«Музей ‎ГУЛАГа‏ ‎очень ‎хороший» ‎- ‎написала ‎и‏ ‎осеклась. ‎Не‏ ‎встают‏ ‎эти ‎слова ‎в‏ ‎один ‎ряд,‏ ‎в ‎одном ‎предложении ‎невозможны.‏ ‎Лучше‏ ‎так: ‎очень‏ ‎хорошо ‎сделан‏ ‎музей ‎ГУЛАГа.

Ничего ‎нового ‎для ‎себя‏ ‎я‏ ‎не ‎ждала‏ ‎– ‎ни‏ ‎информационно, ‎ни ‎эмоционально ‎нового. ‎Я‏ ‎все‏ ‎это‏ ‎давно ‎знаю‏ ‎и ‎не‏ ‎один ‎раз‏ ‎пережила.‏ ‎А ‎все-таки‏ ‎впечатление ‎было.

Внутри ‎– ‎кирпичные ‎выщербленные‏ ‎стены, ‎окон‏ ‎нет,‏ ‎почти ‎темно. ‎Освещены‏ ‎только ‎экспонаты.‏ ‎В ‎первом ‎зале ‎–‏ ‎двери,‏ ‎снятые ‎с‏ ‎петель, ‎отдельные‏ ‎двери: ‎двери ‎комнат, ‎учреждений, ‎камер‏ ‎–‏ ‎с ‎окошками-кормушками;‏ ‎из ‎неотесанных‏ ‎досок, ‎грубо ‎сколоченные, ‎с ‎загнутыми‏ ‎гвоздями‏ ‎двери‏ ‎бараков. ‎А‏ ‎потом ‎по‏ ‎лесенке ‎вниз,‏ ‎а‏ ‎над ‎головой‏ ‎все ‎время ‎сетка-перекрытие, ‎а ‎сбоку‏ ‎красный ‎кирпич‏ ‎стен,‏ ‎и ‎комнатушки-закоулки ‎–‏ ‎«музейные ‎залы».‏ ‎

Пол ‎в ‎комнате ‎засыпан‏ ‎стреляными‏ ‎гильзами ‎–‏ ‎по ‎числу‏ ‎расстрелянных ‎в ‎1937; ‎на ‎стене‏ ‎сменяются‏ ‎фотографии ‎убитых,‏ ‎и ‎щелкающий‏ ‎звук ‎– ‎то ‎ли ‎затвор‏ ‎фотоаппарата,‏ ‎то‏ ‎ли ‎затвор‏ ‎ружья.

Витрина ‎–‏ ‎а ‎в‏ ‎ней‏ ‎крошечные ‎детские‏ ‎тапочки. ‎Больше ‎ничего. ‎В ‎соседней‏ ‎– ‎младенческая‏ ‎рубашечка‏ ‎и ‎чепчик, ‎сшитые‏ ‎и ‎вышитые‏ ‎вручную. ‎

В ‎другом ‎зале‏ ‎–‏ ‎так ‎же,‏ ‎в ‎отдельной‏ ‎витрине-нише ‎в ‎стене ‎– ‎номерки.‏ ‎Один‏ ‎деревянный, ‎другие‏ ‎три ‎–‏ ‎крышки ‎консервных ‎банок. ‎Номера ‎выбиты‏ ‎или‏ ‎написаны‏ ‎– ‎кажется,‏ ‎химическим ‎карандашом.‏ ‎Они ‎были‏ ‎привязаны‏ ‎к ‎ногам‏ ‎трупов. ‎И ‎найдены ‎на ‎месте‏ ‎массового ‎захоронения.

Кажется,‏ ‎что‏ ‎экспонатов ‎немного. ‎Потом‏ ‎понимаешь, ‎что‏ ‎они ‎сознательно ‎так ‎расположены.‏ ‎Немногочисленность‏ ‎вещей ‎(так‏ ‎мало ‎уцелело‏ ‎от ‎этих ‎людей) ‎компенсируется ‎цифрами.‏ ‎Вот‏ ‎карта ‎страны‏ ‎с ‎1922‏ ‎по ‎1960 ‎годы ‎– ‎двигаешь‏ ‎рычажок‏ ‎и‏ ‎видишь, ‎как‏ ‎она ‎покрывается‏ ‎кругами ‎лагерей,‏ ‎а‏ ‎наверху ‎меняются‏ ‎цифры: ‎количество ‎заключенных ‎в ‎этом‏ ‎году ‎–‏ ‎количество‏ ‎смертей ‎заключенных ‎в‏ ‎этом ‎году.‏ ‎Так ‎много ‎было ‎этих‏ ‎людей.

