Город беглецов
В Киеве фарс понемногу уже превращался в трагедию. Сначала штаб округа арестовал большевистский Революционный Комитет. Большевики в ответ подняли восстание. Кончилось тем, что “штабовцы” обменялись пленными с большевиками и ушли на Дон.
Булгаковых описываемые события коснулись непосредственно. Девятнадцатилетний Николайчик, младший брат Михаила, стал незадолго до этого юнкером Инженерного училища. В тот момент он находился в казарме в противоположенном от Подола, где жила семья, конце города. Сначала с ним можно было поговорить по телефону, но потом связи не стало. Встревоженная мать решила его навестить. Увидев сына, Варвара Михайловна немного успокоилась и отправилась, было, домой. Николаю разрешили отлучиться на пятнадцать минут, чтобы проводить ее. И тут как раз начался обстрел. «По счастью, – пишет мать Булгакова Наде в Царское Село, – среди случайной публики был офицер». Он приказал всем лечь на землю у самой стены, чтобы пули, выпущенные из винтовок и пулеметов, били по ней и отлетали рикошетом, никого не задев. Одна женщина все-таки погибла. В короткий промежуток между очередями перебежали обратно к Инженерному училищу. «Коля охватил меня обеими руками, защищая от пуль…» В училище юнкеры уже строились в боевой порядок, и Николка тоже встал в ряды. Варвара Михайловна понимала: добраться до дома сейчас вряд ли возможно. Но ее беспокоило, что другой ее мальчик, Ванечка, наверняка пойдет ее искать. В итоге нашелся офицер, который повел шесть мужчин и двух дам окружным путем в безопасный район. «Около самого оврага, в который мы должны были спускаться, вырисовалась в темноте фигура Николайчика с винтовкой… Он узнал меня, схватил за плечи и шептал в самое ухо: “Вернись, не делай безумия. Куда ты идешь? Тебя убьют!”, но я молча его перекрестила, крепко поцеловала, офицер схватил меня за руку, и мы стали спускаться…» «Какое это было жуткое и фантастическое путешествие среди полной темноты, среди тумана, по каким-то оврагам и буеракам, по непролазной липкой грязи, гуськом друг за другом при полном молчании, у мужчин в руках револьверы…» В час ночи она, наконец, добралась до дома. И только здесь позволила себе расплакаться. По словам матери, Инженерное училище пострадало меньше всего. «Четверо ранено, один сошел с ума»[1]. Это было только начало.
Большинство тех, кого в будущем назовут белогвардейцами, ушли на юг, и в городе осталось две реальные силы: большевики и Рада. Последняя вся насквозь была социалистическая – эсеры да эсдеки, но с националистическим оттенком. Ленин от Советов прислал ультиматум. Он требовал, чтобы Рада отказалась от попыток дезорганизации общего фронта, чтобы не пропускала без согласия никаких войсковых частей на Дон и на Урал, чтобы помогала революционному войску в борьбе с кадетами, и чтобы немедленно вернула оружие рабочим, если оно у кого было отобрано. Рада на это ответила, что «если Народные Комиссары Великороссии, принимая на себя все последствия зла братоубийственной войны, вынудят Генеральный Секретариат принять их вызов, то Генеральный Секретариат уверен в том, что украинские солдаты, рабочие и крестьяне, защищая свои права и свой край, дадут надлежащий ответ народным комиссарам, которые поднимут руку великороссийских солдат на их братьев-украинцев».
Руку великоросских солдат поднимать не пришлось, потому что нашлось достаточно местных. В Харькове организовалось альтернативное Раде большевистское правительство. Очень быстро красные захватили власть практически во всех городах Украины. Причем делали они это зачастую без стрельбы, просто пригрозив ставленникам Рады оружием. В конце концов, пришла очередь Киева, так что парламентарии вынуждены были бежать из города в сторону Житомира.
Деятели Рады понимали, что самостоятельно им у власти не удержаться, поэтому издали Четвертый Универсал, в котором провозгласили независимость Украины. А потом на переговорах в Бресте сговорились с Германией и Австро-Венгрией о том, что армии Центральных держав займут территорию только что созданного государства в обмен на продовольствие. Раде нужны были иностранные штыки, которые бы ее защитили, потому что своего войска не было. Часты были случаи, когда солдаты, особенно горожане, переходили на сторону большевиков. Немцам же необходим был хлеб, которого им катастрофически не хватало. Там же, в Бресте, выступавшие от имени всей России большевики подписали с Германией мирный договор на весьма невыгодных для себя условиях, «пахабный мир».
«Но однажды, в марте, пришли в Город серыми шеренгами немцы, и на головах у них были рыжие металлические тазы, предохранявшие их от шрапнельных пуль… После нескольких тяжелых ударов германских пушек под Городом московские смылись куда-то за сизые леса есть дохлятину, а люди в шароварах притащились обратно, вслед за немцами. Это был большой сюрприз… Шаровары при немцах были очень тихие, никого убивать не смели и даже сами ходили по улицам как бы с некоторой опаской, и вид у них был такой, словно у неуверенных гостей»[2].
