Из ‎нового‏ ‎эпизода ‎ты ‎узнаешь, ‎сколько ‎порций‏ ‎джина ‎можно‏ ‎купить‏ ‎в ‎джиновом ‎дворце,‏ ‎продав ‎старую‏ ‎сковородку, ‎зачем ‎барменше ‎специальная‏ ‎ступенька‏ ‎и ‎какую‏ ‎музыку ‎нужно‏ ‎ставить ‎в ‎кабаке ‎по ‎воскресеньям,‏ ‎чтобы‏ ‎почистить ‎карму.‏ ‎

Добро ‎пожаловать‏ ‎в ‎комьюнити

Скорее ‎смотри‏ ‎тизер, ‎для ‎того ‎чтобы ‎узнать,‏ ‎что ‎тебя‏ ‎ждёт‏ ‎в ‎следующем ‎эпизоде‏ ‎"История ‎джина"

Скачивай ‎видео,‏ ‎чтобы ‎познакомиться ‎со ‎мной, ‎больше‏ ‎узнать ‎о‏ ‎проекте‏ ‎и ‎о ‎том,‏ ‎что ‎тебя‏ ‎ждёт ‎в ‎следующем ‎эпизоде.‏ ‎

Внутри ‎заведения‏ ‎гул, ‎густое ‎шипение ‎вбегающего ‎в‏ ‎выщербленные ‎кружки‏ ‎пива,‏ ‎тяжелый ‎вкус ‎прокуренного‏ ‎пространства, ‎сутулые‏ ‎похожие ‎завсегдатаи, ‎унылый, ‎но‏ ‎теплый‏ ‎полумрак. ‎За‏ ‎стойкой ‎Женька-бармен‏ ‎– ‎беспрестанно ‎хихикающий ‎и ‎хитрый;‏ ‎рукава‏ ‎белой ‎рубахи‏ ‎закатаны, ‎на‏ ‎бритой ‎башке ‎синяя ‎бейсболка ‎с‏ ‎надписью‏ ‎«Dad,‏ ‎i ‎like‏ ‎beer ‎and‏ ‎rugby», ‎козырьком‏ ‎назад.‏ ‎Дверь ‎все‏ ‎время ‎в ‎движении: ‎периодически ‎впускает‏ ‎вместе ‎с‏ ‎новенькими‏ ‎обрывки ‎свежего ‎воздуха‏ ‎и ‎дождя.‏ ‎

   Тишин ‎– ‎он ‎замшелый‏ ‎и‏ ‎недобрый ‎человек.‏ ‎Невесть ‎сколько‏ ‎кукует ‎на ‎проходной ‎целлюлозно-бумажного ‎комбината.‏ ‎Как‏ ‎потерял ‎в‏ ‎юности ‎три‏ ‎пальца ‎(разбирал ‎английский ‎винтовочный ‎патрон,‏ ‎а‏ ‎тот‏ ‎в ‎тисках‏ ‎возьми ‎и‏ ‎шарахни), ‎так‏ ‎и‏ ‎осел ‎унылой‏ ‎оплывшей ‎жабой ‎у ‎ворот ‎–‏ ‎пропускную ‎службу‏ ‎блюдет.‏ ‎Пожилой, ‎потливый, ‎никому‏ ‎ненужный. ‎По‏ ‎выходным ‎прячется ‎от ‎пролетающей‏ ‎по‏ ‎городу ‎жизни‏ ‎в ‎пивбаре‏ ‎«У ‎ворот», ‎цедит ‎дешевую ‎«Балтику»,‏ ‎завидует‏ ‎направо ‎и‏ ‎налево, ‎вытирает‏ ‎плоский ‎лоб ‎серым ‎комом ‎большого‏ ‎платка.‏ ‎

