СТАТЬЯ ‎АВТОРСТВА‏ ‎РОБЕРТА ‎ЧАНДЛЕРА, ‎ВЗЯТА ‎МНОЮ ‎ОТСЮДА

Перевод‏ ‎— ‎тоже‏ ‎своего‏ ‎рода ‎предательство, ‎особенно‏ ‎когда ‎один‏ ‎язык ‎имеет ‎преимущество ‎над‏ ‎другим.‏ ‎— ‎Хауэлл,‏ ‎ок. ‎1645

Большой‏ ‎оксфордский ‎словарь ‎английского ‎языка, ‎статья‏ ‎turncoat’.

Пять‏ ‎лет ‎назад‏ ‎одна ‎моя‏ ‎русская ‎знакомая, ‎услышав, ‎что ‎я‏ ‎собираюсь‏ ‎переводить‏ ‎«Пиковую ‎даму»,‏ ‎сказала: ‎«Это‏ ‎будет ‎потруднее,‏ ‎чем‏ ‎Платонов. ‎Ты‏ ‎увидишь ‎— ‎там ‎нельзя ‎изменить‏ ‎ни ‎одной‏ ‎запятой».‏ ‎Она ‎оказалась ‎абсолютно‏ ‎права. ‎Даже‏ ‎малейшие ‎вольности, ‎которые ‎я‏ ‎позволил‏ ‎себе ‎в‏ ‎первом ‎варианте,‏ ‎оказались ‎неприемлемыми. ‎Однако ‎я ‎ожидал,‏ ‎что‏ ‎«Капитанская ‎дочка»‏ ‎должна ‎быть‏ ‎легче ‎для ‎перевода. ‎Мне ‎запомнилось,‏ ‎что‏ ‎она‏ ‎написана ‎менее‏ ‎тщательно, ‎чем‏ ‎«Пиковая ‎дама»,‏ ‎что‏ ‎ее ‎структура‏ ‎и ‎стиль ‎не ‎так ‎выверены.‏ ‎Как ‎же‏ ‎я‏ ‎ошибался! ‎Ведь ‎Пушкин‏ ‎— ‎как‏ ‎и ‎его ‎молодой ‎герой‏ ‎Петр‏ ‎Гринев ‎—‏ ‎трикстеры. ‎«Капитанская‏ ‎дочка» ‎на ‎первый ‎взгляд ‎кажется‏ ‎просто‏ ‎исторической ‎байкой,‏ ‎на ‎самом‏ ‎же ‎деле ‎это ‎произведение ‎сконструировано‏ ‎более‏ ‎искусно,‏ ‎чем ‎все‏ ‎остальные ‎русские‏ ‎романы ‎XIX‏ ‎века.‏ ‎Однако ‎чтобы‏ ‎понять ‎это, ‎понадобилось ‎время.

«Капитанская ‎дочка»‏ ‎имеет ‎форму‏ ‎воспоминаний,‏ ‎написанных ‎на ‎склоне‏ ‎лет ‎уездным‏ ‎дворянином ‎Петром ‎Гриневым. ‎Сюжет‏ ‎вращается‏ ‎вокруг ‎нескольких‏ ‎актов ‎дарения‏ ‎и ‎их ‎последствий. ‎По ‎пути‏ ‎на‏ ‎офицерскую ‎службу,‏ ‎в ‎юго-восточную‏ ‎Оренбургскую ‎губернию, ‎шестнадцатилетний ‎Петруша ‎попадает‏ ‎в‏ ‎буран,‏ ‎сбивается ‎с‏ ‎дороги, ‎и‏ ‎его ‎спасает‏ ‎таинственный‏ ‎мужик. ‎В‏ ‎знак ‎благодарности ‎Петруша ‎щедро ‎одаряет‏ ‎мужика ‎—‏ ‎отдает‏ ‎ему ‎свой ‎заячий‏ ‎тулупчик. ‎В‏ ‎Белогорской ‎крепости, ‎куда ‎послан‏ ‎служить‏ ‎Петр, ‎он‏ ‎влюбляется ‎в‏ ‎Машу, ‎дочь ‎капитана ‎Миронова, ‎и‏ ‎сражается‏ ‎на ‎дуэли‏ ‎с ‎ревнивым‏ ‎соперником, ‎офицером ‎Швабриным. ‎Начинается ‎народный‏ ‎бунт,‏ ‎и‏ ‎вожак ‎казаков,‏ ‎Емельян ‎Пугачев,‏ ‎захватывает ‎Белогорскую‏ ‎крепость.‏ ‎Вероломный ‎Швабрин‏ ‎переходит ‎на ‎сторону ‎Пугачева ‎и‏ ‎советует ‎ему‏ ‎повесить‏ ‎Гринева ‎вместе ‎с‏ ‎другими ‎офицерами.‏ ‎Его ‎слуга ‎узнает ‎в‏ ‎Пугачеве‏ ‎того ‎самого‏ ‎мужика, ‎которому‏ ‎Гринев ‎отдал ‎заячий ‎тулуп.

Петр ‎Гринев‏ ‎отказывается‏ ‎признать ‎в‏ ‎бунтовщике ‎царя,‏ ‎но ‎Пугачев ‎все ‎же ‎дарует‏ ‎ему‏ ‎жизнь‏ ‎и ‎свободу‏ ‎и ‎даже‏ ‎дает ‎Петруше‏ ‎в‏ ‎подарок ‎лошадь‏ ‎и ‎овечий ‎тулуп. ‎Через ‎несколько‏ ‎месяцев ‎Пугачев‏ ‎являет‏ ‎еще ‎большую ‎щедрость,‏ ‎позволив ‎Гриневу‏ ‎вернуться ‎в ‎Белогорскую ‎крепость‏ ‎и‏ ‎спасти ‎Машу‏ ‎от ‎Швабрина,‏ ‎который ‎пытается ‎силой ‎принудить ‎ее‏ ‎к‏ ‎замужеству. ‎После‏ ‎подавления ‎бунта‏ ‎Швабрин ‎доносит ‎на ‎Гринева, ‎заявляя,‏ ‎что‏ ‎тот,‏ ‎так ‎же‏ ‎как ‎и‏ ‎он ‎сам,‏ ‎перешел‏ ‎на ‎сторону‏ ‎Пугачева; ‎на ‎суде ‎доказательством ‎служит‏ ‎тот ‎факт,‏ ‎что‏ ‎Гринев ‎принял ‎подарки‏ ‎от ‎Пугачева.‏ ‎В ‎последней ‎главе ‎Маша‏ ‎едет‏ ‎в ‎Петербург,‏ ‎встречается ‎с‏ ‎императрицей ‎и ‎убеждает ‎ее ‎в‏ ‎невиновности‏ ‎Гринева.

Когда ‎я‏ ‎завершил ‎работу‏ ‎над ‎первым ‎вариантом ‎перевода, ‎передо‏ ‎мной‏ ‎встала‏ ‎задача ‎передать‏ ‎особые ‎интонации‏ ‎разных ‎персонажей.‏ ‎На‏ ‎этой ‎стадии‏ ‎я ‎стал ‎работать ‎вместе ‎с‏ ‎женой. ‎Моя‏ ‎жена,‏ ‎Элизабет, ‎не ‎знает‏ ‎русского, ‎но‏ ‎слышит ‎малейшие ‎оттенки ‎интонации‏ ‎и‏ ‎ритма, ‎и‏ ‎ее ‎запас‏ ‎английских ‎идиом ‎богаче ‎моего. ‎Работаем‏ ‎мы‏ ‎так. ‎Я‏ ‎читаю ‎перевод‏ ‎вслух, ‎предложение ‎за ‎предложением, ‎и‏ ‎мы‏ ‎обсуждаем‏ ‎каждую ‎фразу,‏ ‎которая ‎хотя‏ ‎бы ‎одному‏ ‎из‏ ‎нас ‎кажется‏ ‎не ‎вполне ‎ясной ‎или ‎в‏ ‎чем-то ‎неточной;‏ ‎мы‏ ‎перебираем ‎варианты ‎до‏ ‎тех ‎пор,‏ ‎пока ‎не ‎найдем ‎подходящий,‏ ‎или‏ ‎не ‎решим,‏ ‎что ‎лучше‏ ‎оставить ‎трудную ‎фразу ‎до ‎завтра.

Василиса‏ ‎Егоровна,‏ ‎жена ‎коменданта‏ ‎крепости, ‎говорит‏ ‎народным ‎языком, ‎насыщенным ‎библейскими ‎изречениями‏ ‎и‏ ‎поговорками.‏ ‎Было ‎важно‏ ‎подыскать ‎для‏ ‎них ‎английские‏ ‎эквиваленты,‏ ‎но ‎еще‏ ‎важнее ‎— ‎воспроизвести ‎непрерывный ‎поток‏ ‎ее ‎речи,‏ ‎ту‏ ‎непосредственность, ‎с ‎какой‏ ‎она ‎перескакивает‏ ‎с ‎одной ‎тему ‎на‏ ‎другую.

We‏ ‎sat ‎down‏ ‎to ‎dinner.‏ ‎Vasilisa ‎Yegorovna ‎did ‎not ‎stop‏ ‎talking‏ ‎for ‎a‏ ‎single ‎moment.‏ ‎She ‎showered ‎me ‎with ‎questions:‏ ‎who‏ ‎were‏ ‎my ‎parents?‏ ‎were ‎they‏ ‎still ‎alive?‏ ‎where‏ ‎did ‎they‏ ‎live? ‎what ‎were ‎their ‎circumstances?‏ ‎On ‎learning‏ ‎that‏ ‎my ‎father ‎had‏ ‎three ‎hundred‏ ‎serfs, ‎she ‎said, ‎«Well,‏ ‎fancy‏ ‎that! ‎Who’d‏ ‎have ‎thought‏ ‎there ‎are ‎people ‎in ‎the‏ ‎world‏ ‎with ‎such‏ ‎wealth? ‎And‏ ‎we, ‎dear ‎sir, ‎have ‎only‏ ‎our‏ ‎one‏ ‎maid, ‎Palashka.‏ ‎Still, ‎thank‏ ‎the ‎Lord,‏ ‎we‏ ‎manage ‎to‏ ‎make ‎ends ‎meet. ‎Our ‎only‏ ‎sorrow ‎is‏ ‎Masha:‏ ‎the ‎girl ‎should‏ ‎be ‎marrying‏ ‎by ‎now, ‎but ‎what‏ ‎does‏ ‎she ‎have‏ ‎for ‎a‏ ‎dowry? ‎A ‎fine-tooth ‎comb, ‎a‏ ‎besom‏ ‎broom ‎and‏ ‎a ‎three-kopek‏ ‎coin ‎(God ‎forgive ‎me!) ‎so‏ ‎she‏ ‎can‏ ‎go ‎to‏ ‎the ‎bathhouse.‏ ‎All ‎very‏ ‎well‏ ‎if ‎a‏ ‎good ‎man ‎comes ‎her ‎way,‏ ‎but ‎otherwise‏ ‎she’ll‏ ‎remain ‎an ‎old‏ ‎maid ‎till‏ ‎kingdom ‎come.»

Мы ‎сели ‎обедать.‏ ‎Василиса‏ ‎Егоровна ‎не‏ ‎умолкала ‎ни‏ ‎на ‎минуту ‎и ‎осыпала ‎меня‏ ‎вопросами:‏ ‎кто ‎мои‏ ‎родители, ‎живы‏ ‎ли ‎они, ‎где ‎живут ‎и‏ ‎каково‏ ‎их‏ ‎состояние? ‎Услыша,‏ ‎что ‎у‏ ‎батюшки ‎триста‏ ‎душ‏ ‎крестьян, ‎«легко‏ ‎ли! ‎— ‎сказала ‎она, ‎—‏ ‎ведь ‎есть‏ ‎же‏ ‎на ‎свете ‎богатые‏ ‎люди! ‎А‏ ‎у ‎нас, ‎мой ‎батюшка,‏ ‎всего-то‏ ‎душ ‎одна‏ ‎девка ‎Палашка,‏ ‎да ‎слава ‎богу, ‎живем ‎помаленьку.‏ ‎Одна‏ ‎беда: ‎Маша;‏ ‎девка ‎на‏ ‎выданье, ‎а ‎какое ‎у ‎ней‏ ‎приданое?‏ ‎частый‏ ‎гребень, ‎да‏ ‎веник, ‎да‏ ‎алтын ‎денег‏ ‎(прости‏ ‎бог!), ‎с‏ ‎чем ‎в ‎баню ‎сходить. ‎Хорошо,‏ ‎коли ‎найдется‏ ‎добрый‏ ‎человек; ‎а ‎то‏ ‎сиди ‎себе‏ ‎в ‎девках ‎вековечной ‎невестою».

Казалось‏ ‎бы,‏ ‎все ‎фразы‏ ‎достаточно ‎простые,‏ ‎но ‎нужно ‎очень ‎внимательно ‎вслушиваться‏ ‎в‏ ‎эту ‎речь,‏ ‎чтобы ‎она‏ ‎зазвучала ‎убедительно. ‎И ‎даже ‎когда‏ ‎предложение‏ ‎переведено‏ ‎приемлемо, ‎его‏ ‎почти ‎всегда‏ ‎можно ‎улучшить.‏ ‎На‏ ‎какой-то ‎стадии‏ ‎отрывок ‎заканчивался ‎так: ‎«she’ll ‎remain‏ ‎an ‎eternal‏ ‎old‏ ‎maid» ‎(«останется ‎вечной‏ ‎старой ‎девой»).‏ ‎Меня ‎вполне ‎устраивал ‎этот‏ ‎вариант,‏ ‎пока ‎одна‏ ‎из ‎студенток‏ ‎моего ‎переводческого ‎курса ‎не ‎предложила‏ ‎более‏ ‎выразительное ‎«till‏ ‎kingdom ‎come»‏ ‎(«до ‎второго ‎пришествия»). ‎По-английски ‎так‏ ‎получается‏ ‎и‏ ‎более ‎разговорно,‏ ‎и ‎одновременно‏ ‎появляется ‎библейская‏ ‎аллюзия.