Не‏ ‎хочу ‎описывать‏ ‎музей ‎–‏ ‎в ‎него ‎надо ‎сходить.

Мы ‎были‏ ‎там‏ ‎совсем ‎недолго,‏ ‎часа ‎полтора‏ ‎(как ‎прибежали ‎после ‎занятий ‎и‏ ‎до‏ ‎закрытия),‏ ‎но ‎это‏ ‎того ‎стоило.

Для‏ ‎кого-то ‎эта‏ ‎экспозиция‏ ‎станет ‎открытием‏ ‎и ‎сильным ‎шоком ‎(для ‎школьников,‏ ‎для ‎совсем‏ ‎молодых‏ ‎людей, ‎я ‎думаю).‏ ‎Для ‎меня,‏ ‎как ‎оказалось, ‎толчком ‎к‏ ‎размышлениям.‏ ‎Я ‎вспомнила,‏ ‎как ‎давным-давно,‏ ‎в ‎1970х ‎годах, ‎я ‎была‏ ‎уверена:‏ ‎вот ‎если‏ ‎все ‎эти‏ ‎факты, ‎все ‎эти ‎свидетельства ‎удастся‏ ‎собрать,‏ ‎сохранить‏ ‎и ‎обнародовать‏ ‎– ‎тут‏ ‎же ‎рухнет‏ ‎этот‏ ‎режим ‎навсегда,‏ ‎потому ‎что ‎люди ‎ужаснутся, ‎и‏ ‎все ‎поймут,‏ ‎и‏ ‎очистятся ‎стыдом ‎и‏ ‎покаянием, ‎и‏ ‎начнется ‎жизнь. ‎Ну ‎да,‏ ‎тогда‏ ‎мне ‎было‏ ‎16, ‎17,‏ ‎пусть ‎даже ‎20 ‎лет. ‎

И‏ ‎вот‏ ‎теперь ‎я‏ ‎стою ‎в‏ ‎ПОЛУПУСТОМ ‎МУЗЕЕ. ‎Все ‎свидетельства ‎собраны,‏ ‎сохранены,‏ ‎обнародованы.‏ ‎И ‎что?...

И‏ ‎еще ‎подумала,‏ ‎какая ‎случайность,‏ ‎какое‏ ‎легкое ‎дуновение‏ ‎чуда ‎отделяет ‎меня ‎от ‎небытия.

В‏ ‎30е ‎годы‏ ‎(теперь‏ ‎уж ‎не ‎спросишь,‏ ‎когда ‎именно,‏ ‎не ‎у ‎кого ‎спросить)‏ ‎моего‏ ‎деда ‎вызвали‏ ‎на ‎Лубянку‏ ‎и, ‎угрожая ‎расправой ‎не ‎только‏ ‎с‏ ‎ним, ‎но‏ ‎и ‎с‏ ‎семьей, ‎вынудили ‎дать ‎подписку, ‎что‏ ‎он‏ ‎будет‏ ‎еженедельно ‎стучать‏ ‎на ‎своего‏ ‎учителя ‎и‏ ‎руководителя,‏ ‎почти ‎единственного‏ ‎тогда ‎в ‎СССР ‎ученого-океанолога ‎Николая‏ ‎Николаевича ‎Зубова.‏ ‎Как‏ ‎ученый ‎он ‎был‏ ‎нужен ‎(некем‏ ‎заменить) ‎– ‎но ‎происходил‏ ‎из‏ ‎офицерской ‎семьи,‏ ‎сам ‎был‏ ‎офицером… ‎Дед ‎бумажку ‎подписал, ‎вышел‏ ‎из‏ ‎здания ‎–‏ ‎и ‎бросился‏ ‎в ‎Москву-реку, ‎благо ‎недалеко. ‎Не‏ ‎утонул,‏ ‎прохожие‏ ‎вытащили, ‎спасли.‏ ‎В ‎НКВД‏ ‎сказали ‎–‏ ‎ладно,‏ ‎гуляй, ‎малахольный,‏ ‎не ‎нужны ‎нам ‎такие. ‎