   Роберт‏ ‎– ‎колченогий,‏ ‎хмурый ‎и‏ ‎подковыристый, ‎бывший‏ ‎валютчик.‏ ‎Обычно ‎«барыжил»‏ ‎возле ‎рынка, ‎скупал-продавал ‎доллары, ‎марки,‏ ‎фунты, ‎не‏ ‎гнушался‏ ‎и ‎колечко ‎у‏ ‎полуголодной ‎бабушки‏ ‎в ‎четверть ‎цены ‎сторговать.‏ ‎На‏ ‎хлеб ‎с‏ ‎маслом ‎хватало,‏ ‎пока ‎не ‎повязали ‎милиционеры ‎–‏ ‎для‏ ‎отчетности, ‎и‏ ‎не ‎улетел‏ ‎на ‎два ‎года ‎– ‎показательно,‏ ‎на‏ ‎Север.‏ ‎Теперь ‎–‏ ‎худой ‎и‏ ‎патлатый ‎-‏ ‎как‏ ‎перевернутая ‎швабра‏ ‎с ‎тряпкой ‎из ‎мешковины, ‎вне‏ ‎семьи, ‎квартиры‏ ‎и‏ ‎будущего ‎валандается ‎у‏ ‎вокзала, ‎нет-нет,‏ ‎да ‎позовут ‎на ‎подхвате‏ ‎побыть‏ ‎в ‎багажном‏ ‎отделении ‎–‏ ‎он ‎и ‎шкандыбает ‎– ‎нескладно,‏ ‎но‏ ‎сноровисто. ‎Деньги‏ ‎тонизируют ‎душу.‏ ‎Субботними ‎и ‎воскресными ‎вечерами, ‎в‏ ‎компании‏ ‎с‏ ‎Тишиным, ‎Роберт‏ ‎надирается ‎тепловатого‏ ‎пива ‎и‏ ‎едко‏ ‎подшучивает ‎над‏ ‎публикой. ‎Злословит, ‎негодник:

   - Ты, ‎в ‎углу,‏ ‎сковородное ‎мурло,‏ ‎слышишь,‏ ‎хватит ‎смолить, ‎у‏ ‎меня ‎от‏ ‎дыма ‎вонючесть ‎во ‎всей‏ ‎одежде.

   - Заткнись,‏ ‎хайло ‎немытое,‏ ‎- ‎сипит‏ ‎в ‎ответ ‎некий ‎человек ‎с‏ ‎плечами‏ ‎амбала ‎и‏ ‎головой-трапецией ‎с‏ ‎реденькими ‎сивыми ‎волосиками ‎на ‎затылке.‏ ‎–‏ ‎Закройся,‏ ‎а ‎то‏ ‎размажу, ‎обмылок,‏ ‎- ‎присовокупляет,‏ ‎доглатывая‏ ‎выдохшуюся ‎пенистую‏ ‎массу, ‎и ‎слова ‎гудят ‎из‏ ‎литровой ‎кружки,‏ ‎словно‏ ‎из ‎карстовой ‎пещеры‏ ‎– ‎таинственно‏ ‎и ‎басовито.

   - Скажи-ка, ‎Тайсон ‎выискался…‏ ‎видал‏ ‎я ‎таких,‏ ‎ага. ‎Ушлепок‏ ‎обдолбанный, ‎болван, ‎скобарь ‎беспорточный, ‎-‏ ‎с‏ ‎достоинством ‎парирует‏ ‎зеленеющий ‎от‏ ‎испуганного ‎хмельного ‎восторга ‎Роберт, ‎зачем-то‏ ‎одергивая‏ ‎бесформенный‏ ‎ворот ‎черного‏ ‎перелатанного ‎свитера.‏ ‎Со ‎скрытой,‏ ‎однако,‏ ‎готовностью ‎вскочить‏ ‎и ‎дать ‎деру.

   Плечы ‎амбаловы ‎вслед‏ ‎за ‎башкой-холмиком‏ ‎напрягаются,‏ ‎выпячиваются, ‎и ‎ничем‏ ‎хорошим ‎Роберту‏ ‎предстоящие ‎минуты ‎не ‎грозят.

   - Уймись,‏ ‎дурачок‏ ‎пьяный, ‎-‏ ‎вяло ‎командует‏ ‎Тишин. ‎И ‎оба ‎участника ‎перепалки‏ ‎умолкают,‏ ‎как ‎по‏ ‎команде. ‎Ритуал‏ ‎завершен. ‎Зато ‎уже ‎не ‎так‏ ‎скучно.