Как раз в этот-то момент Булгаков и вернулся домой. Что примечательно, в пассажирском вагоне на обыкновенном поезде Москва-Киев. Поезд, правда, был последний – после между Москвой и Киевом железнодорожное сообщение было надолго прервано.
Заняв Украину, немцы поняли, что с Радой каши не сваришь. Самый главный госслужащий премьер Винниченко заявлял, что, по его мнению, «все чиновники, какие бы они ни были — либеральные или реакционные — это наихудшие и наивреднейшие люди, к которым он всегда чувствовал враждебность и отвращение».
Понятно, что обещанного хлеба от правительства с таким главой ждать было бы по меньшей мере наивно. Представитель Австро-Венгрии в Киеве писал в Вену, что он попытался найти среди нынешней власти хоть сколько-то людей разумных, но попытки эти кончились неудачей. «Все они находятся в опьянении своими социалистическими фантазиями, а потому считать их людьми трезвого ума и здравой памяти, с которыми бы было можно говорить о серьезных делах, не приходится. Население относится к ним даже не враждебно, а иронически-презрительно». Нужно было решать: или объявлять оккупацию, или менять власть. Второй вариант был предпочтительнее.
Пока искали замену, фактически страной управлял фельдмаршал фон Айхгорн, командующий германскими войсками на Украине. Он без всякого стеснения раздавал распоряжения, вступавшие в явное противоречие с приказами Рады, и его офицеры эти распоряжения выполняли. Если представители Рады на местах оказывали сопротивление, им угрожали поркой, и все заканчивалось, как хотели немцы.
В конце апреля в цирке, самом вместительном здании Киева, собрался “Хлеборобский Конгресс”. Съехалось на него что-то около шести с половиной тысяч кулаков со всей Украины. В столицу они направлялись с твердым намерением покончить с Радой, которая постоянно угрожала им то социализацией, то национализацией земли. На конгрессе выбрали нового главу государства – гетмана. Им стал Петр Скоропадский, до революции служивший в свите Николая II. Это был более чем состоятельный помещик, в прошлом командир аристократического гвардейского полка. И тут же, еще до окончания Конгресса, отряды “гетьманцев” заняли все правительственные здания и учреждения. Захват заключался в том, что деятелей Рады попросту выгнали на улицу, не применив к ним никаких репрессий. Раду свергли без видимого участия немцев, но с их молчаливого согласия.
Скоропадский обладал примерно такой же легитимностью, что и Рада, но значительная часть населения, по крайней мере киевлян, отнеслась к нему лояльнее. Причина была в том, что в административных делах он быстро навел порядок. После хаоса предыдущего года это казалось каким-то невиданным достижением. Улицы стала патрулировать полиция-варта, стрелять перестали; на рынках появились хлеб и мясо.
И тут в Киев из Петрограда и Москвы хлынул поток недовольных большевиками. Там уже разогнали Учредительное собрание, и стало предельно ясно, что имущим гражданам от Советов ничего хорошего ждать не приходится. С фронта в город прибывали офицеры. Кто-то возвращался домой, кто-то, уехав из России царской, не желал возвращаться в Россию советскую, и оседал здесь, в Киеве.
«Город жил странною, неестественной жизнью… Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали талантливые дельцы, оставившие доверенных помощников в Москве, которым было поручено не терять связи с тем новым миром, который нарождался в Московском царстве, домовладельцы, покинувшие дома верным тайным приказчикам, промышленники, купцы, адвокаты, общественные деятели. Бежали журналисты, московские и петербургские, продажные, алчные, трусливые. Кокотки. Честные дамы из аристократических фамилий. Их нежные дочери, петербургские бледные развратницы с накрашенными карминовыми губами. Бежали секретари директоров департаментов, юные пассивные педерасты. Бежали князья и алтынники, поэты и ростовщики, жандармы и актрисы императорских театров. Вся эта масса, просачиваясь в щель, держала свой путь на Город… В квартирах спали на диванах и стульях. Обедали огромными обществами за столами в богатых квартирах. Открылись бесчисленные съестные лавки-паштетные, торговавшие до глубокой ночи, кафе, где подавали кофе и где можно было купить женщину, новые театры миниатюр, на подмостках которых кривлялись и смешили народ все наиболее известные актеры, слетевшиеся из двух столиц, открылся знаменитый театр "Лиловый негр" и величественный, до белого утра гремящий тарелками, клуб "Прах" (поэты – режиссеры – артисты – художники) на Николаевской улице. Тотчас же вышли новые газеты, и лучшие перья в России начали писать в них фельетоны и в этих фельетонах поносить большевиков. Извозчики целыми днями таскали седоков из ресторана в ресторан, и по ночам в кабаре играла струнная музыка, и в табачном дыму светились неземной красотой лица белых, истощенных, закокаиненных проституток»[3].
Это и в целом-то все было будто под кокаином. Мир этот был иллюзией, галлюцинацией, обманом чувств. Румянец этот был лихорадочным. И все в душе были уверены, что однажды это кончится. И кончится какой-то жестокостью. Поэтому город веселился пока мог. Каждый пытался получить как можно больше удовольствий, получить от жизни все, как будто этим можно запастись впрок.
[1] Воспоминания E.A. Земская
[2] "Белая гвардия"
[3] "Белая гвардия"