Что‏ ‎до ‎ее‏ ‎мужа, ‎Ивана ‎Кузьмича, ‎то ‎главным‏ ‎камнем ‎преткновения‏ ‎стал‏ ‎не ‎общий ‎ритм‏ ‎речи, ‎а‏ ‎постоянная ‎его ‎присказка ‎«Слышь‏ ‎ты?»,‏ ‎которую ‎он‏ ‎повторяет ‎снова‏ ‎и ‎снова ‎в ‎разных ‎ситуациях,‏ ‎пока‏ ‎действие ‎разворачивается‏ ‎от ‎бытовых‏ ‎сцен ‎до ‎трагических ‎событий. ‎Джон‏ ‎Бейли‏ ‎упоминает‏ ‎эту ‎фразу,‏ ‎называя ‎ее‏ ‎«неизменным ‎и‏ ‎бесплодным‏ ‎призывом ‎(взыванием)‏ ‎капитана ‎к ‎жене»[1]. Достаточно ‎легко ‎было‏ ‎найти ‎удачный‏ ‎перевод‏ ‎этой ‎присказки ‎в‏ ‎каждом ‎отдельном‏ ‎случае, ‎но ‎трудно ‎подобрать‏ ‎вариант,‏ ‎который ‎подходил‏ ‎бы ‎ко‏ ‎всем. ‎Оба ‎варианта ‎— ‎Hear,‏ ‎you!‏ ‎и ‎несколько‏ ‎менее ‎буквальный‏ ‎Do ‎you ‎hear ‎me? ‎—‏ ‎звучали‏ ‎слишком‏ ‎агрессивно. ‎В‏ ‎конце ‎концов‏ ‎мы ‎придумали‏ ‎Yes‏ ‎indeed! ‎Как‏ ‎и ‎в ‎оригинале, ‎эта ‎фраза‏ ‎указывает, ‎что‏ ‎капитан‏ ‎не ‎уверен ‎во‏ ‎внимании ‎жены‏ ‎и ‎изо ‎всех ‎сил‏ ‎старается‏ ‎быть ‎услышанным.‏ ‎Эта ‎присказка‏ ‎легко ‎ложится ‎на ‎комические ‎сцены‏ ‎ранних‏ ‎глав ‎и‏ ‎звучит ‎с‏ ‎нужной ‎неуместностью ‎в ‎середине ‎романа,‏ ‎при‏ ‎описании‏ ‎мрачных ‎событий,‏ ‎следующих ‎за‏ ‎бунтом.

«The ‎soup’s‏ ‎been‏ ‎on ‎the‏ ‎table ‎for ‎ages, ‎but ‎you‏ ‎seem ‎to‏ ‎have‏ ‎gone ‎quite ‎deaf.»‏ ‎«Vasilisa ‎Yegorovna!»‏ ‎replied ‎Ivan ‎Kuzmich. ‎«I‏ ‎do‏ ‎have ‎my‏ ‎duties, ‎yes‏ ‎indeed! ‎I ‎was ‎drilling ‎my‏ ‎old‏ ‎boys.»

«Кушанье ‎давным-давно‏ ‎подано, ‎а‏ ‎тебя ‎не ‎дозовешься». ‎— ‎«А‏ ‎слышь‏ ‎ты,‏ ‎Василиса ‎Егоровна,‏ ‎— ‎отвечал‏ ‎Иван ‎Кузмич,‏ ‎—‏ ‎я ‎был‏ ‎занят ‎службой: ‎солдатушек ‎учил».

Ivan ‎Kuzmich,‏ ‎of ‎course,‏ ‎agreed‏ ‎with ‎his ‎wife.‏ ‎He ‎kept‏ ‎repeating, ‎«Yes ‎indeed, ‎Vasilisa‏ ‎Yegorovna‏ ‎is ‎right.‏ ‎Duelling ‎is‏ ‎expressly ‎forbidden ‎by ‎the ‎Code‏ ‎of‏ ‎War ‎Articles.»

Иван‏ ‎Кузмич ‎вполне‏ ‎соглашался ‎с ‎своею ‎супругою ‎и‏ ‎приговаривал:‏ ‎«А‏ ‎слышь ‎ты,‏ ‎Василиса ‎Егоровна‏ ‎правду ‎говорит.‏ ‎Поединки‏ ‎формально ‎запрещены‏ ‎в ‎воинском ‎артикуле».

«Yes ‎indeed, ‎my‏ ‎dear, ‎hadn’t‏ ‎I‏ ‎better ‎send ‎the‏ ‎two ‎of‏ ‎you ‎out ‎of ‎the‏ ‎way‏ ‎while ‎we‏ ‎sort ‎out‏ ‎these ‎rebels?»

«А ‎слышь ‎ты, ‎матушка,‏ ‎и‏ ‎в ‎самом‏ ‎деле, ‎не‏ ‎отправить ‎ли ‎вас ‎подале, ‎пока‏ ‎не‏ ‎управимся‏ ‎мы ‎с‏ ‎бунтовщиками?»

Pugachov ‎looked‏ ‎at ‎the‏ ‎old‏ ‎man ‎sternly‏ ‎and ‎said, ‎«How ‎dare ‎you‏ ‎defy ‎me,‏ ‎your‏ ‎sovereign?» ‎Ivan ‎Kuzmich,‏ ‎weak ‎from‏ ‎his ‎wound, ‎summoned ‎up‏ ‎his‏ ‎last ‎strength‏ ‎and ‎said,‏ ‎«You ‎are ‎no ‎sovereign ‎to‏ ‎me;‏ ‎you ‎are‏ ‎a ‎thief‏ ‎and ‎an ‎impostor. ‎Yes ‎indeed!»

Пугачев‏ ‎грозно‏ ‎взглянул‏ ‎на ‎старика‏ ‎и ‎сказал‏ ‎ему: ‎«Как‏ ‎ты‏ ‎смел ‎противиться‏ ‎мне, ‎своему ‎государю?» ‎Комендант, ‎изнемогая‏ ‎от ‎раны,‏ ‎собрал‏ ‎последние ‎силы ‎и‏ ‎отвечал ‎твердым‏ ‎голосом: ‎«Ты ‎мне ‎не‏ ‎государь,‏ ‎ты ‎вор‏ ‎и ‎самозванец,‏ ‎слышь ‎ты!»

Я ‎особенно ‎ясно ‎осознал,‏ ‎с‏ ‎каким ‎мастерством‏ ‎Пушкин ‎выбирает‏ ‎для ‎каждого ‎из ‎героев ‎особую‏ ‎интонацию,‏ ‎речевой‏ ‎регистр, ‎когда‏ ‎предложил ‎своим‏ ‎студентам-третьекурсникам ‎перевести‏ ‎диалог‏ ‎между ‎молодым‏ ‎дворянином ‎Петром ‎Гриневым ‎и ‎вожаком‏ ‎казачьего ‎бунта‏ ‎Пугачевым.‏ ‎Они ‎почти ‎без‏ ‎затруднений ‎переводили‏ ‎ясную, ‎грамотную ‎речь ‎Петра,‏ ‎но‏ ‎Пугачев ‎с‏ ‎его ‎манерой‏ ‎говорить ‎загадками ‎и ‎прибаутками ‎ставил‏ ‎их‏ ‎в ‎тупик.

Pugachov‏ ‎gave ‎me‏ ‎a ‎sharp ‎look. ‎«So ‎you‏ ‎don’t‏ ‎believe,‏ ‎” ‎he‏ ‎said, ‎„that‏ ‎I ‎am‏ ‎Tsar‏ ‎Pyotr ‎Fyodorovich?‏ ‎Very ‎well. ‎But ‎does ‎not‏ ‎fortune ‎favour‏ ‎the‏ ‎bold? ‎Did ‎not‏ ‎Grishka ‎Otrepyev‏ ‎reign ‎long ‎ago? ‎Think‏ ‎what‏ ‎you ‎like‏ ‎about ‎me,‏ ‎but ‎stay ‎by ‎my ‎side.‏ ‎Why‏ ‎trouble ‎your‏ ‎head ‎over‏ ‎this, ‎that ‎and ‎the ‎other?‏ ‎Whoever‏ ‎the‏ ‎priest ‎be,‏ ‎we ‎call‏ ‎him ‎Father.‏ ‎Serve‏ ‎me ‎in‏ ‎good ‎faith, ‎serve ‎me ‎truly‏ ‎— ‎and‏ ‎I‏ ‎shall ‎make ‎you‏ ‎a ‎prince‏ ‎and ‎a ‎field ‎marshal.‏ ‎What‏ ‎say ‎you,‏ ‎your ‎Honour?“

Пугачев‏ ‎взглянул ‎на ‎меня ‎быстро. ‎«Так‏ ‎ты‏ ‎не ‎веришь,‏ ‎— ‎сказал‏ ‎он, ‎— ‎чтоб ‎я ‎был‏ ‎государь‏ ‎Петр‏ ‎Федорович? ‎Ну,‏ ‎добро. ‎А‏ ‎разве ‎нет‏ ‎удачи‏ ‎удалому? ‎Разве‏ ‎в ‎старину ‎Гришка ‎Отрепьев ‎не‏ ‎царствовал? ‎Думай‏ ‎про‏ ‎меня ‎что ‎хочешь,‏ ‎а ‎от‏ ‎меня ‎не ‎отставай. ‎Какое‏ ‎тебе‏ ‎дело ‎до‏ ‎иного-прочего? ‎Кто‏ ‎ни ‎поп, ‎тот ‎батька. ‎Послужи‏ ‎мне‏ ‎верой ‎и‏ ‎правдою, ‎и‏ ‎я ‎тебя ‎пожалую ‎и ‎в‏ ‎фельдмаршалы‏ ‎и‏ ‎в ‎князья.‏ ‎Как ‎ты‏ ‎думаешь?»

Каждый ‎студент‏ ‎что-нибудь‏ ‎понимал ‎неправильно.‏ ‎Часто ‎думают, ‎что ‎трудней ‎всего‏ ‎переводчику ‎приходится‏ ‎при‏ ‎встрече ‎с ‎редкими‏ ‎и ‎сложными‏ ‎словами. ‎На ‎самом ‎же‏ ‎деле‏ ‎трудней ‎всего‏ ‎переводить ‎простые,‏ ‎казалось ‎бы, ‎фразы ‎вроде ‎«Слышь‏ ‎ты»‏ ‎или ‎«Кто‏ ‎ни ‎поп‏ ‎тот ‎батька». ‎Мы ‎с ‎Лиз‏ ‎особенно‏ ‎долго‏ ‎бились ‎над‏ ‎тремя ‎простыми‏ ‎словами, ‎с‏ ‎которыми‏ ‎Пугачев ‎дважды‏ ‎обращается ‎к ‎Гриневу: ‎в ‎процитированном‏ ‎выше ‎отрывке‏ ‎и‏ ‎в ‎другой, ‎не‏ ‎менее ‎напряженный‏ ‎момент: ‎«Как ‎ты ‎думаешь?»‏ ‎Буквальный‏ ‎перевод ‎What‏ ‎do ‎you‏ ‎think? ‎оказывается ‎слишком ‎плоским, ‎невыразительным.‏ ‎В‏ ‎конце ‎концов,‏ ‎мы ‎остановились‏ ‎на ‎варианте ‎Wha ‎tsay ‎you,‏ ‎your‏ ‎Honour?‏ ‎(Что ‎скажешь,‏ ‎ваше ‎благородие?).‏ ‎Первый ‎отрывок,‏ ‎в‏ ‎котором ‎встречается‏ ‎эта ‎фраза, ‎мы ‎уже ‎привели‏ ‎выше. ‎Вот‏ ‎перевод‏ ‎второго:

«Well?» ‎he ‎said‏ ‎with ‎a‏ ‎wink. ‎«My ‎field ‎marshal,‏ ‎it‏ ‎seems, ‎is‏ ‎talking ‎good‏ ‎sense. ‎What ‎say ‎you, ‎your‏ ‎Honour?»

Pugachov’s‏ ‎sly ‎humour‏ ‎gave ‎me‏ ‎back ‎my ‎courage.

«Ась, ‎ваше ‎благородие?»‏ ‎—‏ ‎сказал‏ ‎он ‎мне‏ ‎подмигивая. ‎—‏ ‎«Фельдмаршал ‎мой,‏ ‎кажется,‏ ‎говорит ‎дело.‏ ‎Как ‎ты ‎думаешь?»

Насмешка ‎Пугачева ‎возвратила‏ ‎мне ‎бодрость.

Чтобы‏ ‎передать‏ ‎интонацию ‎Пугачева ‎и‏ ‎одновременно ‎оправдать‏ ‎упоминание ‎о ‎«насмешке», ‎было‏ ‎необходимо‏ ‎немного ‎отступить‏ ‎от ‎дословности.‏ ‎Мы ‎изменили ‎«Как ‎думаешь? ‎на‏ ‎„Что‏ ‎скажешь?“ ‎(What‏ ‎say ‎you?)‏ ‎и ‎добавили ‎слова ‎„ваше ‎благородие“,‏ ‎с‏ ‎которыми‏ ‎Пугачев ‎обращался‏ ‎к ‎Петру‏ ‎во ‎многих‏ ‎других‏ ‎эпизодах.

* * *

Часто ‎комический‏ ‎эффект ‎в ‎романе ‎создается ‎благодаря‏ ‎тому, ‎что‏ ‎Пушкин‏ ‎сталкивает ‎речевые ‎регистры‏ ‎разных ‎персонажей‏ ‎и ‎разных ‎социальных ‎слоев.‏ ‎Некоторые‏ ‎случаи ‎такого‏ ‎рода ‎достаточно‏ ‎просты. ‎Следующее ‎предложение, ‎которое ‎встречается‏ ‎как‏ ‎раз ‎перед‏ ‎третьей ‎встречей‏ ‎Петра ‎и ‎Пугачева, ‎не ‎представляет‏ ‎трудности‏ ‎для‏ ‎переводчика.

