Достоевский переписывает третий том «Мёртвых душ»

В ‎«Мёртвых‏ ‎душах» ‎поначалу ‎даётся ‎довольно ‎двусмысленное‏ ‎описание ‎главного‏ ‎героя:‏ ‎он ‎не ‎то‏ ‎чтобы ‎толст,‏ ‎но, ‎однако ‎ж, ‎и‏ ‎не‏ ‎так ‎чтобы‏ ‎тонок. ‎Но‏ ‎со ‎временем ‎— ‎деталь ‎за‏ ‎деталью‏ ‎— ‎открывается‏ ‎правда ‎про‏ ‎лишний ‎вес ‎Павла ‎Ивановича. ‎Так,‏ ‎когда‏ ‎он‏ ‎на ‎радостях‏ ‎после ‎успешных‏ ‎покупок ‎делает‏ ‎в‏ ‎комнате ‎антраша,‏ ‎то ‎мебель ‎начинает ‎трястись, ‎а‏ ‎когда ‎взбирается‏ ‎в‏ ‎свою ‎бричку, ‎то‏ ‎сильно ‎нагибает‏ ‎её ‎набок, ‎потому ‎что‏ ‎(здесь‏ ‎уже ‎рассказчик‏ ‎говорит ‎прямо)‏ ‎Чичиков ‎был ‎несколько ‎тяжеленек.

Само ‎по‏ ‎себе‏ ‎это ‎можно‏ ‎было ‎бы‏ ‎отнести ‎к ‎простой ‎иронии: ‎Павел‏ ‎Иванович‏ ‎не‏ ‎хочет ‎признавать‏ ‎очевидного ‎и,‏ ‎как ‎и‏ ‎все‏ ‎полные ‎люди,‏ ‎приобрёл ‎излишне ‎округлую ‎постепенно ‎и‏ ‎незаметным ‎для‏ ‎себя‏ ‎образом. ‎Знаменитое ‎лирическое‏ ‎отступление ‎про‏ ‎толстых ‎и ‎тонких ‎(что‏ ‎одним‏ ‎достаётся ‎женское‏ ‎внимание, ‎а‏ ‎другим ‎— ‎высокие ‎чины ‎и‏ ‎деньги)‏ ‎заканчивается ‎авторским‏ ‎признанием, ‎что‏ ‎такие ‎(или ‎примерно ‎такие) ‎мысли‏ ‎терзали‏ ‎на‏ ‎балу ‎и‏ ‎самого ‎Чичикова‏ ‎как ‎раз‏ ‎в‏ ‎тот ‎момент,‏ ‎когда ‎он ‎не ‎мог ‎определиться,‏ ‎по ‎какому‏ ‎маршруту‏ ‎ему ‎здесь ‎пойти.

Подобно‏ ‎собственному ‎слуге‏ ‎Петрушке, ‎который ‎всякий ‎раз‏ ‎обижался,‏ ‎когда ‎ему‏ ‎говорили ‎о‏ ‎необходимости ‎принять ‎баню ‎или ‎хотя‏ ‎бы‏ ‎проветрить ‎помещение,‏ ‎барин ‎обижается‏ ‎на ‎очевидное. ‎Но, ‎мало ‎того,‏ ‎Павел‏ ‎Иванович‏ ‎к ‎полноте‏ ‎стремится ‎—‏ ‎она ‎для‏ ‎него‏ ‎служит ‎признаком‏ ‎успеха. ‎О ‎жене ‎и ‎доме,‏ ‎полном ‎детишек,‏ ‎он‏ ‎только ‎мечтает ‎(в‏ ‎способности ‎жить‏ ‎в ‎воображаемом ‎мире ‎и‏ ‎довольствоваться‏ ‎воображаемыми ‎наградами‏ ‎Чичиков ‎вполне‏ ‎схож ‎с ‎Маниловым ‎— ‎неспроста‏ ‎с‏ ‎ним ‎он‏ ‎проще ‎всего‏ ‎поладил), ‎тогда ‎как ‎приятные ‎округлые‏ ‎формы‏ ‎смотрят‏ ‎на ‎него‏ ‎прямо ‎из‏ ‎зеркала.

И ‎когда‏ ‎крах‏ ‎первой ‎карьеры‏ ‎сказался ‎и ‎на ‎его ‎облике,‏ ‎то ‎Павел‏ ‎Иванович‏ ‎это ‎сразу ‎приметил:‏ ‎«Какой ‎же‏ ‎я ‎стал ‎гадкий!» ‎Думаю,‏ ‎раздражало‏ ‎его ‎не‏ ‎собственное ‎похудевшее‏ ‎отражение, ‎а ‎то, ‎что ‎он‏ ‎терял‏ ‎ту ‎меру‏ ‎успеха, ‎которую‏ ‎сам ‎себе ‎назначил, ‎даже ‎выстроив‏ ‎вокруг‏ ‎неё‏ ‎целую ‎теорию‏ ‎(Фёдор ‎Михайлович‏ ‎описал ‎бы‏ ‎это‏ ‎со ‎всем‏ ‎возможным ‎психологизмом, ‎и ‎тогда ‎стало‏ ‎бы ‎очевидно,‏ ‎что‏ ‎Чичиков ‎— ‎это‏ ‎литературный ‎папа‏ ‎Раскольникова). ‎Полнота ‎здесь ‎выступает‏ ‎в‏ ‎роли ‎родионовской‏ ‎фигуры ‎Наполеона,‏ ‎имеющего ‎право ‎на ‎беззаконие. ‎Чичиков‏ ‎более‏ ‎практичен ‎и‏ ‎приземлён, ‎но‏ ‎тоже ‎с ‎теорией: ‎он ‎—‏ ‎человек‏ ‎действия,‏ ‎который ‎хочет‏ ‎решать ‎свою‏ ‎судьбу ‎сам,‏ ‎не‏ ‎идя ‎на‏ ‎мелкие ‎сделки, ‎а ‎навязывая ‎условия‏ ‎обществу ‎(как‏ ‎навязывал‏ ‎цену ‎за ‎сладости‏ ‎богатым ‎однокашникам,‏ ‎сперва ‎убедившись, ‎что ‎они‏ ‎голодны‏ ‎и ‎не‏ ‎будут ‎торговаться,‏ ‎или ‎диктовал ‎условия ‎для ‎сделки‏ ‎контрабандистам,‏ ‎лишь ‎получив‏ ‎все ‎полномочия).‏ ‎Нечистоплотность ‎его ‎методов ‎уравновешивается ‎в‏ ‎его‏ ‎глазах‏ ‎несправедливостью, ‎как‏ ‎он ‎считает,‏ ‎к ‎нему‏ ‎жизни.‏ ‎Он ‎игрок,‏ ‎который ‎пользуется ‎слабостями ‎системы ‎и‏ ‎недомолвками ‎правил,‏ ‎психолог,‏ ‎играющий ‎на ‎человеческих‏ ‎слабостях, ‎но‏ ‎забывший, ‎что ‎и ‎сам‏ ‎их‏ ‎тоже ‎не‏ ‎лишён.

У ‎Чичикова‏ ‎есть ‎и ‎своя ‎психологическая ‎теория:‏ ‎собственно,‏ ‎то ‎самое‏ ‎лирическое ‎отступление‏ ‎про ‎толстых ‎и ‎тонких ‎есть‏ ‎способ‏ ‎деления‏ ‎людей ‎по‏ ‎их ‎целеполаганию‏ ‎и ‎ценностям,‏ ‎которым‏ ‎они ‎служат‏ ‎всей ‎душой. ‎Если ‎облечь ‎это‏ ‎рассуждение ‎персонажа‏ ‎в‏ ‎более ‎конкретную ‎форму‏ ‎и ‎прибавить‏ ‎к ‎нему ‎те ‎самые‏ ‎мечты,‏ ‎которые ‎он‏ ‎откладывал ‎на‏ ‎потом, ‎и ‎персонажей, ‎которых ‎встречал‏ ‎(и‏ ‎о ‎которых‏ ‎складывал ‎мнение),‏ ‎то ‎люди ‎делятся ‎на ‎тех,‏ ‎кто‏ ‎а)‏ ‎гонится ‎за‏ ‎статусом ‎(и‏ ‎из ‎всех‏ ‎плотских‏ ‎грехов ‎выбирают‏ ‎самый ‎примитивный ‎— ‎чревоугодие), ‎б)‏ ‎волочится ‎за‏ ‎юбками,‏ ‎в) ‎мечтают ‎о‏ ‎семейном ‎благополучии,‏ ‎г) ‎просто ‎мечтают ‎(лень‏ ‎у‏ ‎Манилова ‎идёт‏ ‎рука ‎об‏ ‎руку ‎с ‎постоянными ‎прожектами, ‎точно‏ ‎так‏ ‎же ‎халатным‏ ‎образом ‎(буквально‏ ‎не ‎вылезая ‎из ‎халата) ‎и‏ ‎внезапно‏ ‎всплывший‏ ‎Кифа ‎Мокиевич,‏ ‎которой ‎не‏ ‎может ‎отвлечься‏ ‎даже‏ ‎на ‎воспитание‏ ‎сына), ‎и ‎мечта ‎уже ‎есть‏ ‎их ‎награда,‏ ‎д)‏ ‎стремится ‎всё ‎контролировать‏ ‎(теряя ‎всё,‏ ‎как ‎Плюшкин, ‎у ‎которого,‏ ‎если‏ ‎что ‎и‏ ‎осталось, ‎то‏ ‎сгнило ‎и ‎пропало), ‎е) ‎всё‏ ‎превращает‏ ‎в ‎игру‏ ‎(обманы ‎Ноздрёва‏ ‎невыгодны ‎ему ‎самому ‎(кроме ‎шулерства,‏ ‎но‏ ‎даже‏ ‎им ‎он‏ ‎не ‎умеет‏ ‎пользоваться ‎—‏ ‎спуская‏ ‎всё ‎более‏ ‎удачливому ‎сопернику ‎сразу ‎же ‎после‏ ‎первого ‎успеха))‏ ‎и‏ ‎ж) ‎хочет ‎избежать‏ ‎любой ‎ошибки‏ ‎(Чичиков ‎не ‎понял ‎этого‏ ‎в‏ ‎Коробочке, ‎и‏ ‎это ‎его‏ ‎погубило ‎— ‎чтобы ‎тот ‎её‏ ‎как-нибудь‏ ‎не ‎обманул,‏ ‎она ‎и‏ ‎раскрыла ‎его ‎афёру ‎(прибавив ‎от‏ ‎испугу‏ ‎совсем‏ ‎уж ‎нелепых‏ ‎подробностей)).

Такая ‎подробная‏ ‎категоризация ‎людей‏ ‎роднит‏ ‎Чичикова ‎скорее‏ ‎с ‎другим ‎персонажем ‎«Преступления ‎и‏ ‎наказания» ‎—‏ ‎очень‏ ‎похожим ‎на ‎него‏ ‎внешне ‎следователем‏ ‎Порфирием ‎Петровичем, ‎который, ‎кстати,‏ ‎в‏ ‎минуту ‎откровенности‏ ‎(по ‎всей‏ ‎видимости, ‎с ‎Порфирием ‎нельзя ‎быть‏ ‎до‏ ‎конца ‎уверенным)‏ ‎признаётся ‎убийце‏ ‎Раскольникову, ‎что ‎у ‎того ‎ещё‏ ‎шанс‏ ‎на‏ ‎исправление ‎есть,‏ ‎а ‎он‏ ‎уже ‎человек‏ ‎«поконченный».

Светлая‏ ‎идея ‎о‏ ‎преемственности ‎следователя ‎Достоевского ‎от ‎мошенника‏ ‎Гоголя ‎не‏ ‎моя,‏ ‎а ‎взята ‎из‏ ‎эссе ‎Виктора‏ ‎Григорьевича, которым ‎он ‎пару ‎лет‏ ‎назад‏ ‎ответил ‎на‏ ‎мой ‎вопрос.

Собственно,‏ ‎то, ‎что ‎бывает ‎сложно ‎уложить‏ ‎в‏ ‎голове ‎тот‏ ‎факт, ‎что‏ ‎образы ‎или ‎идеи ‎психологично-мрачного ‎Фёдора‏ ‎Михайловича‏ ‎могут‏ ‎пересекаться ‎с‏ ‎лёгким ‎и‏ ‎ироничным ‎слогом‏ ‎сотканными‏ ‎историями ‎Николая‏ ‎Васильевича, ‎лишний ‎раз ‎подтверждает, ‎что‏ ‎мы ‎очень‏ ‎зависим‏ ‎от ‎формы, ‎от‏ ‎общей ‎подачи‏ ‎материала ‎и ‎того ‎угла,‏ ‎под‏ ‎которым ‎автор‏ ‎нам ‎предлагает‏ ‎смотреть ‎на ‎повествование. ‎Банальная ‎мысль,‏ ‎что‏ ‎один ‎и‏ ‎тот ‎же‏ ‎немудрёный ‎сюжет ‎со ‎стереотипным ‎образом‏ ‎в‏ ‎изложении‏ ‎двух ