Кавказ

Белых ‎тоже‏ ‎встречали ‎восторженными ‎криками, ‎и ‎публики‏ ‎набралось, ‎пожалуй,‏ ‎поболее,‏ ‎чем ‎при ‎встрече‏ ‎красных. ‎Но‏ ‎они, ‎как ‎и ‎их‏ ‎предшественники,‏ ‎начали ‎расстреливать‏ ‎и ‎развлекать‏ ‎себя ‎еврейскими ‎погромами ‎не ‎хуже‏ ‎петлюровцев.‏ ‎Мстили ‎за‏ ‎своих, ‎искренне‏ ‎уверенные, ‎что ‎большевизм ‎– ‎это‏ ‎результат‏ ‎всеобщего‏ ‎сионистского ‎заговора.‏ ‎Мстили, ‎припоминая,‏ ‎что ‎многие‏ ‎чекисты‏ ‎евреи, ‎да‏ ‎и ‎среди ‎«народных ‎комиссаров» ‎есть‏ ‎выходцы ‎из‏ ‎«этих».‏ ‎Взаимная ‎жестокость ‎дошла‏ ‎до ‎предела,‏ ‎без ‎крови ‎ни ‎одна‏ ‎сторона‏ ‎больше ‎обходиться‏ ‎не ‎могла.

«Я‏ ‎вам ‎скажу, ‎по-моему, ‎ждали ‎белых.‏ ‎Это‏ ‎интеллигенция, ‎а‏ ‎как ‎другие,‏ ‎я ‎не ‎знаю. ‎Генерала ‎Бредова‏ ‎встречали‏ ‎хлебом-солью,‏ ‎он ‎на‏ ‎белом ‎коне…‏ ‎торжественно ‎все‏ ‎так‏ ‎было… ‎А‏ ‎боялись ‎Петлюру. ‎И ‎страшно ‎боялись‏ ‎большевиков, ‎тем‏ ‎паче.‏ ‎Но ‎когда ‎пришли‏ ‎белые, ‎то‏ ‎было ‎разочарование. ‎Страшное ‎было‏ ‎разочарование‏ ‎у ‎интеллигенции.‏ ‎Начались ‎допросы,‏ ‎обыски, ‎аресты… ‎Спрашивали ‎кто ‎у‏ ‎кого‏ ‎работал…»[1] У ‎Доброармии‏ ‎тоже ‎была‏ ‎своя ‎«чрезвычайная ‎комиссия», ‎называлось ‎«контрразведка».

Но‏ ‎все-таки‏ ‎город‏ ‎оказался ‎в‏ ‎руках ‎тех,‏ ‎кого ‎Булгаковы,‏ ‎если‏ ‎закрыть ‎глаза‏ ‎на ‎некоторые ‎вещи, ‎могли ‎назвать‏ ‎“своими”. ‎Два‏ ‎младших‏ ‎брата ‎Михаила, ‎Коля‏ ‎и ‎Ваня,‏ ‎вскоре ‎определились ‎в ‎юнкера.‏ ‎Они‏ ‎желали ‎участвовать‏ ‎в ‎этой‏ ‎войне, ‎чтобы ‎позже ‎не ‎корить‏ ‎себя‏ ‎за ‎бездеятельность.‏ ‎Варвара ‎Михайловна‏ ‎ничего ‎не ‎могла ‎с ‎этим‏ ‎поделать.

Занятый‏ ‎частями‏ ‎Доброармии ‎Киев‏ ‎начал ‎меняться.‏ ‎Татьяна ‎Николаевна:‏ ‎«Помню…‏ ‎открылось ‎новое‏ ‎кафе ‎такое… ‎неприличное. ‎И ‎вот‏ ‎я ‎обязательно‏ ‎хотела‏ ‎туда ‎попасть. ‎И‏ ‎просила ‎кого-то‏ ‎из ‎друзей ‎меня ‎туда‏ ‎сводить,‏ ‎а ‎тот‏ ‎смеялся: ‎“Ну‏ ‎и ‎легкомысленная ‎женщина! ‎Муж… ‎на‏ ‎фронте,‏ ‎а ‎она‏ ‎думает ‎только‏ ‎о ‎кафе!” ‎А ‎я ‎и‏ ‎не‏ ‎понимала‏ ‎– ‎на‏ ‎фронте ‎или‏ ‎нет: ‎действительно‏ ‎дура‏ ‎была!..»[2]

В ‎Ростове,‏ ‎где ‎Булгаков ‎оказался ‎с ‎корпусом‏ ‎Шкуро, ‎он,‏ ‎желая‏ ‎убить ‎время, ‎пошел‏ ‎играть ‎на‏ ‎бильярде. ‎У ‎него ‎в‏ ‎руках‏ ‎была ‎Тасина‏ ‎«браслетка», ‎которая,‏ ‎как ‎он ‎был ‎уверен, ‎приносит‏ ‎ему‏ ‎удачу. ‎Он‏ ‎специально ‎перед‏ ‎отъездом ‎выпросил ‎ее ‎у ‎жены.‏ ‎Но‏ ‎то‏ ‎ли ‎Михаил‏ ‎заблуждался ‎по‏ ‎поводу ‎магических‏ ‎свойств‏ ‎браслетки, ‎то‏ ‎ли ‎на ‎сей ‎раз ‎случился‏ ‎сбой ‎в‏ ‎ее‏ ‎функционировании. ‎В ‎общем,‏ ‎на ‎этом‏ ‎самом ‎бильярде ‎его ‎так‏ ‎обчистили,‏ ‎что ‎именно‏ ‎ее-то, ‎эту‏ ‎самую ‎браслетку, ‎и ‎пришлось ‎заложить.‏ ‎Случайно‏ ‎там ‎же‏ ‎в ‎Ростове‏ ‎оказался ‎Костя ‎“японский”, ‎и ‎Михаил‏ ‎его,‏ ‎что‏ ‎уж ‎совершенное‏ ‎чудо, ‎встретил.‏ ‎Костя ‎выкупил‏ ‎из‏ ‎ломбарда ‎дамское‏ ‎украшение, ‎подаренное ‎Тасе ‎матерью, ‎когда‏ ‎еще ‎та‏ ‎была‏ ‎гимназисткой. ‎Очередное ‎доказательство‏ ‎того, ‎что‏ ‎эти ‎двое ‎– ‎Михаил‏ ‎и‏ ‎Татьяна ‎–‏ ‎«так ‎подходят‏ ‎друг ‎другу ‎по ‎безалаберности ‎натур»[3], как‏ ‎выразилась‏ ‎однажды ‎в‏ ‎дневнике ‎Надя‏ ‎Булгакова.

Тася ‎и ‎на ‎этот ‎раз‏ ‎не‏ ‎оставила‏ ‎его ‎–‏ ‎при ‎первой‏ ‎же ‎возможности‏ ‎отправилась‏ ‎на ‎Кавказ.‏ ‎«Предупредили: ‎если ‎в ‎Екатеринославле ‎махновцы,‏ ‎поезд ‎разгромят.‏ ‎Боялась,‏ ‎конечно…»[4] Батько ‎Махно ‎держал‏ ‎в ‎страхе‏ ‎район ‎радиусом ‎километров ‎сто‏ ‎от‏ ‎родного ‎села‏ ‎Гуляй ‎Поле.‏ ‎Его ‎летучие ‎отряды ‎насчитывали ‎иногда‏ ‎до‏ ‎тридцати ‎пяти‏ ‎тысяч ‎буйных‏ ‎голов. ‎Меняя ‎«реквизированные» ‎у ‎крестьян‏ ‎подводы,‏ ‎они‏ ‎делали ‎переходы‏ ‎иногда ‎по‏ ‎сто ‎километров‏ ‎в‏ ‎день. ‎Один‏ ‎раз ‎совершили ‎набег ‎на ‎Екатеринослав‏ ‎и ‎перебили‏ ‎там‏ ‎немало ‎буржуев. ‎Было‏ ‎чего ‎бояться.‏ ‎Но ‎добралась ‎Тася ‎благополучно.

Из‏ ‎Владикавказа‏ ‎Михаила ‎очень‏ ‎скоро ‎перевели‏ ‎в ‎Грозный. ‎Усмирять ‎непокорных ‎чеченцев.‏ ‎Точнее,‏ ‎служить ‎«начальником‏ ‎санитарного ‎околодка‏ ‎3-го ‎Терского ‎казачьего ‎полка». ‎Терские‏ ‎казачки‏ ‎и‏ ‎кубанцы ‎подавляли‏ ‎восстание ‎“туземцев”‏ ‎из ‎Чечен-аула‏ ‎и‏ ‎Шали. ‎Тася‏ ‎«раза ‎два-три ‎ездила ‎с ‎ним‏ ‎в ‎перевязочный‏ ‎отряд‏ ‎– ‎под ‎Грозный.‏ ‎Добирались ‎до‏ ‎отряда ‎на ‎тачанке, ‎через‏ ‎высокую‏ ‎кукурузу. ‎Кучер,‏ ‎я ‎и‏ ‎Михаил ‎с ‎винтовкой ‎на ‎коленях‏ ‎–‏ ‎давали ‎с‏ ‎собой, ‎винтовка‏ ‎все ‎время ‎должна ‎была ‎быть‏ ‎наготове…‏ ‎В‏ ‎кукурузе ‎ингуши‏ ‎прятались ‎и‏ ‎могли ‎напасть.‏ ‎Приехали,‏ ‎ничего. ‎Он‏ ‎все ‎посмотрел ‎там. ‎Недалеко ‎стрельба‏ ‎слышится. ‎Вечером‏ ‎поехали‏ ‎обратно. ‎На ‎следующий‏ ‎день ‎опять‏ ‎так ‎же. ‎Потом ‎какая-то‏ ‎там‏ ‎врачиха ‎появилась‏ ‎и ‎сказала,‏ ‎что ‎с ‎женой ‎ездить ‎не‏ ‎полагается.‏ ‎Ну, ‎Михаил‏ ‎говорит: ‎“Будешь‏ ‎сидеть ‎в ‎Грозном”. ‎И ‎вот‏ ‎я‏ ‎сидела‏ ‎ждала ‎его…‏ ‎Уезжал ‎утром,‏ ‎на ‎ночь‏ ‎приезжал‏ ‎домой. ‎Однажды‏ ‎попал ‎в ‎окружение, ‎но ‎вырвался‏ ‎как-то ‎и‏ ‎все‏ ‎равно ‎пришел ‎ночевать…»[5] На‏ ‎кой ‎черт‏ ‎ему ‎нужно ‎было ‎таскать‏ ‎с‏ ‎собой ‎женщину‏ ‎на ‎этой‏ ‎тачанке? ‎Странные ‎это ‎были ‎в‏ ‎чем-то‏ ‎отношения.

«Чеченцы ‎как‏ ‎черти ‎дерутся‏ ‎с ‎"белыми ‎чертями". ‎У ‎речонки,‏ ‎на‏ ‎берегу‏ ‎которой ‎валяется‏ ‎разбухший ‎труп‏ ‎лошади, ‎на‏ ‎двуколке‏ ‎треплется ‎краснокрестный‏ ‎флаг. ‎Сюда ‎волокут ‎ко ‎мне‏ ‎окровавленных ‎казаков,‏ ‎и‏ ‎они ‎умирают ‎у‏ ‎меня ‎на‏ ‎руках. ‎Грозовая ‎туча ‎ушла‏ ‎за‏ ‎горы. ‎Льет‏ ‎жгучее ‎солнце,‏ ‎и ‎я ‎жадно ‎глотаю ‎смрадную‏ ‎воду‏ ‎из ‎манерки.‏ ‎Мечутся ‎две‏ ‎сестры, ‎поднимают ‎бессильные ‎свесившиеся ‎головы‏ ‎на‏ ‎соломе‏ ‎двуколок, ‎перевязывают‏ ‎белыми ‎бинтами,‏ ‎поят ‎водой»[6].

Михаил‏ ‎испытывал‏ ‎такое ‎чувство,‏ ‎будто ‎все ‎происходящее ‎вокруг ‎–‏ ‎это ‎только‏ ‎длинный,‏ ‎скверный ‎сон. ‎Он‏ ‎был ‎азартный‏ ‎бильярдный ‎игрок, ‎но ‎азарт‏ ‎сражений‏ ‎его ‎не‏ ‎прельщал. ‎И‏ ‎ощущение ‎страха ‎не ‎превращалось ‎у‏ ‎него‏ ‎в ‎отвагу,‏ ‎как ‎бывает‏ ‎у ‎некоторых. ‎Это ‎все ‎было‏ ‎ему‏ ‎совершенно‏ ‎чуждо.

Он ‎боялся‏ ‎смерти, ‎боялся‏ ‎чеченцев ‎и‏ ‎даже‏ ‎теней ‎боялся.

«Может,‏ ‎там ‎уже ‎ползут, ‎припадая ‎к‏ ‎росистой ‎траве,‏ ‎тени‏ ‎в ‎черкесках. ‎Ползут,‏ ‎ползут... ‎И‏ ‎глазом ‎не ‎успеешь ‎моргнуть:‏ ‎вылетят‏ ‎бешеные ‎тени,‏ ‎распаленные ‎ненавистью,‏ ‎с ‎воем, ‎с ‎визгом ‎и...‏ ‎аминь!

Тьфу,‏ ‎черт ‎возьми!

– Поручиться‏ ‎нельзя, ‎–‏ ‎философски ‎отвечает ‎на ‎кой-какие ‎дилетантские‏ ‎мои‏ ‎соображения‏ ‎относительно ‎непрочности‏ ‎и ‎каверзности‏ ‎этой ‎ночи‏ ‎сидящий‏ ‎у ‎костра‏ ‎Терского ‎3-го ‎конного ‎казачок, ‎–‏ ‎заскочуть ‎с‏ ‎хлангу.‏ ‎Бывало.

Ах, ‎типун ‎на‏ ‎язык! ‎"С‏ ‎хлангу"! ‎Господи ‎Боже ‎мой!‏ ‎Что‏ ‎же ‎это‏ ‎такое! ‎Навоз‏ ‎жуют ‎лошади, ‎дула ‎винтовок ‎в‏ ‎огненных‏ ‎отблесках. ‎"Поручиться‏ ‎нельзя"! ‎Туманы‏ ‎в ‎тьме... ‎Да ‎что ‎я,‏ ‎Лермонтов,‏ ‎что‏ ‎ли! ‎Это,‏ ‎кажется, ‎по‏ ‎его ‎специальности?‏ ‎При‏ ‎чем ‎здесь‏ ‎я!!.. ‎Противный ‎этот ‎Лермонтов. ‎Всегда‏ ‎терпеть ‎не‏ ‎мог.‏ ‎Хаджи. ‎Узун. ‎В‏ ‎красном ‎переплете‏ ‎в ‎одном ‎томе»[7].

Один ‎раз‏ ‎действительно‏ ‎не ‎повезло:‏ ‎выскочили ‎с‏ ‎визгом ‎и… ‎Он ‎легко ‎отделался‏ ‎–‏ ‎его ‎только‏ ‎контузило. ‎За‏ ‎полчаса ‎до ‎того ‎он ‎пытался‏ ‎помочь‏ ‎полковнику,‏ ‎раненному ‎в‏ ‎живот. ‎Михаил‏ ‎знал, ‎что‏ ‎рана‏ ‎смертельная, ‎помочь‏ ‎ничем ‎нельзя. ‎Он ‎попытался ‎полковника‏ ‎успокоить, ‎как-то‏ ‎ободрить.‏ ‎Но ‎тот ‎оборвал‏ ‎его: ‎«Напрасно‏ ‎вы ‎меня ‎утешаете. ‎Я‏ ‎не‏ ‎мальчик». ‎Это‏ ‎были ‎его‏ ‎последние ‎слова.

Полковник ‎был ‎не ‎мальчик,‏ ‎а‏ ‎Булгаков ‎был‏ ‎все ‎еще‏ ‎мальчик. ‎У ‎Михаила ‎в ‎голове‏ ‎не‏ ‎укладывалось:‏ ‎как ‎можно‏ ‎вот ‎так‏ ‎принимать ‎свою‏ ‎смерть?‏ ‎Он ‎начинал‏ ‎дергаться ‎от ‎одного ‎только ‎воспоминания‏ ‎о ‎том‏ ‎полковнике.‏ ‎Этот ‎мужественный ‎человек‏ ‎появился ‎потом‏ ‎в ‎“Белой ‎гвардии”, ‎под‏ ‎фамилией‏ ‎Най-Турс.

Когда ‎восстание‏ ‎было ‎подавлено,‏ ‎Михаил ‎с ‎женой ‎ненадолго ‎перебрались‏ ‎в‏ ‎Беслан. ‎«Жили‏ ‎в ‎поезде…‏ ‎Вообще ‎там ‎ничего ‎не ‎было‏ ‎кроме‏ ‎арбузов.‏ ‎Мы ‎целыми‏ ‎днями ‎ели‏ ‎арбузы… ‎И‏ ‎еще‏ ‎солдаты ‎там‏ ‎кур ‎крали…» ‎Потом ‎вернулись ‎во‏ ‎Владикавказ. ‎«Маленький‏ ‎такой‏ ‎городишко. ‎Но ‎красиво.‏ ‎Горы ‎видны…‏ ‎Полно ‎кафе ‎кругом, ‎столики‏ ‎прямо‏ ‎на ‎улице‏ ‎стоят… ‎Народу‏ ‎много ‎– ‎военные ‎ходят, ‎дамы‏ ‎такие‏ ‎расфуфыренные, ‎извозчики‏ ‎на ‎шинах.‏ ‎Ни ‎духов, ‎ни ‎одеколона, ‎ни‏ ‎пудры‏ ‎–‏ ‎все ‎раскупили…‏ ‎Музыка ‎играет…‏ ‎Весело ‎было»[8].

Михаил‏ ‎стал‏ ‎служить ‎в‏ ‎том ‎же ‎госпитале, ‎в ‎котором‏ ‎и ‎до‏ ‎отъезда.‏ ‎Он ‎получал ‎довольно‏ ‎приличное ‎денежное‏ ‎довольствие, ‎и ‎жаловаться ‎им‏ ‎с‏ ‎Татьяной ‎было,‏ ‎в ‎общем-то,‏ ‎не ‎на ‎что. ‎Даже ‎и‏ ‎в‏ ‎обществе ‎каком-никаком‏ ‎стали ‎бывать,‏ ‎завели ‎некоторые ‎знакомства. ‎То ‎есть‏ ‎завел,‏ ‎конечно,‏ ‎Михаил. ‎«Ой,‏ ‎с ‎кем‏ ‎он ‎только‏ ‎не‏ ‎знакомился! ‎Это‏ ‎такая ‎крутила ‎была ‎– ‎что-то‏ ‎ужасное!» ‎–‏ ‎восклицала‏ ‎много ‎лет ‎спустя‏ ‎Татьяна ‎Николаевна,‏ ‎характеризуя ‎своего ‎мужа. ‎Ходили‏ ‎на‏ ‎вечера ‎к‏ ‎казачьему ‎атаману‏ ‎и ‎генералу ‎с ‎генеральшей. ‎Новый‏ ‎1920-й‏ ‎год ‎как‏ ‎раз ‎у‏ ‎генерала ‎Гаврилова ‎и ‎встречали. ‎«Много‏ ‎офицеров‏ ‎было,‏ ‎много ‎очень‏ ‎пили».

За ‎генеральшей‏ ‎Ларисой ‎Михаил‏ ‎начал‏ ‎ухаживать. ‎За‏ ‎Татьяной ‎же ‎стал ‎слегка ‎волочиться‏ ‎атаманов ‎сын‏ ‎Митя.‏ ‎В ‎общем, ‎светскую‏ ‎жизнь ‎вели‏ ‎они ‎в ‎этом ‎Владикавказе.

Еще‏ ‎до‏ ‎приезда ‎Таси‏ ‎Михаил ‎впервые‏ ‎увидел ‎напечатанным ‎свое ‎творение. ‎Он‏ ‎и‏ ‎раньше, ‎еще‏ ‎в ‎Киеве,‏ ‎мечтал ‎об ‎этом, ‎но ‎дальше‏ ‎слов‏ ‎дело‏ ‎не ‎шло.‏ ‎Да ‎и‏ ‎как ‎было‏ ‎в‏ ‎Киеве ‎начинать‏ ‎журналистскую ‎карьеру, ‎если ‎туда ‎сбежались‏ ‎в ‎те‏ ‎годы‏ ‎лучшие ‎перья ‎Петербурга‏ ‎и ‎Москвы.‏ ‎Родственники ‎только ‎беззлобно ‎посмеивались‏ ‎над‏ ‎его ‎прожектерством.‏ ‎Но ‎здесь,‏ ‎во ‎Владикавказе, ‎можно ‎было ‎и‏ ‎рискнуть.‏ ‎И ‎что‏ ‎же, ‎получилось:‏ ‎здешние ‎редакторы ‎сочли ‎его ‎тексты‏ ‎достойными‏ ‎своих‏ ‎изданий. ‎Жена‏ ‎только ‎и‏ ‎сказала ‎ему:‏ ‎«Поздравляю‏ ‎тебя! ‎Ты‏ ‎же ‎всегда ‎этого ‎хотел». ‎В‏ ‎общем, ‎«чем‏ ‎бы‏ ‎дитя ‎ни ‎тешилось».

Первая‏ ‎статья ‎называлась‏ ‎“Грядущие ‎перспективы”. ‎Написана ‎она‏ ‎была‏ ‎напыщенным ‎слогом‏ ‎и ‎призвана‏ ‎была, ‎очевидно, ‎поднять ‎боевой ‎дух‏ ‎офицеров‏ ‎Вооруженных ‎Сил‏ ‎Юга ‎России,‏ ‎с ‎которым ‎в ‎последнее ‎время‏ ‎были‏ ‎серьезные‏ ‎проблемы. ‎Когда‏ ‎Корнилов ‎затевал‏ ‎белое ‎движение‏ ‎(хотя‏ ‎белыми ‎их‏ ‎назвали ‎позже ‎большевики, ‎но ‎прижилось),‏ ‎он ‎рассчитывал,‏ ‎что‏ ‎красноармейцы ‎скоро ‎будут‏ ‎настолько ‎голодны,‏ ‎что ‎у ‎них ‎попросту‏ ‎не‏ ‎будет ‎сил‏ ‎жать ‎на‏ ‎курки ‎своих ‎ружей. ‎Якобы ‎не‏ ‎способны‏ ‎красные ‎на‏ ‎какую ‎бы‏ ‎то ‎ни ‎было ‎организацию, ‎и‏ ‎их‏ ‎это‏ ‎рано ‎или‏ ‎поздно ‎погубит.‏ ‎Мы, ‎мол,‏ ‎наблюдаем‏ ‎стихийный ‎бунт,‏ ‎который ‎однажды ‎захлебнется ‎сам ‎в‏ ‎себе. ‎Но‏ ‎комиссары‏ ‎оказались ‎умнее, ‎чем‏ ‎о ‎них‏ ‎думали. ‎Они ‎сумели ‎собраться‏ ‎и‏ ‎правильно ‎повели‏ ‎военные ‎действия.‏ ‎Больше ‎того, ‎на ‎сторону ‎красных‏ ‎перешло‏ ‎немало ‎опытных‏ ‎царских ‎генералов.‏ ‎К ‎тому ‎же ‎белые ‎недооценили‏ ‎силу‏ ‎пропаганды.‏ ‎Большевистские ‎вожди‏ ‎облекали ‎свои‏ ‎коммунистические ‎идеи‏ ‎о‏ ‎социальной ‎справедливости‏ ‎в ‎понятные ‎лозунги ‎вроде ‎«Грабь‏ ‎награбленное!» ‎–‏ ‎и‏ ‎те ‎шли ‎умирать.‏ ‎Даже ‎если‏ ‎и ‎голодные. ‎К ‎большевикам‏ ‎перешло‏ ‎немало ‎инженеров.‏ ‎Ленин ‎объявил‏ ‎свою ‎программу ‎ГОЭЛРО ‎прямо ‎посреди‏ ‎войны.‏ ‎И ‎инженеры‏ ‎увидели, ‎что‏ ‎это ‎то, ‎чего ‎они ‎просили‏ ‎у‏ ‎царских‏ ‎властей ‎годами,‏ ‎десятилетиями. ‎А‏ ‎тут ‎им‏ ‎давали‏ ‎раскрыться, ‎звучало,‏ ‎во ‎всяком ‎случае, ‎многообещающе.