   У‏ ‎кирпичной‏ ‎стены, ‎в‏ ‎закуточке, ‎держась‏ ‎за ‎стакашек‏ ‎дикого‏ ‎пойла ‎цвета‏ ‎прокисшего ‎желудочного ‎сока, ‎затаился ‎Гога.‏ ‎С ‎виноватым‏ ‎видом‏ ‎вечный ‎доедальщик ‎и‏ ‎чмырь ‎выковыривает‏ ‎из ‎недр ‎огромного ‎пористого‏ ‎носа‏ ‎козявки ‎и‏ ‎размазывает ‎их‏ ‎где-то ‎под ‎столешницей. ‎Гога ‎четверть‏ ‎часа‏ ‎умоляюще ‎посматривает‏ ‎на ‎случайного‏ ‎посетителя ‎– ‎по ‎виду ‎менеджера,‏ ‎невесть‏ ‎как‏ ‎очутившегося ‎в‏ ‎этой ‎клоаке.‏ ‎Скорее ‎всего,‏ ‎менеджер‏ ‎попал ‎в‏ ‎передрягу ‎или ‎поссорился ‎с ‎молодой‏ ‎супругой ‎и‏ ‎обыкновенно‏ ‎надирается ‎дешевого ‎коньяка,‏ ‎заедая ‎его‏ ‎умопомрачительно ‎лежалыми ‎хот-догами. ‎После‏ ‎третьей‏ ‎рюмки ‎менеджер,‏ ‎прочувствовав ‎отвратительный‏ ‎в ‎своем ‎роде ‎изыск ‎ядовитых‏ ‎сосисок,‏ ‎походящих ‎на‏ ‎бледные ‎пальцы,‏ ‎брезгливо ‎отставляет ‎серую ‎тарелку ‎в‏ ‎сторону.‏ ‎

   - Разрешите?‏ ‎– ‎дрожащий‏ ‎Гога ‎опасливо‏ ‎косится ‎на‏ ‎Женьку-бармена,‏ ‎но ‎тот‏ ‎шушукается ‎с ‎кем-то ‎из ‎гостей.

   - Да‏ ‎хоть ‎обожрись,‏ ‎-‏ ‎слова ‎из ‎мятого‏ ‎и ‎печального‏ ‎рта ‎менеджера ‎равнодушны, ‎блеклы‏ ‎и‏ ‎застревают ‎в‏ ‎сизой ‎пустоте.‏ ‎Пустота ‎привычно ‎помалкивает.

   Тарелка ‎растворяется ‎в‏ ‎глубине‏ ‎зала, ‎а‏ ‎менеджер, ‎картинно‏ ‎опрокинув ‎последнюю ‎рюмку, ‎махнув ‎рукой‏ ‎в‏ ‎никуда,‏ ‎вышвыривается ‎в‏ ‎вечер, ‎на‏ ‎улицу. ‎Вслед‏ ‎за‏ ‎ним ‎поспешает‏ ‎и ‎амбал.

   Откуда-то ‎возникает ‎тщедушный ‎Коростелев.‏ ‎Человек ‎без‏ ‎возраста,‏ ‎лица ‎и ‎денег,‏ ‎вечно ‎пьяненький,‏ ‎веселый ‎и ‎безобидный ‎в‏ ‎этот‏ ‎раз ‎плачет‏ ‎и ‎нудит,‏ ‎старательно ‎кланяясь ‎в ‎разные ‎стороны:

   - Ребяты,‏ ‎ну,‏ ‎на ‎опохмел‏ ‎бы, ‎а?‏ ‎Червонца ‎не ‎хватает ‎на ‎чекушку.‏ ‎Старую‏ ‎похоронил‏ ‎вчера, ‎Петровну,‏ ‎то ‎бишь‏ ‎свою. ‎А‏ ‎седня‏ ‎поправиться ‎бы.‏ ‎Плохо ‎мне… ‎Сердце ‎что ‎ли…‏  ‎