В ‎нашем‏ ‎переводе ‎оно‏ ‎передано ‎дословно:‏ ‎I‏ ‎entered ‎the‏ ‎hut ‎or ‎— ‎as ‎the‏ ‎peasants ‎called‏ ‎it‏ ‎— ‎the ‎palace.‏ ‎(Я ‎вошел‏ ‎в ‎избу, ‎или ‎во‏ ‎дворец,‏ ‎как ‎называли‏ ‎ее ‎мужики).‏ ‎Обмен ‎репликами, ‎возникающий ‎под ‎конец‏ ‎первого‏ ‎обеда ‎Гринева‏ ‎в ‎комендантском‏ ‎доме, ‎оказывается ‎сложнее. ‎Трудно ‎было‏ ‎отыскать‏ ‎равновесие,‏ ‎столкнуть ‎стилистические‏ ‎регистры, ‎не‏ ‎скатываясь ‎в‏ ‎карикатуру.‏ ‎Швабрин ‎фальшив,‏ ‎но ‎знает ‎меру, ‎Иван ‎Кузьмич‏ ‎прост ‎и‏ ‎прямолинеен,‏ ‎но ‎не ‎должен‏ ‎выглядеть ‎дураком.

«Vasilisa‏ ‎Yegorovna ‎is ‎a ‎lady‏ ‎of‏ ‎exceptional ‎courage,‏ ‎” ‎Shvabrin‏ ‎declared ‎solemnly. ‎„Ivan ‎Kuzmich ‎can‏ ‎testify‏ ‎to ‎that.“‏ ‎„Yes ‎indeed,‏ ‎” ‎said ‎Ivan ‎Kuzmich, ‎„the‏ ‎woman’s‏ ‎no‏ ‎faint-heart.“

— Василиса ‎Егоровна‏ ‎прехрабрая ‎дама,‏ ‎— ‎заметил‏ ‎важно‏ ‎Швабрин. ‎—‏ ‎Иван ‎Кузмич ‎может ‎это ‎засвидетельствовать.

— Да,‏ ‎слышь ‎ты,‏ ‎—‏ ‎сказал ‎Иван ‎Кузмич:‏ ‎— ‎баба-то‏ ‎не ‎робкого ‎десятка.

Многие ‎сцены‏ ‎в‏ ‎романе ‎очень‏ ‎смешны, ‎но‏ ‎их ‎юмор ‎нужно ‎передавать ‎с‏ ‎осторожностью.‏ ‎Актер, ‎играющий‏ ‎в ‎фарсе,‏ ‎должен ‎сохранять ‎на ‎лице ‎выражение‏ ‎невозмутимости.‏ ‎Точно‏ ‎так ‎же,‏ ‎переводя ‎нижеследующие‏ ‎строки, ‎важно‏ ‎не‏ ‎создать ‎впечатления,‏ ‎что ‎гарнизонный ‎поручик ‎Иван ‎Игнатьич‏ ‎намеренно ‎пытается‏ ‎острить:

After‏ ‎briefly ‎explaining ‎that‏ ‎Aleksey ‎Ivanich‏ ‎and ‎I ‎had ‎quarrelled,‏ ‎I‏ ‎requested ‎Ivan‏ ‎Ignatich ‎to‏ ‎act ‎as ‎my ‎second. ‎Ivan‏ ‎Ignatich‏ ‎listened, ‎eying‏ ‎me ‎intently‏ ‎with ‎his ‎one ‎eye. ‎«So‏ ‎what‏ ‎you‏ ‎are ‎so‏ ‎kindly ‎telling‏ ‎me, ‎”‏ ‎he‏ ‎replied, ‎„is‏ ‎that ‎you ‎want ‎to ‎run‏ ‎Aleksey ‎Ivanich‏ ‎through‏ ‎and ‎that ‎you‏ ‎would ‎like‏ ‎me ‎to ‎witness ‎this?‏ ‎Is‏ ‎that ‎so,‏ ‎may ‎I‏ ‎ask?“

Я ‎в ‎коротких ‎словах ‎объяснил‏ ‎ему,‏ ‎что ‎я‏ ‎поссорился ‎с‏ ‎Алексеем ‎Иванычем, ‎а ‎его, ‎Ивана‏ ‎Игнатьича,‏ ‎прошу‏ ‎быть ‎моим‏ ‎секундантом. ‎Иван‏ ‎Игнатьич ‎выслушал‏ ‎меня‏ ‎со ‎вниманием,‏ ‎вытараща ‎на ‎меня ‎свой ‎единственный‏ ‎глаз. ‎«Вы‏ ‎изволите‏ ‎говорить, ‎— ‎сказал‏ ‎он ‎мне,‏ ‎— ‎что ‎хотите ‎Алексея‏ ‎Иваныча‏ ‎заколоть, ‎и‏ ‎желаете, ‎чтоб‏ ‎я ‎при ‎том ‎был ‎свидетелем?‏ ‎Так‏ ‎ли? ‎смею‏ ‎спросить».

Здесь ‎юмор‏ ‎Пушкина, ‎а ‎не ‎Иван ‎Игнатьича.‏ ‎Как‏ ‎писал‏ ‎Джон ‎Бейли,‏ ‎«старый ‎поручик‏ ‎вообще ‎не‏ ‎понимает‏ ‎назначение ‎секунданта,‏ ‎и ‎дуэль ‎превращается ‎в ‎фарс‏ ‎силой ‎его‏ ‎(и‏ ‎всего ‎семейства) ‎непробиваемого‏ ‎здравого ‎смысла”[2]. Именно‏ ‎ясность ‎и ‎прямолинейность ‎речей‏ ‎Ивана‏ ‎Игнатьича ‎делает‏ ‎идею ‎дуэли‏ ‎такой ‎абсурдной; ‎если ‎бы ‎он‏ ‎намеренно‏ ‎балагурил, ‎эффект‏ ‎был ‎бы‏ ‎совсем ‎другим.

Сходные ‎трудности ‎возникли ‎у‏ ‎нас‏ ‎в‏ ‎последнем ‎абзаце‏ ‎седьмой ‎главы,‏ ‎когда ‎Гринев‏ ‎и‏ ‎Савельич ‎отправляются‏ ‎в ‎путь ‎из ‎Белогорской ‎крепости‏ ‎в ‎Оренбург.‏ ‎Гриневу‏ ‎только ‎что ‎передали‏ ‎в ‎подарок‏ ‎от ‎Пугачева ‎лошадь ‎и‏ ‎овечий‏ ‎тулуп:

I ‎put‏ ‎on ‎the‏ ‎sheepskin ‎coat ‎and ‎mounted ‎the‏ ‎horse.‏ ‎Savelich ‎sat‏ ‎behind ‎me.‏ ‎«See, ‎master, ‎” ‎said ‎the‏ ‎old‏ ‎man.‏ ‎„I ‎was‏ ‎right ‎to‏ ‎hand ‎the‏ ‎rascal‏ ‎my ‎petition.‏ ‎His ‎heart ‎knows ‎shame ‎after‏ ‎all ‎—‏ ‎not‏ ‎that ‎a ‎spindle-shanked‏ ‎Bashkir ‎nag‏ ‎and ‎a ‎sheepskin ‎coat‏ ‎are‏ ‎worth ‎half‏ ‎of ‎what‏ ‎the ‎bandits ‎stole ‎and ‎what‏ ‎you‏ ‎were ‎pleased‏ ‎to ‎give‏ ‎the ‎rascal ‎yourself. ‎Still ‎something’s‏ ‎better‏ ‎than‏ ‎nothing ‎—‏ ‎and ‎there’s‏ ‎worse ‎than‏ ‎a‏ ‎tuft ‎of‏ ‎fur ‎to ‎be ‎had ‎from‏ ‎a ‎mad‏ ‎dog.“

Я‏ ‎надел ‎тулуп ‎и‏ ‎сел ‎верхом,‏ ‎посадив ‎за ‎собою ‎Савельича.‏ ‎«Вот‏ ‎видишь ‎ли,‏ ‎сударь, ‎—‏ ‎сказал ‎старик, ‎— ‎что ‎я‏ ‎недаром‏ ‎подал ‎мошеннику‏ ‎челобитье: ‎вору-то‏ ‎стало ‎совестно, ‎хоть ‎башкирская ‎долговязая‏ ‎кляча‏ ‎да‏ ‎овчинный ‎тулуп‏ ‎не ‎стоят‏ ‎и ‎половины‏ ‎того,‏ ‎что ‎они,‏ ‎мошенники, ‎у ‎нас ‎украли, ‎и‏ ‎того, ‎что‏ ‎ты‏ ‎ему ‎сам ‎изволил‏ ‎пожаловать; ‎да‏ ‎всё ‎же ‎пригодится, ‎а‏ ‎с‏ ‎лихой ‎собаки‏ ‎хоть ‎шерсти‏ ‎клок».

Последнее ‎предложение ‎можно ‎было ‎перевести‏ ‎более‏ ‎буквально: ‎but‏ ‎it ‎still‏ ‎will ‎be ‎useful, ‎and ‎from‏ ‎a‏ ‎wicked/bold‏ ‎dog ‎even‏ ‎a ‎tuft‏ ‎of ‎wool!‏ ‎Вторая‏ ‎половина ‎фразы‏ ‎— ‎это ‎русская ‎поговорка[3], имеющая ‎два‏ ‎приблизительных ‎английских‏ ‎эквивалента:‏ ‎something ‎is ‎better‏ ‎than ‎nothing‏ ‎(кое-что ‎лучше ‎чем ‎ничего)‏ ‎и‏ ‎half ‎a‏ ‎loaf ‎is‏ ‎better ‎than ‎no ‎bread ‎(лучше‏ ‎иметь‏ ‎полбуханки, ‎чем‏ ‎сидеть ‎без‏ ‎хлеба). ‎Однако ‎переводчик ‎Пушкина ‎редко‏ ‎может‏ ‎удовлетвориться‏ ‎приблизительными ‎эквивалентами.‏ ‎Буквальное ‎значение‏ ‎поговорки ‎очень‏ ‎важно;‏ ‎в ‎тексте‏ ‎Пугачев ‎неоднократно ‎сравнивается ‎с ‎волком,‏ ‎и, ‎значит,‏ ‎может‏ ‎быть ‎назван ‎«лихой‏ ‎собакой», ‎а‏ ‎ведь ‎Гринев ‎к ‎тому‏ ‎же‏ ‎только ‎что‏ ‎получил ‎от‏ ‎него ‎в ‎подарок ‎овечью ‎шкуру,‏ ‎она‏ ‎же ‎—‏ ‎клок ‎шерсти.‏ ‎Один ‎из ‎наших ‎ранних ‎переводов‏ ‎звучал‏ ‎так:‏ ‎Still ‎something’s‏ ‎better ‎than‏ ‎nothing ‎—‏ ‎and‏ ‎there’s ‎worse‏ ‎to ‎be ‎had ‎from ‎a‏ ‎wicked ‎dog‏ ‎than‏ ‎a ‎tuft ‎of‏ ‎fur. ‎(Кое-что‏ ‎лучше ‎чем ‎ничего, ‎а‏ ‎с‏ ‎лихой ‎собаки‏ ‎хоть ‎шерсти‏ ‎клок). ‎Трудность ‎в ‎том, ‎что‏ ‎такой‏ ‎перевод ‎создает‏ ‎впечатление, ‎будто‏ ‎Савельич ‎пытается ‎сострить, ‎что ‎совершенно‏ ‎для‏ ‎него‏ ‎нехарактерно. ‎Нам‏ ‎снова ‎пришлось‏ ‎искать ‎способ‏ ‎показать,‏ ‎что ‎острит‏ ‎здесь ‎Пушкин, ‎а ‎не ‎его‏ ‎персонаж. ‎Решение‏ ‎оказалось‏ ‎простым, ‎но ‎нашли‏ ‎мы ‎его‏ ‎не ‎сразу.

Сделав ‎собаку ‎«бешеной»‏ ‎и‏ ‎поменяв ‎порядок‏ ‎слов ‎так,‏ ‎чтобы ‎логическое ‎ударение ‎падало ‎на‏ ‎слова‏ ‎«бешеная ‎собака»‏ ‎(можно ‎получить‏ ‎кое-что ‎похуже, ‎чем ‎клок ‎шерсти‏ ‎от‏ ‎бешеной‏ ‎собаки), ‎мы‏ ‎заставили ‎речь‏ ‎Савельича ‎звучать‏ ‎сердито,‏ ‎а ‎не‏ ‎шутливо. ‎Кроме ‎того, ‎в ‎этом‏ ‎виде ‎фраза‏ ‎в‏ ‎большей ‎степени ‎воспринималась‏ ‎как ‎существующая‏ ‎идиома, ‎а ‎не ‎выдумка‏ ‎самого‏ ‎Савельича. ‎Скорее‏ ‎всего, ‎в‏ ‎оригинале ‎нет ‎намека ‎на ‎возможность‏ ‎заразиться‏ ‎от ‎собаки‏ ‎бешенством, ‎но‏ ‎эта ‎небольшая ‎неточность ‎оказалась ‎предпочтительней,‏ ‎нежели‏ ‎нехарактерная‏ ‎для ‎Савельича‏ ‎интонация.