Что ‎противопоставляла‏ ‎им ‎белая‏ ‎гвардия?‏ ‎Они ‎воевали ‎за‏ ‎то, ‎чтобы‏ ‎собрать ‎Учредительное ‎собрание ‎и‏ ‎лишь‏ ‎потом ‎решить,‏ ‎что ‎делать‏ ‎с ‎Россией. ‎Во ‎всяком ‎случае,‏ ‎донская‏ ‎часть ‎белых.‏ ‎Разве ‎это‏ ‎достойно ‎того, ‎чтобы ‎умереть? ‎Вдруг‏ ‎там‏ ‎завтра‏ ‎учредят ‎вовсе‏ ‎не ‎то,‏ ‎ради ‎чего‏ ‎предстоит‏ ‎умирать ‎сегодня?

И‏ ‎однажды ‎белые, ‎если ‎не ‎осознали,‏ ‎то ‎почувствовали,‏ ‎что‏ ‎победа ‎не ‎будет‏ ‎так ‎легка,‏ ‎как ‎ожидалось. ‎А ‎многие,‏ ‎пусть‏ ‎и ‎не‏ ‎признаваясь ‎в‏ ‎этом ‎никому, ‎поняли, ‎что, ‎может,‏ ‎никакой‏ ‎победы ‎и‏ ‎вовсе ‎не‏ ‎случится. ‎Булгаков ‎писал: ‎нужно, ‎геройски‏ ‎проливая‏ ‎свою‏ ‎кровь, ‎пядь‏ ‎за ‎пядью‏ ‎вырывать ‎землю‏ ‎у‏ ‎Троцкого. ‎И‏ ‎когда, ‎наконец, ‎победа ‎будет ‎одержана,‏ ‎придется ‎смириться‏ ‎с‏ ‎тем, ‎что ‎именоваться‏ ‎мировой ‎державой‏ ‎Россия ‎еще ‎долго ‎не‏ ‎сможет‏ ‎– ‎до‏ ‎такой ‎степени‏ ‎все ‎разрушено. ‎Там, ‎на ‎Западе,‏ ‎будет‏ ‎процветание ‎и‏ ‎технический ‎прогресс,‏ ‎а ‎мы ‎будем ‎все ‎зализывать‏ ‎раны.‏ ‎И‏ ‎только ‎наши‏ ‎дети, ‎если‏ ‎не ‎внуки,‏ ‎станут‏ ‎жить ‎нормально.‏ ‎Такие ‎невеселые ‎перспективы. ‎Статья ‎должна‏ ‎была ‎внушить‏ ‎добровольцам,‏ ‎что ‎пора ‎перестать‏ ‎надеяться ‎на‏ ‎легкий ‎выигрыш, ‎да ‎и‏ ‎потом‏ ‎не ‎будет‏ ‎легко.

Однако ‎порядочный‏ ‎человек ‎может ‎звать ‎на ‎смерть,‏ ‎только‏ ‎если ‎сам‏ ‎готов ‎к‏ ‎той ‎же ‎участи. ‎Готов ‎ли‏ ‎был‏ ‎военврач‏ ‎Михаил ‎Булгаков‏ ‎сам ‎к‏ ‎смерти? ‎Судя‏ ‎по‏ ‎его ‎рассказам,‏ ‎не ‎вполне.

Да ‎и ‎каково ‎было‏ ‎проливать ‎кровь‏ ‎после‏ ‎того, ‎как ‎он,‏ ‎проходя ‎мимо‏ ‎кафе, ‎наблюдал ‎тамошнюю ‎публику.‏ ‎Франты‏ ‎в ‎лакированных‏ ‎ботинках, ‎дамы‏ ‎в ‎шуршащих ‎платьях ‎с ‎томными‏ ‎голосами.‏ ‎Они ‎поглощали‏ ‎пирожные ‎с‏ ‎кофеем ‎по-варшавски. ‎И ‎вели ‎светские‏ ‎беседы.‏ ‎О‏ ‎том, ‎что‏ ‎красные ‎взяли‏ ‎Ростов, ‎представляете!

[1] Т.Н.‏ ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[2] Т.Н. ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[3] Воспоминания ‎E.A. ‎Земская

[4] Т.Н. ‎Лаппа. ‎Интервью

[5] Т.Н.‏ ‎Лаппа. ‎Интервью

[6] "Необыкновенные‏ ‎приключения‏ ‎доктора"

[7] "Необыкновенные ‎приключения ‎доктора"

[8] Т.Н.‏ ‎Лаппа. ‎Интервью