Эту‏ ‎историю ‎дед‏ ‎однажды,‏ ‎уже ‎незадолго ‎до‏ ‎смерти ‎(умер‏ ‎он ‎в ‎1990 ‎году‏ ‎–‏ ‎шел ‎на‏ ‎работу, ‎сбила‏ ‎машина) ‎рассказал ‎младшей ‎дочери. ‎А‏ ‎вообще‏ ‎о ‎прошлом,‏ ‎о ‎своей‏ ‎семье, ‎о ‎детстве ‎рассказывал ‎очень‏ ‎редко,‏ ‎очень‏ ‎мало. ‎Мне‏ ‎вдруг ‎рассказал‏ ‎– ‎про‏ ‎то,‏ ‎как ‎жили‏ ‎с ‎Акмолинске, ‎потом ‎переехали ‎в‏ ‎Омск ‎(отец‏ ‎был‏ ‎мировым ‎судьей), ‎как‏ ‎с ‎Колчаком‏ ‎отец ‎был ‎знаком ‎(жили‏ ‎в‏ ‎одном ‎доме‏ ‎в ‎Омске).‏ ‎Но ‎это ‎уже ‎были ‎80е‏ ‎годы,‏ ‎Горбачев, ‎перестройка.‏ ‎А ‎до‏ ‎того ‎дед ‎молчал. ‎Страшно ‎было.‏ ‎

А‏ ‎бабушка,‏ ‎жена ‎деда,‏ ‎была ‎арестована.‏ ‎Работала ‎на‏ ‎биостанции‏ ‎на ‎Баренцевом‏ ‎море ‎(она ‎говорила ‎– ‎«на‏ ‎Мурмане»). ‎А‏ ‎однажды,‏ ‎в ‎начале ‎30х‏ ‎годов ‎(кажется,‏ ‎в ‎33 ‎году) ‎туда‏ ‎приехал‏ ‎Сталин. ‎Бабушка‏ ‎помнила, ‎как‏ ‎он ‎приехал, ‎ходил ‎хмуро, ‎не‏ ‎улыбнулся‏ ‎ни ‎разу,‏ ‎ничего ‎не‏ ‎говорил. ‎А ‎через ‎пару ‎недель‏ ‎в‏ ‎мурманской‏ ‎городской ‎газете‏ ‎(в ‎«Правде»‏ ‎местной, ‎наверное)‏ ‎появилась‏ ‎статья ‎о‏ ‎вредителях ‎в ‎рыбном ‎хозяйстве. ‎И‏ ‎всех ‎сотрудников‏ ‎станции‏ ‎арестовали. ‎Потом ‎выяснилось,‏ ‎что ‎Сталину‏ ‎просто ‎понравилось ‎это ‎место‏ ‎для‏ ‎военной ‎базы.‏ ‎Вот ‎и‏ ‎решили ‎его ‎освободить ‎самым ‎незатратным‏ ‎образом.

Тут‏ ‎тоже ‎повезло:‏ ‎пока ‎сидели‏ ‎в ‎«Крестах» ‎(их ‎всех ‎в‏ ‎Ленинград‏ ‎увезли‏ ‎сначала), ‎Леон‏ ‎Абгарович ‎Орбели,‏ ‎уже ‎тогда‏ ‎маститый,‏ ‎известный ‎ученый,‏ ‎сумел ‎как-то ‎их ‎отбить. ‎Выпустили.‏ ‎Не ‎всех‏ ‎–‏ ‎но ‎«мелочь», ‎лаборантов‏ ‎(то ‎есть‏ ‎и ‎мою ‎бабушку) ‎всех.‏ ‎И‏ ‎сразу ‎она‏ ‎уехала ‎к‏ ‎деду ‎в ‎Москву ‎– ‎и‏ ‎опять‏ ‎чудом ‎успела.‏ ‎Года ‎не‏ ‎прошло, ‎как ‎в ‎Ленинграде ‎убили‏ ‎Кирова,‏ ‎и‏ ‎всех ‎бывших‏ ‎арестантов ‎начали‏ ‎сажать ‎уже‏ ‎всерьез.‏ ‎

Вот ‎обо‏ ‎всем ‎этом ‎я ‎вспомнила ‎в‏ ‎музее ‎ГУЛАГа.‏ ‎

Интересно,‏ ‎а ‎есть ‎ли‏ ‎в ‎России‏ ‎хоть ‎одна ‎семья, ‎которую‏ ‎эта‏ ‎эпоха ‎не‏ ‎тронула? ‎В‏ ‎которой ‎не ‎было ‎арестов ‎–‏ ‎или‏ ‎страха ‎ареста?‏ ‎В ‎которой‏ ‎внукам ‎рассказывали ‎о ‎своем ‎детстве‏ ‎–‏ ‎но‏ ‎молчали ‎о‏ ‎молодости, ‎словно‏ ‎ее ‎и‏ ‎не‏ ‎было?