   Но ‎никто‏ ‎не‏ ‎откликается, ‎и ‎Коростелев‏ ‎принимается ‎философствовать:‏ ‎

   - А ‎ведь ‎христиане ‎вы,‏ ‎даже‏ ‎пьющие, ‎даже‏ ‎такие ‎душу‏ ‎содержите… ‎Мы, ‎русские, ‎с ‎рождения‏ ‎больные,‏ ‎с ‎бодуна‏ ‎- ‎смиренные,‏ ‎а ‎умираем ‎наспех. ‎Так ‎воспоможите‏ ‎ближнему,‏ ‎люди…‏ ‎Ну-у-а-а… ‎–‏ ‎Коростелев ‎не‏ ‎успевает ‎договорить,‏ ‎–‏ ‎цепкая ‎рука‏ ‎Женьки ‎тащит ‎его, ‎покорного, ‎к‏ ‎выходу. ‎Тело‏ ‎несчастного‏ ‎почти ‎волочится ‎по‏ ‎обшарпанному ‎линолеуму,‏ ‎тощие ‎ноги ‎в ‎стоптанных‏ ‎полуботинках‏ ‎расслабленно ‎и‏ ‎обреченно ‎дрыгаются‏ ‎на ‎ходу.

   Через ‎полчаса ‎в ‎бар‏ ‎вплывает‏ ‎Оля ‎–‏ ‎местная ‎шалава‏ ‎и ‎несчастная ‎женщина. ‎Щеки ‎Оли‏ ‎еще‏ ‎не‏ ‎подернулись ‎характерными‏ ‎паутинками ‎от‏ ‎частых ‎возлияний‏ ‎и‏ ‎разгульства, ‎но‏ ‎несколько ‎одутловаты, ‎налиты ‎нездоровой ‎пухлостью;‏ ‎и ‎при‏ ‎этом‏ ‎милые ‎живые ‎глаза.‏ ‎В ‎них‏ ‎девчачье ‎удивление, ‎небесная ‎чистота,‏ ‎прыгающие‏ ‎смешинки ‎и‏ ‎неожиданное ‎глубокомыслие‏ ‎зрелой ‎женщины ‎- ‎разом; ‎странное‏ ‎дело,‏ ‎что ‎подобные‏ ‎глаза ‎принадлежат‏ ‎такой ‎хозяйке. ‎

   На ‎Олином ‎лбу‏ ‎яркая‏ ‎косая‏ ‎ссадина, ‎рукав‏ ‎цветастой ‎блузки‏ ‎надорван ‎–‏ ‎и‏ ‎все ‎понимают:‏ ‎Вован. ‎Вован ‎живет ‎рядом ‎-‏ ‎на ‎улице‏ ‎Чаадаева,‏ ‎недавно ‎уволен ‎из‏ ‎слесарной ‎мастерской‏ ‎– ‎известно ‎за ‎что,‏ ‎и‏ ‎периодически ‎продолжает‏ ‎поддавать. ‎Когда-то‏ ‎Оля ‎и ‎Вован ‎хотели ‎пожениться,‏ ‎но‏ ‎не ‎срослось,‏ ‎к ‎тому‏ ‎же ‎почти ‎одновременно ‎стали ‎спиваться,‏ ‎и‏ ‎женитьба‏ ‎отошла ‎на‏ ‎второй ‎план,‏ ‎а ‎потом‏ ‎вообще‏ ‎на ‎десятый.‏ ‎

   - Опять ‎приложился?! ‎– ‎восклицает, ‎багровея,‏ ‎Тишин. ‎Мгновенно‏ ‎преобразившись,‏ ‎он ‎походит ‎на‏ ‎возмущенного ‎римского‏ ‎трибуна, ‎облик ‎его ‎негодующ‏ ‎и‏ ‎праведен.

   Гога, ‎оторвавши‏ ‎мокрые ‎губы‏ ‎от ‎нелицеприятной ‎своей ‎жратвы, ‎меленько‏ ‎кивает‏ ‎носатой ‎головой‏ ‎и ‎щурится,‏ ‎поеживаясь.

   Оля ‎шмякается ‎за ‎ближайший ‎столик‏ ‎и‏ ‎гаснет.‏ ‎Медленно ‎катится‏ ‎слезка ‎по‏ ‎круглой ‎щеке.‏ ‎Окружающим‏ ‎понятно: ‎получила‏ ‎от ‎Вована ‎– ‎снова ‎сорвал‏ ‎извечную ‎ненависть‏ ‎к‏ ‎прорухе-судьбе ‎на ‎бывшей‏ ‎подружке, ‎да‏ ‎и ‎несостоявшуюся ‎свадьбу, ‎как‏ ‎и‏ ‎жизнь, ‎простить‏ ‎не ‎может.

   Роберт,‏ ‎припадая ‎на ‎левую ‎ногу, ‎подходит‏ ‎к‏ ‎понурой ‎жертве‏ ‎неистовых ‎мужских‏ ‎ласк, ‎молча ‎и ‎мрачно ‎приглаживает‏ ‎крашеные‏ ‎блондинистые‏ ‎Олины ‎прядки‏ ‎непропорционально ‎крупными‏ ‎дланями ‎–‏ ‎обеими‏ ‎одновременно.

   Повисает ‎бесформенная,‏ ‎щемящая ‎пауза. ‎Бармен ‎за ‎стойкой‏ ‎вздыхает, ‎после‏ ‎чего‏ ‎споро ‎подкатывает ‎к‏ ‎Оле ‎со‏ ‎стопкой ‎водки ‎и ‎бутербродом.‏ ‎Та‏ ‎не ‎заставляет‏ ‎себя ‎уговаривать.

   - Теперь‏ ‎пивка ‎сделай… ‎темного, ‎- ‎подытоживает‏ ‎недавняя‏ ‎страдалица.

   Неожиданно ‎–‏ ‎словно ‎от‏ ‎увесистого ‎пинка, ‎входная ‎дверь ‎распахивается.‏ ‎Народ‏ ‎вздрагивает.‏ ‎Через ‎порог‏ ‎перепрыгивает, ‎вопя,‏ ‎расхристанный ‎амбал‏ ‎с‏ ‎тугой ‎спортивной‏ ‎сумкой ‎из ‎кожзама:

   - Дурачье! ‎Кто ‎со‏ ‎мной ‎бухать?‏ ‎Шара!‏ ‎Я ‎тут ‎с‏ ‎менеджером ‎одним‏ ‎подружился! ‎Хавка, ‎винцо, ‎полный‏ ‎фуршетик!‏ ‎– ‎при‏ ‎этом ‎нижняя‏ ‎челюсть ‎амбала ‎неестественно ‎выдвигается ‎вперед,‏ ‎и‏ ‎он ‎напоминает‏ ‎неандертальца ‎с‏ ‎рисунка ‎из ‎школьного ‎учебника.

   Взвигнув, ‎сбивая‏ ‎стулья,‏ ‎летит‏ ‎к ‎амбалу‏ ‎Гога. ‎Роберт,‏ ‎сделав ‎резвый‏ ‎шаг‏ ‎в ‎направлении‏ ‎зазывалы, ‎выражает ‎своим ‎телом ‎полную‏ ‎изготовку ‎к‏ ‎предстоящему‏ ‎участию ‎в ‎будущем‏ ‎событии. ‎Из‏ ‎черного ‎проема-зева ‎открытой ‎настежь‏ ‎двери,‏ ‎будто ‎из‏ ‎небытия ‎выглядывает‏ ‎просветлевшая ‎физиономия ‎Коростелева. ‎Приподнимается, ‎неторопясь,‏ ‎Оля…‏ ‎

   Еще ‎минута,‏ ‎и ‎дружной‏ ‎кодлой ‎новоявленная ‎компания ‎устремляется ‎за‏ ‎амбалом,‏ ‎наперебой‏ ‎крича, ‎толкаясь‏ ‎и ‎матерясь.

   Бармен,‏ ‎нахохлившись, ‎протирает‏ ‎посуду.

   Оставшийся‏ ‎Тишин ‎презрительно‏ ‎плюет ‎в ‎сторону:

   - Тьфу, ‎курвины ‎дети...