* * *

Есть ‎другие‏ ‎трудности, ‎менее‏ ‎очевидные,‏ ‎чем ‎столкновение‏ ‎разных ‎стилистических ‎регистров ‎— ‎например,‏ ‎те, ‎часто‏ ‎очень‏ ‎трогательные, ‎моменты, ‎когда‏ ‎персонажи ‎эхом‏ ‎вторят ‎друг ‎другу. ‎Основная‏ ‎трудность‏ ‎— ‎в‏ ‎том, ‎чтобы‏ ‎распознать ‎эти ‎едва ‎слышные ‎фразы-переклички.‏ ‎Если‏ ‎бы ‎я‏ ‎не ‎расслышал‏ ‎их ‎в ‎оригинале, ‎мы, ‎возможно,‏ ‎не‏ ‎перевели‏ ‎бы ‎их‏ ‎единообразно, ‎и‏ ‎тем ‎самым‏ ‎оборвали‏ ‎бы ‎тонкие‏ ‎нити, ‎благодаря ‎которым ‎текст ‎оригинала‏ ‎становится ‎единым‏ ‎целым.‏ ‎Например, ‎и ‎Пугачев,‏ ‎и ‎Савельич‏ ‎оба ‎употребляют ‎выражение ‎«на‏ ‎все‏ ‎четыре ‎стороны»‏ ‎в ‎разговорах‏ ‎с ‎Гриневым. ‎Пощадив ‎жизнь ‎Гринева‏ ‎в‏ ‎Белогорске, ‎Пугачев‏ ‎говорит: ‎«Ступай‏ ‎себе ‎на ‎все ‎четыре ‎стороны‏ ‎и‏ ‎делай‏ ‎что ‎хочешь».‏ ‎Когда ‎Гринев‏ ‎объявляет ‎Савельичу,‏ ‎что‏ ‎хочет ‎проехать‏ ‎через ‎местность, ‎занятую ‎бунтовщиками, ‎от‏ ‎Оренбурга ‎до‏ ‎Белогорска,‏ ‎тот ‎отвечает: ‎«Погоди‏ ‎маленько: ‎войска‏ ‎придут, ‎переловят ‎мошенников; ‎тогда‏ ‎поезжай‏ ‎себе ‎хоть‏ ‎на ‎все‏ ‎четыре ‎стороны». ‎И ‎Пугачев, ‎и‏ ‎Савельич,‏ ‎каждый ‎на‏ ‎свой ‎лад,‏ ‎говорят ‎с ‎ним ‎по-отечески, ‎они‏ ‎учат‏ ‎его‏ ‎русским ‎обычаям‏ ‎и, ‎как‏ ‎сделал ‎бы‏ ‎родной‏ ‎отец, ‎готовы‏ ‎отпустить ‎его ‎на ‎волю, ‎когда‏ ‎придет ‎время.

Паутина‏ ‎повторов,‏ ‎сплетенная ‎Пушкиным, ‎сложна‏ ‎и ‎искусна.‏ ‎Когда ‎Пугачев ‎говорит: ‎«Ин‏ ‎быть‏ ‎по-твоему! ‎Казнить‏ ‎так ‎казнить,‏ ‎жаловать ‎так ‎жаловать: ‎таков ‎мой‏ ‎обычай.‏ ‎Возьми ‎себе‏ ‎свою ‎красавицу;‏ ‎вези ‎ее, ‎куда ‎хочешь, ‎и‏ ‎дай‏ ‎вам‏ ‎бог ‎любовь‏ ‎да ‎совет!»[4], он‏ ‎не ‎только‏ ‎повторяет‏ ‎смысл ‎той‏ ‎речи, ‎которую ‎мы ‎только ‎что‏ ‎упоминали, ‎но‏ ‎и‏ ‎невольно ‎вторит ‎последним‏ ‎словам ‎Ивана‏ ‎Кузмича, ‎обращенным ‎к ‎Маше‏ ‎незадолго‏ ‎до ‎казни:‏ ‎«Ну, ‎Маша,‏ ‎будь ‎счастлива. ‎Молись ‎богу: ‎он‏ ‎тебя‏ ‎не ‎оставит.‏ ‎Коли ‎найдется‏ ‎добрый ‎человек, ‎дай ‎бог ‎вам‏ ‎любовь‏ ‎да‏ ‎совет. ‎Живите,‏ ‎как ‎жили‏ ‎мы ‎с‏ ‎Василисой‏ ‎Егоровной»[5]. Это ‎повторение‏ ‎трогательно ‎— ‎Пугачев ‎как ‎бы‏ ‎занимает ‎место‏ ‎отсутствующих‏ ‎отцов ‎молодой ‎четы;‏ ‎но ‎за‏ ‎его ‎великодушием ‎— ‎горькая‏ ‎ирония:‏ ‎если ‎бы‏ ‎Пугачев ‎не‏ ‎казнил ‎Ивана ‎Кузмича, ‎не ‎было‏ ‎бы‏ ‎нужды ‎играть‏ ‎роль ‎посаженого‏ ‎отца.

Тут ‎можно ‎размотать ‎еще ‎несколько‏ ‎едва‏ ‎заметных‏ ‎нитей. ‎Слова‏ ‎Ивана ‎Кузмича‏ ‎«коли ‎найдется‏ ‎добрый‏ ‎человек» ‎в‏ ‎свою ‎очередь ‎повторяют ‎фразу ‎Василисы‏ ‎Егоровны, ‎которую‏ ‎мы‏ ‎уже ‎приводили: ‎«Хорошо,‏ ‎коли ‎найдется‏ ‎добрый ‎человек; ‎а ‎то‏ ‎сиди‏ ‎себе ‎в‏ ‎девках ‎вековечной‏ ‎невестою». ‎То, ‎как ‎Иван ‎Кузмич‏ ‎неосознанно‏ ‎повторяет ‎слова‏ ‎жены, ‎подтверждает,‏ ‎что ‎между ‎ними ‎действительно ‎«любовь‏ ‎да‏ ‎совет».‏ ‎И ‎здесь,‏ ‎конечно, ‎нет‏ ‎ни ‎тени‏ ‎иронии;‏ ‎к ‎капитану‏ ‎и ‎его ‎жене ‎Пушкин ‎относится‏ ‎с ‎уважением‏ ‎и‏ ‎нежностью.

***

Герои ‎не ‎только‏ ‎повторяют ‎сказанное‏ ‎в ‎более ‎ранних ‎сценах‏ ‎—‏ ‎иногда ‎они‏ ‎повторяют ‎строки‏ ‎из ‎эпиграфов ‎к ‎главам ‎романа‏ ‎или‏ ‎из ‎других‏ ‎стихотворений, ‎а‏ ‎то ‎и ‎противоречат ‎им. ‎Во‏ ‎время‏ ‎метели‏ ‎во ‎второй‏ ‎главе ‎Пугачев‏ ‎говорит ‎Петру:‏ ‎«Сторона‏ ‎мне ‎знакомая».‏ ‎Как ‎отметил ‎В. ‎Б. ‎Шкловский,‏ ‎эти ‎слова‏ ‎напрямую‏ ‎противоречат ‎строчке ‎из‏ ‎эпиграфа ‎к‏ ‎этой ‎же ‎главе: ‎«Сторона‏ ‎незнакомая!»‏ ‎В ‎степном‏ ‎мире ‎Пугачев‏ ‎чувствует ‎себя ‎в ‎своей ‎стихии,‏ ‎а‏ ‎Петр ‎Андреич‏ ‎— ‎потерянным.‏ ‎В ‎оригинале ‎эхо ‎звучит ‎отчетливо,‏ ‎хотя‏ ‎и‏ ‎не ‎педалируется.‏ ‎По ‎понятным‏ ‎причинам ‎эту‏ ‎перекличку‏ ‎нам ‎передать‏ ‎не ‎удалось.

В ‎отличие ‎от ‎Пугачева,‏ ‎Гринев ‎не‏ ‎говорит‏ ‎загадками ‎и ‎цветистыми‏ ‎метафорами, ‎но‏ ‎язык ‎он ‎использует ‎с‏ ‎таким‏ ‎же ‎мастерством.‏ ‎Это ‎особенно‏ ‎ясно ‎показывает ‎его ‎ответ ‎на‏ ‎вопрос‏ ‎Пугачева ‎«Или‏ ‎ты ‎не‏ ‎веришь, ‎что ‎я ‎великий ‎государь?»‏ ‎Для‏ ‎Петра‏ ‎Андреича ‎ответ‏ ‎«не ‎верю»‏ ‎означает ‎смерть,‏ ‎ответ‏ ‎«верю» ‎—‏ ‎предательство. ‎Вместо ‎этого ‎он ‎прибегает‏ ‎к ‎обинякам‏ ‎и‏ ‎недомолвкам, ‎расчищая ‎себе‏ ‎узенькую ‎дорожку‏ ‎к ‎свободе. ‎Прежде ‎всего‏ ‎—‏ ‎и ‎это‏ ‎самое ‎важное‏ ‎— ‎он ‎входит ‎в ‎мир‏ ‎Пугачева,‏ ‎начиная ‎свой‏ ‎ответ ‎со‏ ‎слов ‎«Слушай; ‎скажу ‎тебе ‎всю‏ ‎правду».‏ ‎Это‏ ‎почти ‎точная‏ ‎цитата ‎из‏ ‎песни ‎—‏ ‎диалога‏ ‎между ‎царем‏ ‎и ‎разбойником, ‎— ‎которую ‎Пугачев‏ ‎любит ‎и‏ ‎которую‏ ‎его ‎товарищи ‎только‏ ‎что ‎пели.‏ ‎Подразумеваемая ‎параллель ‎между ‎Пугачевым‏ ‎и‏ ‎Петрушей, ‎с‏ ‎одной ‎стороны,‏ ‎и ‎«настоящим ‎государем» ‎и ‎«настоящим‏ ‎разбойником»‏ ‎из ‎песни,‏ ‎с ‎другой,‏ ‎для ‎Пугачева, ‎конечно, ‎лестна. ‎Во-вторых,‏ ‎словами‏ ‎«Рассуди,‏ ‎могу ‎ли‏ ‎я ‎признать‏ ‎в ‎тебе‏ ‎государя?»‏ ‎Петр ‎Андреич‏ ‎приглашает ‎Пугачева ‎войти ‎в ‎его‏ ‎мир, ‎посмотреть‏ ‎на‏ ‎вещи ‎с ‎иной‏ ‎точки ‎зрения.‏ ‎В-третьих, ‎Гринев, ‎еще ‎раз‏ ‎льстя‏ ‎Пугачеву, ‎избегает‏ ‎прямого ‎ответа:‏ ‎«Ты ‎человек ‎смышленый: ‎ты ‎сам‏ ‎увидел‏ ‎бы, ‎что‏ ‎я ‎лукавствую».‏ ‎Эти ‎тонкости ‎не ‎были ‎отражены‏ ‎в‏ ‎наших‏ ‎черновиках. ‎Пытаясь‏ ‎дать ‎народной‏ ‎песне ‎новую‏ ‎жизнь‏ ‎по-английски, ‎я‏ ‎отбросил ‎большую ‎часть ‎важнейшего ‎предложения‏ ‎про ‎правду:‏ ‎«Я‏ ‎скажу ‎тебе, ‎надежа‏ ‎православный ‎царь,‏ ‎/ ‎Всю ‎правду ‎скажу‏ ‎тебе,‏ ‎всю ‎истину».‏ ‎Мы ‎перевели‏ ‎«рассуди» ‎как ‎Think ‎for ‎yourself‏ ‎(подумай‏ ‎сам) ‎вместо‏ ‎более ‎веского‏ ‎Judge ‎for ‎yourself. ‎И ‎вместо‏ ‎You’d‏ ‎see‏ ‎straight ‎through‏ ‎me ‎(ты‏ ‎бы ‎увидел‏ ‎меня‏ ‎насквозь) ‎у‏ ‎нас ‎стояло ‎you’d ‎see ‎I‏ ‎was ‎lying‏ ‎(ты‏ ‎бы ‎увидел, ‎что‏ ‎я ‎лгу),‏ ‎что ‎более ‎прямолинейно ‎и‏ ‎явно.‏ ‎Прозу ‎со‏ ‎столь ‎тонкой‏ ‎словесной ‎тканью ‎можно ‎воспроизвести, ‎только‏ ‎впитав‏ ‎каждую ‎подробность‏ ‎оригинала. ‎Я‏ ‎бы ‎пропустил ‎многое ‎из ‎вышеупомянутого‏ ‎и‏ ‎порвал‏ ‎несколько ‎нитей‏ ‎пушкинской ‎ткани,‏ ‎если ‎бы‏ ‎американская‏ ‎славистка ‎Полина‏ ‎Рикун ‎не ‎прислала ‎мне ‎сигнальный‏ ‎экземпляр ‎своей‏ ‎превосходной‏ ‎статье ‎о ‎Гриневе‏ ‎как ‎о‏ ‎трикстере[6].

***

Я ‎проникался ‎«Капитанской ‎дочкой»‏ ‎постепенно.‏ ‎Сначала, ‎как‏ ‎я ‎уже‏ ‎говорил, ‎мне ‎казалось, ‎что ‎композиция‏ ‎романа‏ ‎довольно ‎небрежна‏ ‎и ‎напоминает‏ ‎лоскутное ‎одеяло: ‎случайный ‎коллаж ‎из‏ ‎вымышленных‏ ‎писем,‏ ‎исторических ‎подробностей‏ ‎и ‎разностилевых‏ ‎стихов. ‎Потом‏ ‎я‏ ‎стал ‎осознавать‏ ‎элементы ‎симметрии ‎на ‎верхнем ‎уровне‏ ‎— ‎например,‏ ‎параллель‏ ‎между ‎встречами ‎Петра‏ ‎Андреича ‎с‏ ‎Пугачевым ‎и ‎Машиными ‎встречами‏ ‎с‏ ‎Екатериной ‎II‏ ‎(встретив ‎Пугачева‏ ‎во ‎время ‎бурана, ‎Гринев ‎не‏ ‎знает,‏ ‎кто ‎он‏ ‎такой; ‎Маша,‏ ‎встретившись ‎с ‎Екатериной ‎в ‎парке,‏ ‎тоже‏ ‎ее‏ ‎не ‎узнает;‏ ‎претензия ‎на‏ ‎российский ‎трон‏ ‎ненадежна‏ ‎и ‎у‏ ‎Пугачева, ‎и ‎у ‎Екатерины). ‎Таких‏ ‎симметричных ‎построений‏ ‎много‏ ‎(дважды ‎подаренный ‎тулуп,‏ ‎две ‎попытки‏ ‎подарить ‎полтину, ‎два ‎случая‏ ‎—‏ ‎в ‎первой‏ ‎и ‎последней‏ ‎главе, ‎— ‎когда ‎Гринев-старший ‎читает‏ ‎«Придворный‏ ‎календарь»). ‎В-третьих,‏ ‎я ‎осознал‏ ‎повторение ‎одних ‎и ‎тех ‎же‏ ‎фраз,‏ ‎о‏ ‎которых ‎только‏ ‎что ‎шла‏ ‎речь. ‎Наконец,‏ ‎я‏ ‎начал ‎обращать‏ ‎внимание ‎на ‎то, ‎как ‎Пушкин‏ ‎играет ‎на‏ ‎повторах‏ ‎отдельных ‎звуков.

Некоторые ‎аллитерационные‏ ‎эффекты ‎у‏ ‎Пушкина ‎не ‎выходят ‎за‏ ‎пределы‏ ‎одного ‎предложения.‏ ‎Они ‎дают‏ ‎переводчику ‎весьма ‎ограниченную ‎свободу ‎действий.‏ ‎В‏ ‎нашей ‎первоначальной‏ ‎версии ‎первого‏ ‎предложения ‎девятой ‎главы ‎было ‎сказано:‏ ‎Early‏ ‎in‏ ‎the ‎morning‏ ‎I ‎was‏ ‎woken ‎by‏ ‎the‏ ‎sound ‎of‏ ‎a ‎drum. ‎При ‎этом ‎по-русски‏ ‎здесь ‎налицо‏ ‎ненавязчивый,‏ ‎но ‎несомненный ‎случай‏ ‎звукоподражания: ‎«Рано‏ ‎утром ‎разбудил ‎меня ‎барабан». Наш‏ ‎окончательный‏ ‎вариант ‎—‏ ‎Around ‎dawn‏ ‎I ‎was ‎woken ‎by ‎the‏ ‎sound‏ ‎of ‎a‏ ‎drum ‎—‏ ‎лаконичен ‎и ‎до ‎некоторой ‎степени‏ ‎играет‏ ‎на‏ ‎звуках ‎D,‏ ‎N ‎и‏ ‎R, ‎но‏ ‎до‏ ‎оригинала ‎ему,‏ ‎конечно, ‎далеко.

Другие ‎случаи ‎фонетической ‎игры‏ ‎у ‎Пушкина‏ ‎более‏ ‎развернуты. ‎Петрушин ‎учитель-француз,‏ ‎Бопре, ‎приносит‏ ‎с ‎собой ‎собственный ‎звуковой‏ ‎мир,‏ ‎построенный ‎на‏ ‎двух ‎согласных‏ ‎его ‎фамилии. ‎Пушкин ‎вводит ‎его‏ ‎в‏ ‎роман ‎при‏ ‎помощи ‎такого‏ ‎описания: ‎«Бопре ‎в ‎отечестве ‎своем‏ ‎был‏ ‎парикмахером,‏ ‎потом ‎в‏ ‎Пруссии ‎солдатом,‏ ‎потом ‎приехал‏ ‎в‏ ‎Россию ‎pourgtre‏ ‎outchitel». ‎Этот ‎ореол ‎«пр», ‎как‏ ‎ни ‎странно,‏ ‎воспроизвести‏ ‎оказалось ‎просто ‎—‏ ‎собственно, ‎у‏ ‎нас ‎это ‎получилось ‎случайно,‏ ‎до‏ ‎того, ‎как‏ ‎я ‎осознал‏ ‎его ‎присутствие ‎в ‎оригинале. ‎Только‏ ‎употребив‏ ‎слово ‎«pronouncing»‏ ‎(«объявляя») ‎в‏ ‎предложении ‎о ‎любви ‎Бопре ‎к‏ ‎настойкам‏ ‎—‏ ‎even ‎came‏ ‎to ‎prefer‏ ‎them ‎to‏ ‎the‏ ‎wines ‎of‏ ‎his ‎fatherland, ‎pronouncing ‎them ‎in‏ ‎comparably ‎better‏ ‎for‏ ‎the ‎digestion ‎(даже‏ ‎стал ‎предпочитать‏ ‎ее ‎винам ‎своего ‎отечества,‏ ‎как‏ ‎не ‎в‏ ‎пример ‎более‏ ‎полезную ‎для ‎желудка) ‎— ‎я‏ ‎понял,‏ ‎что ‎уместность‏ ‎этого ‎слова,‏ ‎по ‎крайней ‎мере ‎частично, ‎коренится‏ ‎в‏ ‎его‏ ‎перекличке ‎со‏ ‎словами ‎Prussia,‏ ‎prefer, ‎и‏ ‎главное‏ ‎— ‎с‏ ‎постоянными ‎просьбами ‎Бопре, ‎обращенными ‎к‏ ‎ключнице, ‎которые‏ ‎с‏ ‎осуждением ‎передразнивает ‎Савельич:‏ ‎«Мадам, ‎же‏ ‎ву ‎при, ‎водкю».

* * *

Прекрасный ‎и‏ ‎трогательный‏ ‎пример ‎аллитерации‏ ‎встречается ‎в‏ ‎первом ‎абзаце ‎восьмой ‎главы. ‎Пугачев‏ ‎только‏ ‎что ‎захватил‏ ‎Белогорскую ‎крепость.‏ ‎Гринева ‎пощадили, ‎но ‎он ‎понятия‏ ‎не‏ ‎имеет,‏ ‎что ‎случилось‏ ‎с ‎Машей.‏ ‎Он ‎входит‏ ‎в‏ ‎ее ‎дом‏ ‎и ‎обнаруживает, ‎что

…it ‎had ‎been‏ ‎laid ‎waste.‏ ‎Chairs,‏ ‎tables ‎and ‎chests‏ ‎had ‎been‏ ‎broken ‎up; ‎crockery ‎had‏ ‎been‏ ‎smashed; ‎everything‏ ‎else ‎stolen.‏ ‎(…)Her ‎bedclothes ‎had ‎been ‎ripped‏ ‎and‏ ‎her ‎wardrobe‏ ‎broken ‎open‏ ‎and ‎ransacked ‎(…) ‎But ‎where‏ ‎was‏ ‎the‏ ‎mistress ‎of‏ ‎this ‎humble,‏ ‎virginal ‎cell?‏ ‎A‏ ‎terrible ‎thought‏ ‎flashed ‎through ‎my ‎mind; ‎I‏ ‎pictured ‎her‏ ‎in‏ ‎the ‎hands ‎of‏ ‎the ‎brigands.‏ ‎My ‎heart ‎clenched ‎tight.‏ ‎I‏ ‎wept ‎bitter,‏ ‎bitter ‎tears‏ ‎and ‎called ‎out ‎the ‎name‏ ‎of‏ ‎my ‎beloved.

Всё‏ ‎было ‎пусто;‏ ‎стулья, ‎столы, ‎сундуки ‎были ‎переломаны;‏ ‎посуда‏ ‎перебита;‏ ‎всё ‎растаскано.‏ ‎<…> ‎Я‏ ‎увидел ‎ее‏ ‎постелю,‏ ‎перерытую ‎разбойниками;‏ ‎шкап ‎был ‎разломан ‎и ‎ограблен…‏ ‎<…> ‎Где‏ ‎ж‏ ‎была ‎хозяйка ‎этой‏ ‎смиренной, ‎девической‏ ‎кельи? ‎Страшная ‎мысль ‎мелькнула‏ ‎в‏ ‎уме ‎моем:‏ ‎я ‎вообразил‏ ‎ее ‎в ‎руках ‎у ‎разбойников…‏ ‎Сердце‏ ‎мое ‎сжалось…‏ ‎Я ‎горько,‏ ‎горько ‎заплакал ‎и ‎громко ‎произнес‏ ‎имя‏ ‎моей‏ ‎любезной…

Первые ‎несколько‏ ‎строк ‎оригинала‏ ‎звучат ‎напряженно‏ ‎и‏ ‎резко. ‎В‏ ‎них ‎много ‎ассонансов, ‎аллитераций, ‎некоторые‏ ‎слоги ‎повторяются‏ ‎неоднократно:‏ ‎пере… ‎пере… ‎рас…‏ ‎перер… ‎разб…‏ ‎разл… ‎грабл… ‎браз… ‎разб…‏ ‎гор…‏ ‎гор… ‎гром…‏ ‎роиз… ‎Затем‏ ‎резкие ‎согласные ‎исчезают, ‎их ‎место‏ ‎занимают‏ ‎повторяющиеся ‎п,‏ ‎л ‎иш,‏ ‎в ‎тот ‎момент, ‎когда ‎служанка‏ ‎Палаша,‏ ‎словно‏ ‎возродившись ‎из‏ ‎звуков ‎собственного‏ ‎имени, ‎внезапно‏ ‎выходит‏ ‎на ‎авансцену:

I‏ ‎heard ‎a ‎soft ‎rustling ‎and‏ ‎from ‎behind‏ ‎the‏ ‎wardrobe ‎appeared ‎Palasha,‏ ‎pale ‎and‏ ‎trembling.

послышался ‎легкий ‎шум, ‎и‏ ‎из-за‏ ‎шкапа ‎явилась‏ ‎Палаша, ‎бледная‏ ‎и ‎трепещущая.

До ‎этого ‎момента ‎рассказчик‏ ‎неизменно‏ ‎называл ‎ее‏ ‎Палашка, ‎употребляя‏ ‎уменьшительное ‎имя, ‎соответствующее ‎ее ‎низкому‏ ‎статусу,‏ ‎—‏ ‎в ‎конце‏ ‎концов, ‎она‏ ‎простая ‎крепостная‏ ‎девка,‏ ‎и ‎другие‏ ‎персонажи ‎над ‎ней ‎иногда ‎посмеиваются.‏ ‎Здесь ‎она‏ ‎впервые‏ ‎выступает ‎как ‎Палаша‏ ‎— ‎и‏ ‎этот ‎более ‎уважительный ‎вариант‏ ‎имени‏ ‎рассказчик ‎будет‏ ‎употреблять ‎до‏ ‎конца ‎романа. ‎Ее ‎хозяев ‎убили,‏ ‎она‏ ‎свободна ‎действовать‏ ‎по ‎своей‏ ‎воле; ‎она ‎продемонстрирует ‎смелость ‎и‏ ‎изобретательность,‏ ‎поможет‏ ‎Петру ‎Андреичу‏ ‎вызволить ‎Машу‏ ‎из ‎рук‏ ‎Швабрина[7].

***

Аллитерация‏ ‎— ‎часто‏ ‎лишь ‎внешний ‎эффект, ‎глянец. ‎Я‏ ‎не ‎знаю‏ ‎другого‏ ‎романа, ‎где ‎звуковая‏ ‎структура ‎была‏ ‎бы ‎так ‎важна, ‎где‏ ‎мысль,‏ ‎звук ‎и‏ ‎чувство ‎были‏ ‎бы ‎так ‎неразрывно ‎слиты. ‎Самый‏ ‎примечательный‏ ‎из ‎пушкинских‏ ‎звуковых ‎узоров‏ ‎проходит ‎через ‎весь ‎роман ‎и‏ ‎собирает‏ ‎воедино‏ ‎все ‎его‏ ‎основные ‎темы.‏ ‎Поразительное ‎количество‏ ‎важнейших‏ ‎слов ‎романа‏ ‎состоит ‎из ‎букв ‎п, ‎л‏ ‎и ‎т‏ ‎в‏ ‎разных ‎позициях. ‎Одежда‏ ‎— ‎платье,‏ ‎верхняя ‎одежда ‎— ‎тулуп‏ ‎или‏ ‎пальто, ‎сборище‏ ‎людей ‎—‏ ‎толпа, ‎веревка ‎образует ‎петлю, ‎кусок‏ ‎белой‏ ‎ткани ‎(которым‏ ‎Пугачев ‎подает‏ ‎сигнал ‎палачам) ‎— ‎платок, ‎связанные‏ ‎для‏ ‎плавания‏ ‎бревна ‎(на‏ ‎которых ‎плывет‏ ‎виселица) ‎—‏ ‎плот;‏ ‎отдавать ‎деньги‏ ‎— ‎платить, ‎монета ‎в ‎пол-рубля‏ ‎(играющая ‎важную‏ ‎роль‏ ‎в ‎сюжете) ‎—‏ ‎полтина; ‎хитрый‏ ‎мошенник ‎— ‎плут, ‎общественно‏ ‎опасное‏ ‎деяние ‎—‏ ‎преступление. ‎Благосклонность‏ ‎— ‎покровительство, ‎проявить ‎милосердие ‎—‏ ‎помиловать.‏ ‎Я ‎сомневаюсь,‏ ‎что ‎анаграммы‏ ‎когда-либо ‎еще ‎использовались ‎с ‎подобной‏ ‎глубиной‏ ‎и‏ ‎элегантностью. ‎Каждый‏ ‎элемент ‎звуковой‏ ‎и ‎сюжетной‏ ‎канвы‏ ‎трансформируется ‎во‏ ‎что-то ‎иное. ‎Тулуп, ‎который ‎Петр‏ ‎дает ‎Пугачеву,‏ ‎спасает‏ ‎его ‎от ‎петли‏ ‎на ‎глазах‏ ‎у ‎толпы ‎бунтовщиков; ‎тулуп,‏ ‎который‏ ‎Петр ‎получает‏ ‎от ‎Пугачева‏ ‎— ‎основание ‎для ‎ареста ‎Петра‏ ‎царскими‏ ‎властями. ‎Вся‏ ‎история ‎вращается‏ ‎(turns) ‎вокруг ‎этих ‎тулупов ‎(coats)‏ ‎—‏ ‎и‏ ‎на ‎последующем‏ ‎обвинении ‎Петра‏ ‎в ‎том,‏ ‎что‏ ‎он ‎предатель‏ ‎(turncoat). ‎Этого ‎каламбура ‎у ‎Пушкина‏ ‎нет, ‎но‏ ‎мне‏ ‎приятно ‎думать, ‎что‏ ‎это ‎не‏ ‎просто ‎мое ‎открытие, ‎а‏ ‎дар‏ ‎английского ‎языка,‏ ‎не ‎принять‏ ‎который ‎со ‎стороны ‎переводчика ‎было‏ ‎бы‏ ‎невежливо.

Роман ‎Пушкина‏ ‎— ‎о‏ ‎дарах ‎и ‎прощении[8]. Переводить ‎его ‎было‏ ‎радостно,‏ ‎и‏ ‎я ‎обязан‏ ‎с ‎благодарностью‏ ‎упомянуть ‎не‏ ‎только‏ ‎о ‎помощи‏ ‎друзей ‎и ‎коллег[9], но ‎и ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎дарит‏ ‎и ‎что ‎прощает‏ ‎сам ‎язык.‏ ‎Мы ‎часто ‎с ‎большой‏ ‎готовностью‏ ‎рассуждаем ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎теряется ‎при ‎переводе, ‎и ‎я,‏ ‎возможно,‏ ‎уделил ‎избыточное‏ ‎внимание ‎отрывкам,‏ ‎которые ‎давались ‎нам ‎с ‎трудом.‏ ‎Пожалуй,‏ ‎удивительнее‏ ‎другое: ‎насколько‏ ‎легко ‎английский‏ ‎язык ‎воспринял‏ ‎большую‏ ‎часть ‎«Капитанской‏ ‎дочки». ‎Например, ‎один ‎из ‎эпиграфов‏ ‎написался ‎по-английски‏ ‎как‏ ‎будто ‎сам ‎собой:

Our‏ ‎lovely ‎apple‏ ‎tree

Has ‎no ‎young ‎shoots

and‏ ‎no‏ ‎fine ‎crown;

Our‏ ‎lovely ‎bride

Has‏ ‎no ‎dear ‎father

and ‎no ‎dear‏ ‎mother.

No‏ ‎one ‎to‏ ‎dress ‎her

In‏ ‎a ‎wedding ‎gown,

No ‎one ‎to‏ ‎bless‏ ‎her.

Как‏ ‎у ‎нашей‏ ‎у ‎яблоньки

Ни‏ ‎верхушки ‎нет,

ни‏ ‎отросточек;

Как‏ ‎у ‎нашей‏ ‎у ‎княгинюшки

Ни ‎отца ‎нету, ‎ни‏ ‎матери.

Снарядить-то ‎ее‏ ‎некому,

Благословить-то‏ ‎ее ‎некому.

Словно ‎английский‏ ‎язык ‎оказался‏ ‎идеальным ‎платьем, ‎которое ‎только‏ ‎и‏ ‎ждало, ‎чтобы‏ ‎принять ‎стихотворение.‏ ‎Строчки ‎«in ‎a ‎wedding ‎gown»‏ ‎(«в‏ ‎свадебном ‎наряде»)‏ ‎в ‎оригинале‏ ‎нет, ‎но ‎она ‎напрашивалась; ‎без‏ ‎нее‏ ‎наш‏ ‎вариант ‎был‏ ‎бы ‎неполон.‏ ‎У ‎русских‏ ‎деревьев‏ ‎— ‎не‏ ‎короны, ‎а ‎кроны, ‎чаще ‎—‏ ‎верхушки, ‎а‏ ‎свадебную‏ ‎корону ‎называют ‎венцом,‏ ‎поэтому ‎игра‏ ‎слов ‎в ‎выражениях ‎«crown‏ ‎of‏ ‎a ‎tree»‏ ‎(древесная ‎крона)‏ ‎и ‎«wedding ‎crown» ‎(свадебная ‎корона)‏ ‎тоже‏ ‎отсутствует ‎в‏ ‎оригинале. ‎Английский‏ ‎язык ‎принес ‎и ‎другие ‎дары.‏ ‎Наше‏ ‎употребление‏ ‎слова ‎«honour»‏ ‎(«честь») ‎в‏ ‎качестве ‎абстрактного‏ ‎существительного‏ ‎и ‎в‏ ‎качестве ‎обращения ‎(«Your ‎Honour», ‎«ваша‏ ‎честь», ‎«ваше‏ ‎благородие»)‏ ‎усилило ‎акцент ‎на‏ ‎одной ‎из‏ ‎центральных ‎тем ‎романа. ‎Если‏ ‎бы‏ ‎нашу ‎версию‏ ‎стали ‎переводить‏ ‎обратно ‎на ‎русский, ‎переводчик ‎был‏ ‎бы‏ ‎раздосадован ‎тем,‏ ‎что ‎по-русски‏ ‎приходится ‎использовать ‎два ‎разных ‎слова‏ ‎(«честь»‏ ‎и‏ ‎«благородие») ‎там,‏ ‎где ‎по-английски‏ ‎достаточно ‎одного.‏ ‎А‏ ‎уж ‎слово‏ ‎«turncoat» ‎(«предатель», ‎«ренегат», ‎«изменник») ‎—‏ ‎и ‎вовсе‏ ‎бесценный‏ ‎дар ‎переводчику; ‎я‏ ‎умудрился ‎не‏ ‎заметить ‎его ‎до ‎самых‏ ‎поздних‏ ‎этапов ‎редактирования.‏ ‎Поняв, ‎наконец,‏ ‎как ‎превосходно ‎оно ‎отражает ‎центральную‏ ‎тему‏ ‎романа, ‎я‏ ‎был ‎вынужден‏ ‎крепко ‎задуматься ‎над ‎тем, ‎как‏ ‎часто‏ ‎его‏ ‎можно ‎употреблять.‏ ‎В ‎конце‏ ‎концов, ‎я‏ ‎решил,‏ ‎что ‎нужно‏ ‎проявить ‎сдержанность; ‎ведь, ‎как ‎показывает‏ ‎Пушкин, ‎принятие‏ ‎даров‏ ‎может ‎повлечь ‎за‏ ‎собой ‎обвинение‏ ‎в ‎измене. ‎В ‎нашей‏ ‎окончательной‏ ‎версии ‎это‏ ‎слово ‎встречается‏ ‎всего ‎дважды. ‎Оба ‎раза ‎его‏ ‎использует‏ ‎Гринев-старший ‎—‏ ‎в ‎первой‏ ‎главе, ‎отправляя ‎Петрушу ‎на ‎армейскую‏ ‎службу[10], и‏ ‎в‏ ‎последней ‎главе,‏ ‎когда ‎он‏ ‎думает, ‎что‏ ‎сын‏ ‎не ‎оправдал‏ ‎его ‎ожиданий. ‎Мне ‎кажется, ‎что‏ ‎это ‎очень‏ ‎пушкинская‏ ‎симметрия.

«Let ‎him ‎be‏ ‎a ‎true‏ ‎soldier ‎— ‎not ‎some‏ ‎fop‏ ‎of ‎a‏ ‎turncoat ‎in‏ ‎the ‎Guards!»

Нет, ‎пускай ‎послужит ‎он‏ ‎в‏ ‎армии, ‎да‏ ‎потянет ‎лямку,‏ ‎да ‎понюхает ‎пороху, ‎да ‎будет‏ ‎солдат,‏ ‎а‏ ‎не ‎шаматон.‏ ‎Записан ‎в‏ ‎гвардии!

May ‎God‏ ‎grant‏ ‎you ‎an‏ ‎honourable ‎man ‎for ‎a ‎husband,‏ ‎not ‎a‏ ‎disgraced‏ ‎turncoat.

Дай ‎бог ‎тебе‏ ‎в ‎женихи‏ ‎доброго ‎человека, ‎не ‎ошельмованного‏ ‎изменника.

Остается‏ ‎рассмотреть ‎еще‏ ‎один ‎аспект.‏ ‎Эпиграф ‎к ‎нашему ‎эссе ‎—‏ ‎это‏ ‎предложение, ‎которое‏ ‎Большой ‎оксфордский‏ ‎словарь ‎английского ‎языка ‎приводит ‎в‏ ‎качестве‏ ‎примера‏ ‎к ‎слову‏ ‎«turncoated». ‎Подобный‏ ‎презрительный ‎взгляд‏ ‎на‏ ‎переводы, ‎ощущение,‏ ‎что ‎они ‎«своего ‎рода ‎предательство»,‏ ‎держится ‎уже‏ ‎не‏ ‎первое ‎столетие, ‎и‏ ‎не ‎только‏ ‎в ‎англоязычном ‎мире. ‎Примерно‏ ‎половина‏ ‎статей ‎о‏ ‎переводе, ‎которые‏ ‎мне ‎приходится ‎читать ‎в ‎неакадемических‏ ‎изданиях,‏ ‎упоминают ‎либо‏ ‎итальянский ‎каламбур‏ ‎«traduttore ‎— ‎traditore» ‎(«переводчик ‎—‏ ‎предатель»),‏ ‎либо‏ ‎французскую ‎идею‏ ‎насчет ‎lesbellesinfidèles‏ ‎(то ‎есть‏ ‎что‏ ‎переводы ‎как‏ ‎женщины ‎— ‎либо ‎красивы, ‎либо‏ ‎верны, ‎но‏ ‎не‏ ‎то ‎и ‎другое‏ ‎одновременно), ‎либо‏ ‎раздражающую ‎сентенцию ‎Роберта ‎Фроста‏ ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎«поэзия ‎—‏ ‎это ‎то, ‎что ‎теряется ‎в‏ ‎переводе».‏ ‎Я ‎подозреваю,‏ ‎что ‎эта‏ ‎враждебность ‎к ‎переводчикам ‎и ‎их‏ ‎работе‏ ‎коренится‏ ‎не ‎в‏ ‎абсолютно ‎справедливом‏ ‎мнении ‎о‏ ‎несовершенстве‏ ‎большинства ‎переводов,‏ ‎а ‎в ‎подозрительном ‎отношении ‎к‏ ‎самим ‎переводчикам.‏ ‎Переводчики,‏ ‎по ‎определению, ‎хотя‏ ‎бы ‎отчасти‏ ‎чувствуют ‎себя ‎дома ‎в‏ ‎двух‏ ‎культурах, ‎и‏ ‎их ‎лояльность‏ ‎по ‎отношению ‎к ‎каждой ‎из‏ ‎этих‏ ‎культур ‎из-за‏ ‎этого ‎подвергается‏ ‎сомнению.

Интересно, ‎что ‎Пушкин ‎сообщает ‎нам‏ ‎—‏ ‎при‏ ‎явной ‎бесполезности‏ ‎этой ‎информации,‏ ‎— ‎что‏ ‎Петр‏ ‎Гринев ‎и‏ ‎сам ‎немного ‎переводчик. ‎Мало ‎того,‏ ‎что ‎ребенком‏ ‎он‏ ‎учит ‎Бопре ‎говорить‏ ‎по-русски; ‎он‏ ‎вдобавок ‎становится ‎посредником ‎между‏ ‎аристократами‏ ‎и ‎казаками;‏ ‎служа ‎в‏ ‎заброшенной ‎степной ‎крепости, ‎он ‎учит‏ ‎французский‏ ‎и ‎—‏ ‎что ‎самое‏ ‎удивительное ‎— ‎регулярно ‎упражняется ‎в‏ ‎переводах.

Критиковать‏ ‎переводчиков‏ ‎легко. ‎Если‏ ‎они ‎не‏ ‎дают ‎волю‏ ‎своему‏ ‎творческому ‎воображению,‏ ‎то ‎предают ‎не ‎только ‎себя,‏ ‎но ‎и‏ ‎живую‏ ‎душу ‎оригинала. ‎Если‏ ‎воображение ‎заводит‏ ‎их ‎слишком ‎далеко, ‎их‏ ‎обвиняют‏ ‎в ‎отсебятине.‏ ‎Но ‎верность‏ ‎не ‎бывает ‎механистичной; ‎чтобы ‎быть‏ ‎верным‏ ‎человеку, ‎убеждению,‏ ‎делу ‎или‏ ‎литературному ‎произведению, ‎недостаточно ‎просто ‎следовать‏ ‎набору‏ ‎правил.‏ ‎Всегда ‎настает‏ ‎время, ‎когда‏ ‎приходится ‎думать‏ ‎глубже,‏ ‎спрашивать ‎себя,‏ ‎чему ‎мы ‎хотим ‎сохранить ‎верность‏ ‎и ‎зачем.‏ ‎Лучший‏ ‎способ, ‎которым ‎я‏ ‎могу ‎передать‏ ‎пушкинскую ‎логограмму ‎п-л-т ‎—‏ ‎это‏ ‎использовать ‎слово‏ ‎«turncoat» ‎в‏ ‎двух ‎ключевых ‎местах. ‎Как ‎и‏ ‎Петруше‏ ‎Гриневу, ‎нам‏ ‎приходится ‎порой‏ ‎проявлять ‎поистине ‎трикстерскую ‎изобретательность… ‎Может‏ ‎быть,‏ ‎вместо‏ ‎того ‎чтобы‏ ‎бояться ‎прослыть‏ ‎предателем, ‎переводчик‏ ‎должен‏ ‎совершенствоваться: ‎стараться‏ ‎быть ‎все ‎более ‎умелым ‎трикстером.

# RobertChandler,‏ ‎2010

Александрра ‎Борисенко,‏ ‎Виктор‏ ‎Сонькин. ‎Перевод, ‎2010

[1] «the‏ ‎Captain’s ‎invariable‏ ‎and ‎unavailing ‎exhortation ‎to‏ ‎his‏ ‎wife». ‎John‏ ‎Bayley. ‎Pushkin:‏ ‎A ‎Comparative ‎Commentary. ‎— ‎Cambridge:‏ ‎C.‏ ‎U. ‎P.,‏ ‎1971, ‎p.‏ ‎338.

[2] John ‎Bayley. ‎Pushkin: ‎A ‎Comparative‏ ‎Commentary.‏ ‎—‏ ‎Cambridge: ‎C.‏ ‎U. ‎P.,‏ ‎1971, ‎p.‏ ‎334.

[3] В‏ ‎пушкинские ‎времена‏ ‎это ‎был ‎стандартный ‎вариант ‎пословицы,‏ ‎хотя ‎сегодня‏ ‎большинство‏ ‎русских ‎знают ‎только‏ ‎сходную ‎поговорку‏ ‎«С ‎паршивой ‎овцы ‎хоть‏ ‎шерсти‏ ‎клок».

[4]Впереводе: ‎«So‏ ‎be ‎it!‏ ‎When ‎I ‎hang ‎a ‎man,‏ ‎I‏ ‎hang ‎him;‏ ‎when ‎I‏ ‎pardon ‎a ‎man, ‎I ‎pardon‏ ‎him.‏ ‎That’s‏ ‎the ‎way‏ ‎I ‎am.‏ ‎Take ‎your‏ ‎sweetheart,‏ ‎go ‎with‏ ‎her ‎wherever ‎you ‎wish ‎and‏ ‎God ‎grant‏ ‎you‏ ‎love ‎and ‎concord!»

[5]Впереводе:‏ ‎«Well, ‎Masha,‏ ‎may ‎you ‎be ‎happy.‏ ‎Pray‏ ‎to ‎God:‏ ‎he ‎will‏ ‎not ‎forsake ‎you. ‎If ‎a‏ ‎good‏ ‎man ‎comes‏ ‎your ‎way,‏ ‎God ‎grant ‎you ‎love ‎and‏ ‎concord.‏ ‎Live‏ ‎with ‎him‏ ‎as ‎Vasilisa‏ ‎Yegorovna ‎and‏ ‎I‏ ‎have ‎lived‏ ‎together.»

[6] «▒Grinev, ‎the ‎Trickster: ‎Reading ‎the‏ ‎Paradoxes ‎of‏ ‎Pushkin’s‏ ‎The ‎Captain’s ‎Daughter,‏ ‎” ‎/‏ ‎The ‎Slavic ‎and ‎East‏ ‎European‏ ‎Studies ‎Journal,‏ ‎51.1, ‎2007.‏ ‎Многие ‎идеи, ‎воплотившиеся ‎в ‎нашем‏ ‎переводе,‏ ‎тоже ‎обязаны‏ ‎своим ‎появлением‏ ‎этой ‎статье ‎и ‎личной ‎переписке‏ ‎с‏ ‎Полиной‏ ‎Рикун.

[7] Читателю ‎может‏ ‎показаться, ‎будто‏ ‎связь ‎между‏ ‎игрой‏ ‎звуков ‎и‏ ‎вариантами ‎имени ‎Палаши ‎очевидна. ‎На‏ ‎самом ‎деле,‏ ‎только‏ ‎время, ‎счастливый ‎случай‏ ‎и ‎настойчивость‏ ‎аспирантки ‎Оли ‎Гребенюк ‎помогли‏ ‎мне‏ ‎ее ‎заметить.‏ ‎Один ‎мой‏ ‎русский ‎друг ‎обещал ‎проверить ‎наш‏ ‎перевод,‏ ‎но ‎в‏ ‎силу ‎личных‏ ‎обстоятельств ‎проверил ‎только ‎первую ‎часть.‏ ‎Оля‏ ‎продолжила‏ ‎этот ‎труд‏ ‎и ‎проверила‏ ‎вторую ‎часть.‏ ‎Я‏ ‎считал, ‎что‏ ‎разница ‎между ‎Палашей ‎и ‎Палашкой‏ ‎трудноуловима, ‎и‏ ‎англоязычный‏ ‎читатель ‎увидит ‎в‏ ‎ней ‎лишь‏ ‎досадную ‎непоследовательность. ‎Поэтому ‎я‏ ‎решил‏ ‎называть ‎служанку‏ ‎Палашкой ‎на‏ ‎всем ‎протяжении ‎текста. ‎Оля ‎возмутилась.‏ ‎Почему,‏ ‎спросила ‎она,‏ ‎я ‎использую‏ ‎пренебрежительное ‎Палашка, ‎в ‎то ‎время‏ ‎как‏ ‎Пушкин‏ ‎везде ‎зовет‏ ‎служанку ‎Палаша?‏ ‎Мне ‎понадобилось‏ ‎некоторое‏ ‎время, ‎чтобы‏ ‎убедиться, ‎что ‎рассказчик ‎не ‎называет‏ ‎ее ‎Палашей‏ ‎всегда‏ ‎(как ‎уверяла ‎Оля)‏ ‎и ‎не‏ ‎употребляет ‎эти ‎варианты ‎произвольно,‏ ‎как‏ ‎казалось ‎мне.‏ ‎Только ‎поняв,‏ ‎что ‎рассказчик ‎называет ‎ее ‎Палашкой‏ ‎в‏ ‎первых ‎семи‏ ‎главах ‎и‏ ‎Палашей ‎в ‎последних ‎семи ‎(Акулина‏ ‎Памфиловна‏ ‎один‏ ‎раз ‎называет‏ ‎ее ‎Палашкой,‏ ‎но ‎сам‏ ‎рассказчик,‏ ‎после ‎неожиданной‏ ‎встречи ‎в ‎Машиной ‎комнате ‎—‏ ‎только ‎Палашей),‏ ‎я‏ ‎осознал ‎красоту ‎и‏ ‎значимость ‎того‏ ‎поворотного ‎момента, ‎который ‎описан‏ ‎выше.

[8]См.‏ ‎David ‎Bethea.‏ ‎Slavic ‎Gift-Giving,‏ ‎The ‎Poet ‎in ‎History, ‎and‏ ‎Pushkin’s‏ ‎The ‎Captain’s‏ ‎Daughter ‎in‏ ‎Russian ‎Subjects, ‎/ ‎ed. ‎Monika‏ ‎Greenleaf‏ ‎and‏ ‎Stephen ‎Moeller-Sally.‏ ‎Evanston: ‎Northwestern‏ ‎University ‎Press,‏ ‎1998,‏ ‎pp. ‎259-77.

[9] Прежде‏ ‎всего ‎— ‎МишельБерди, ‎Оли ‎Гребенюк,‏ ‎Кати ‎Григорюк,‏ ‎Сергея‏ ‎Тимоти ‎и ‎Стюарта‏ ‎Уильямса.

[10] Слово ‎«шаматон»‏ ‎довольно ‎двусмысленно; ‎похоже, ‎что‏ ‎в‏ ‎конце ‎XVIII‏ ‎в. ‎оно‏ ‎означало ‎предатель, ‎а ‎в ‎1830-е‏ ‎годы‏ ‎— ‎пижон‏ ‎(англ. ‎fop).‏ ‎См. ‎М. ‎И. ‎Гиллельсон, ‎И.‏ ‎Б.‏ ‎Мушина,‏ ‎«Капитанская ‎дочка:‏ ‎комментарии». ‎—‏ ‎Л.: ‎Просвещение,‏ ‎1977,‏ ‎с. ‎77-78.

Книга ‎посвящена‏ ‎«треугольной ‎торговле», ‎когда ‎из ‎Англии‏ ‎в ‎Африку‏ ‎шли‏ ‎корабли, ‎снаряженные ‎котлами,‏ ‎ружьями, ‎порохом,‏ ‎топорами ‎и ‎прочими ‎полезными‏ ‎товарами,‏ ‎все ‎это‏ ‎выменивалось ‎на‏ ‎рабов ‎у ‎берегов ‎Африки, ‎негров‏ ‎везли‏ ‎в ‎Америку‏ ‎и ‎сбывали‏ ‎там, ‎загружались ‎сахаром, ‎табаком ‎и‏ ‎т.‏ ‎п.‏ ‎колониальными ‎товарами,‏ ‎везли ‎это‏ ‎все ‎в‏ ‎Европу,‏ ‎продавали ‎там‏ ‎с ‎прибытком ‎— ‎и ‎шли‏ ‎на ‎новый‏ ‎заход.‏ ‎Редикер ‎сосредоточен, ‎собственно,‏ ‎на ‎той‏ ‎части, ‎которая ‎про ‎рабов.

Для‏ ‎экипажей‏ ‎работорговых ‎кораблей‏ ‎путешествие ‎выглядело‏ ‎так, ‎как ‎будто ‎они ‎заперты‏ ‎в‏ ‎фильме ‎«Зеленый‏ ‎слоник» ‎на‏ ‎год. ‎Смертность ‎среди ‎команд ‎была‏ ‎выше,‏ ‎чем‏ ‎среди ‎рабов.‏ ‎Статистически ‎матрос‏ ‎делал ‎1-2‏ ‎рейса,‏ ‎капитан ‎2-3.‏ ‎Из-за ‎болезней, ‎плохой ‎воды, ‎плохого‏ ‎питания ‎и‏ ‎несчастных‏ ‎случаев ‎потери ‎в‏ ‎типичном ‎рейсе‏ ‎составляли ‎процентов ‎двадцать ‎команды,‏ ‎причем‏ ‎значительная ‎часть‏ ‎матросов, ‎формально‏ ‎переживших ‎плавание, ‎приходила ‎в ‎пункт‏ ‎назначения‏ ‎в ‎состоянии‏ ‎чихни-упадет, ‎и‏ ‎тихо ‎помирала ‎от ‎приобретенных ‎на‏ ‎борту‏ ‎инфекций.‏ ‎Причем ‎к‏ ‎концу ‎плавания‏ ‎негров ‎старались‏ ‎откормить‏ ‎и ‎сделать‏ ‎всех ‎румяней ‎и ‎чернее, ‎потому‏ ‎что ‎за‏ ‎здорового‏ ‎негра ‎платили ‎лучше;‏ ‎а ‎вот‏ ‎матросов ‎наоборот ‎третировали, ‎потому‏ ‎что‏ ‎на ‎обратном‏ ‎пути ‎из‏ ‎Америки ‎их ‎надо ‎не ‎так‏ ‎много,‏ ‎и ‎пусть‏ ‎лучше ‎побольше‏ ‎их ‎свалит ‎самостоятельно, ‎а ‎в‏ ‎идеале‏ ‎вообще‏ ‎помрет ‎дорогой,‏ ‎потому ‎что‏ ‎так ‎платить‏ ‎меньше.‏ ‎В ‎итоге‏ ‎бывали ‎случаи, ‎когда ‎плавание ‎завершали‏ ‎наскоро ‎обученные‏ ‎негры,‏ ‎потому ‎что ‎штатная‏ ‎команда ‎буквально‏ ‎на ‎ногах ‎не ‎стояла‏ ‎по‏ ‎большей ‎части.‏ ‎При ‎этом‏ ‎матросы ‎кроме ‎обычных ‎морских ‎обязанностей,‏ ‎к‏ ‎примеру, ‎выносили‏ ‎бочки ‎с‏ ‎негритянскою ‎фекалией, ‎потому ‎что ‎лишний‏ ‎раз‏ ‎расковывать‏ ‎самих ‎рабов‏ ‎не ‎хотели.‏ ‎Кстати, ‎от‏ ‎морской‏ ‎болезни ‎многие‏ ‎негры ‎лежали ‎еще ‎и ‎заблеванные,‏ ‎а ‎бочки‏ ‎часто‏ ‎роняли ‎— ‎или‏ ‎сами ‎негры,‏ ‎или ‎матросы; ‎не ‎говоря‏ ‎о‏ ‎ситуациях, ‎когда‏ ‎на ‎борту‏ ‎начиналась ‎дизентерия; ‎это ‎все ‎тоже‏ ‎убирали‏ ‎матросики.

Все ‎это‏ ‎сопровождалось ‎адским‏ ‎садизмом ‎со ‎стороны ‎капитана ‎и‏ ‎офицеров,‏ ‎поскольку‏ ‎вся ‎работа‏ ‎капитана ‎была‏ ‎завязана ‎на‏ ‎насилие‏ ‎и ‎подчинение.‏ ‎Людей ‎дубасили ‎и ‎пороли ‎непрерывно,‏ ‎а ‎поскольку‏ ‎от‏ ‎алкоголя ‎и ‎вседозволенности‏ ‎командование ‎попросту‏ ‎двигалось ‎кукушкой, ‎все ‎это‏ ‎регулярно‏ ‎вырождалось ‎в‏ ‎полную ‎вакханалию.‏ ‎Одним ‎из ‎главных ‎доводов ‎сторонников‏ ‎рабства‏ ‎была ‎апелляция‏ ‎к ‎разуму,‏ ‎дескать, ‎все ‎же ‎заинтересованы ‎в‏ ‎том,‏ ‎чтобы‏ ‎все ‎прошло‏ ‎чики-чики; ‎на‏ ‎практике ‎невольничий‏ ‎корабль‏ ‎регулярно ‎был‏ ‎концентратом ‎безумия. ‎В ‎итоге ‎системная‏ ‎борьба ‎с‏ ‎рабством‏ ‎началась ‎фактически ‎с‏ ‎борьбы ‎за‏ ‎права ‎матросов. ‎В ‎принципе,‏ ‎часть‏ ‎матросов ‎составляли‏ ‎настолько ‎отпетые‏ ‎гуроны, ‎что ‎никакие ‎другие ‎средства‏ ‎и‏ ‎не ‎работали.‏ ‎Статус ‎матроса‏ ‎был ‎невысок, ‎но ‎на ‎невольничьи‏ ‎суда‏ ‎шли‏ ‎совсем ‎уж‏ ‎от ‎непрухи,‏ ‎ну, ‎или‏ ‎человека‏ ‎обманывали: ‎да,‏ ‎платили ‎прилично ‎(по ‎крайней ‎мере,‏ ‎в ‎теории),‏ ‎но‏ ‎шанс ‎мучительно ‎помереть‏ ‎был ‎совсем‏ ‎уж ‎диким ‎по ‎сравнению‏ ‎с‏ ‎каким-нибудь ‎каботажником.‏ ‎Дезертировать ‎кто-то‏ ‎пытался ‎постоянно, ‎даже ‎прямо ‎у‏ ‎берегов‏ ‎Африки ‎к‏ ‎неграм. ‎Вот‏ ‎для ‎капитана ‎и ‎офицеров ‎плавание‏ ‎реально‏ ‎было‏ ‎прибыльным, ‎и‏ ‎через ‎2-3‏ ‎рейса ‎можно‏ ‎было‏ ‎сойти ‎на‏ ‎берег ‎и ‎заделаться ‎инвестором ‎в‏ ‎такое ‎же‏ ‎дивное‏ ‎дело.

Самих ‎негров ‎теоретически‏ ‎старались ‎довезти‏ ‎в ‎целом ‎виде ‎и‏ ‎здоровыми.‏ ‎На ‎практике‏ ‎капитаны ‎пытались‏ ‎напихать ‎побольше ‎народу ‎в ‎ограниченный‏ ‎объем.‏ ‎Причем ‎далеко‏ ‎не ‎все‏ ‎корабли ‎были ‎как-то ‎специально ‎приспособлены‏ ‎для‏ ‎перевозки‏ ‎рабов ‎(в‏ ‎первую ‎очередь‏ ‎это ‎касается‏ ‎вентиляции).‏ ‎Чаще ‎всего‏ ‎работа ‎сводилась ‎к ‎отдельным ‎отсекам‏ ‎для ‎женщин,‏ ‎мужчин‏ ‎и ‎детей ‎(как‏ ‎правило, ‎старались‏ ‎набирать ‎в ‎пропорции ‎около‏ ‎2/3‏ ‎мужчины, ‎около‏ ‎трети ‎—‏ ‎остальные) ‎и ‎строительству ‎наверху ‎баррикады‏ ‎с‏ ‎ружьями ‎и‏ ‎пушками, ‎нацеленными‏ ‎на ‎собственную ‎палубу ‎на ‎случай‏ ‎бунта.‏ ‎При‏ ‎этом ‎как‏ ‎минимум ‎мужчин‏ ‎сковывали ‎по‏ ‎двое‏ ‎за ‎руки‏ ‎и ‎за ‎ноги. ‎Это ‎вызывало‏ ‎страшные ‎неудобства‏ ‎при‏ ‎попытке, ‎например, ‎сходить‏ ‎в ‎бочку,‏ ‎к ‎тому ‎же, ‎кандалы‏ ‎от‏ ‎движения ‎и‏ ‎качки ‎стремительно‏ ‎начинали ‎причинять ‎дикие ‎страдания, ‎а‏ ‎там‏ ‎и ‎раны,‏ ‎а ‎там‏ ‎и ‎инфекцию ‎заносило. ‎Иногда ‎человек‏ ‎просыпался‏ ‎утром,‏ ‎а ‎его‏ ‎товарищ, ‎к‏ ‎которому ‎он‏ ‎прикован,‏ ‎уже ‎помер.‏ ‎Когда ‎же ‎люди ‎начинали ‎болеть‏ ‎(а ‎они‏ ‎регулярно‏ ‎начинали ‎болеть, ‎например,‏ ‎дизентерией), ‎корабль‏ ‎становился ‎ну ‎совсем ‎скверным‏ ‎местом.‏ ‎При ‎этом‏ ‎рабы ‎покупались‏ ‎в ‎Африке ‎маленькими ‎партиями, ‎часто‏ ‎поодиночке,‏ ‎и ‎из-за‏ ‎этого ‎загрузка‏ ‎шла ‎долго ‎— ‎многие ‎проводили‏ ‎в‏ ‎трюме‏ ‎месяцы ‎—‏ ‎с ‎редкими‏ ‎перерывами, ‎когда‏ ‎всех‏ ‎выгоняли ‎на‏ ‎палубы ‎и ‎заставляли ‎плясать, ‎чтобы‏ ‎проветриться. ‎Неповиновение‏ ‎каралось‏ ‎свирепыми ‎избиениями, ‎впрочем,‏ ‎избивали ‎и‏ ‎просто ‎так, ‎прикола ‎ради.‏ ‎Одного‏ ‎негра ‎мордовали‏ ‎по ‎причине,‏ ‎которая ‎вчуже ‎выглядит ‎чуть ‎ли‏ ‎не‏ ‎комично: ‎беднягу‏ ‎один ‎владелец‏ ‎переименовал ‎в ‎Майкла, ‎другой ‎в‏ ‎Джейкоба.‏ ‎Джейкобом‏ ‎парню ‎быть‏ ‎даже ‎понравилось,‏ ‎но ‎следующий‏ ‎хозяин‏ ‎назвал ‎его‏ ‎Густавом ‎Васой ‎и ‎месил ‎при‏ ‎попытке ‎настоять,‏ ‎что‏ ‎он ‎Джейкоб.

Сексуальное ‎насилие‏ ‎было ‎вообще‏ ‎обычным ‎делом; ‎капитан ‎и‏ ‎офицеры,‏ ‎а ‎иногда‏ ‎и ‎матросы‏ ‎яростно ‎трахали ‎негритянок, ‎причем ‎описываются‏ ‎какие-то‏ ‎вообще ‎мерзотные‏ ‎истории ‎—‏ ‎изнасилования ‎девятилетних ‎девочек, ‎беременных ‎и‏ ‎т.‏ ‎д.‏ ‎Некоторые ‎негритянки,‏ ‎правда, ‎наоборот‏ ‎с ‎охотой‏ ‎шли‏ ‎в ‎плавучие‏ ‎гаремы, ‎потому ‎что ‎статус ‎резко‏ ‎повышался, ‎и‏ ‎по‏ ‎крайней ‎мере, ‎один‏ ‎моряк ‎мог‏ ‎защитить ‎от ‎других, ‎особенно‏ ‎если‏ ‎речь ‎шла‏ ‎о ‎капитане.‏ ‎Кстати, ‎образ ‎«черной ‎распутницы», ‎которая‏ ‎только‏ ‎и ‎ждет‏ ‎белого ‎матросца,‏ ‎использовался ‎для ‎агитации ‎поступающих ‎матросами‏ ‎на‏ ‎работорговые‏ ‎суда. ‎Так‏ ‎сказать, ‎ожидание-реальность.

На‏ ‎этом ‎фоне‏ ‎наиболее‏ ‎массовым ‎убеждением‏ ‎негров ‎было ‎то, ‎что ‎их‏ ‎везут, ‎чтобы‏ ‎сожрать.‏ ‎Никаких ‎других ‎идей‏ ‎по ‎поводу‏ ‎этого ‎плавучего ‎концлагеря ‎у‏ ‎них‏ ‎возникнуть ‎и‏ ‎не ‎могло.‏ ‎От ‎этого ‎бунты ‎бывали ‎повсеместным‏ ‎явлением,‏ ‎причем ‎самоубиться‏ ‎для ‎рабов‏ ‎было ‎в ‎принципе ‎нормальным ‎результатом.‏ ‎Обязательным‏ ‎элементом‏ ‎оснастки ‎корабля‏ ‎были ‎противопрыжковые‏ ‎сети, ‎чтоб‏ ‎негр‏ ‎не ‎прыгнул‏ ‎за ‎борт. ‎В ‎воде ‎были‏ ‎толпы ‎акул,‏ ‎но‏ ‎невольники ‎все ‎равно‏ ‎прыгали, ‎пытаясь‏ ‎если ‎не ‎удрать ‎на‏ ‎берег,‏ ‎то ‎хоть‏ ‎утопиться. ‎В‏ ‎некоторых ‎случаях ‎им ‎удавалось ‎прорваться‏ ‎с‏ ‎чем-нибудь ‎горящим‏ ‎к ‎крюйт-камере,‏ ‎и ‎тогда ‎от ‎корабля ‎оставалось‏ ‎Николас-Иэн-Хантер-Ульпиан-Якоб.‏ ‎Один‏ ‎капитан ‎пытался‏ ‎играть ‎добренького‏ ‎и ‎спокойно‏ ‎ходил‏ ‎тусить ‎с‏ ‎рабами, ‎которых ‎он ‎вез ‎на‏ ‎продажу; ‎кончилось‏ ‎тем,‏ ‎что ‎во ‎время‏ ‎обеда ‎его‏ ‎затащили ‎в ‎толпу ‎и‏ ‎буквально‏ ‎заковыряли ‎до‏ ‎смерти ‎ложками.‏ ‎Другим ‎вариантом ‎было ‎самоумориться ‎голодом‏ ‎—‏ ‎на ‎этот‏ ‎случай ‎на‏ ‎кораблях ‎был ‎арсенал ‎всяких ‎средств,‏ ‎от‏ ‎обычных‏ ‎плетей ‎до‏ ‎расширителя ‎рта,‏ ‎через ‎который‏ ‎негра‏ ‎закармливали ‎силой.‏ ‎Бывали ‎случаи, ‎когда ‎корабль ‎удавалось‏ ‎угнать ‎и‏ ‎даже‏ ‎привести ‎обратно ‎к‏ ‎берегу ‎—‏ ‎это ‎если ‎бунтовали ‎приморские‏ ‎негры,‏ ‎которые ‎кое-как‏ ‎умели ‎в‏ ‎управление ‎кораблем. ‎Бывало, ‎что ‎для‏ ‎этого‏ ‎специально ‎оставляли‏ ‎в ‎живых‏ ‎часть ‎команды. ‎Кстати, ‎негры ‎часто‏ ‎вполне‏ ‎себе‏ ‎умели ‎обращаться‏ ‎с ‎оружием‏ ‎— ‎описан‏ ‎случай,‏ ‎когда ‎капитан‏ ‎и ‎матросики ‎пытались ‎спастись ‎вплавь,‏ ‎но ‎мятежные‏ ‎максимки‏ ‎их ‎просто ‎перестреляли‏ ‎из ‎захваченных‏ ‎на ‎борту ‎мушкетов.

Связи ‎на‏ ‎борту‏ ‎завязывались ‎зачастую‏ ‎очень ‎крепкие,‏ ‎чувство ‎товарищества ‎по ‎несчастью ‎у‏ ‎черных‏ ‎было ‎развитым.‏ ‎Правда, ‎с‏ ‎нюансами: ‎многие ‎народы ‎реально ‎ненавидели‏ ‎друг‏ ‎друга,‏ ‎вплоть ‎до‏ ‎того, ‎что‏ ‎во ‎время‏ ‎бунта‏ ‎одной ‎группы‏ ‎другая ‎не ‎присоединялась ‎и ‎чуть‏ ‎ли ‎не‏ ‎мешала.‏ ‎При ‎этом ‎у‏ ‎каждого ‎народа‏ ‎была ‎своя ‎репутация ‎среди‏ ‎торговцев,‏ ‎и ‎некоторые‏ ‎пользовались ‎такой,‏ ‎что ‎их ‎старались ‎не ‎покупать‏ ‎сверх‏ ‎определенного ‎предела,‏ ‎иначе ‎они‏ ‎находили ‎способ ‎расковаться ‎и ‎пытались‏ ‎организованно‏ ‎учинить‏ ‎гамакуку ‎команде.

Негров‏ ‎покупали ‎у‏ ‎других ‎негров‏ ‎в‏ ‎приморских ‎зонах.‏ ‎При ‎этом ‎захватить ‎человека ‎могли‏ ‎сильно ‎в‏ ‎глубине‏ ‎континента ‎и ‎раза‏ ‎три ‎перепродать‏ ‎по ‎дороге ‎к ‎побережью.‏ ‎Работорговля‏ ‎как ‎таковая‏ ‎была ‎и‏ ‎без ‎белых, ‎но ‎корабли ‎из‏ ‎Европы‏ ‎поставили ‎процесс‏ ‎с ‎таким‏ ‎размахом, ‎что ‎существовали ‎народы, ‎где,‏ ‎например,‏ ‎все‏ ‎местное ‎«уголовное‏ ‎законодательство» ‎предусматривало,‏ ‎по ‎сути,‏ ‎только‏ ‎продажу ‎правонарушителя‏ ‎в ‎рабы, ‎а ‎главной ‎отраслью‏ ‎народного ‎хозяйства‏ ‎становились‏ ‎набеги ‎на ‎соседей.‏ ‎Иногда ‎таким‏ ‎манером ‎захватывалось ‎все ‎племя‏ ‎разом.‏ ‎За ‎рабов‏ ‎платили ‎не‏ ‎только ‎бусами, ‎но ‎и, ‎к‏ ‎примеру,‏ ‎ружьями ‎с‏ ‎порохом ‎и‏ ‎пулями. ‎Торговали ‎и ‎в ‎специально‏ ‎приспособленных‏ ‎портах‏ ‎с ‎укреплениями‏ ‎и ‎какой‏ ‎ни ‎есть‏ ‎инфраструктурой,‏ ‎и ‎просто‏ ‎«с ‎колес», ‎когда ‎корабль ‎шел‏ ‎вдоль ‎берега,‏ ‎постреливая‏ ‎из ‎пушек ‎холостыми,‏ ‎ожидая, ‎что‏ ‎кто-нибудь ‎придет ‎и ‎рабов‏ ‎притащит.‏ ‎Работорговцы, ‎кстати,‏ ‎почти ‎всегда‏ ‎были ‎англичанами, ‎их ‎на ‎этом‏ ‎поприще‏ ‎трудилось ‎больше,‏ ‎чем ‎всех‏ ‎остальных ‎вместе ‎взятых.

«С ‎превеликим‏ ‎боем ‎ворвалися ‎чрез ‎вал ‎в‏ ‎крепость; ‎в‏ ‎палатах‏ ‎у ‎курлянчиков ‎были‏ ‎заведены ‎салдаты,‏ ‎от ‎которых ‎стрельбою ‎войскам‏ ‎нашим‏ ‎чинилась ‎некоторая‏ ‎пакость. ‎Милостью‏ ‎Божией ‎и ‎заступлением ‎Пресвятой ‎Богородицы‏ ‎тех‏ ‎неприятельских ‎людей‏ ‎мало ‎что‏ ‎не ‎всех ‎в ‎труп ‎положили‏ ‎и‏ ‎в‏ ‎реке ‎потопили,‏ ‎також ‎и‏ ‎в ‎палатах‏ ‎у‏ ‎тех ‎курлянчиков‏ ‎затаенные ‎не ‎спаслися, ‎все ‎удовольствованы‏ ‎вечным ‎сном».

Б.‏ ‎П.‏ ‎Шереметев ‎о ‎штурме‏ ‎Митавы ‎(1705‏ ‎г.)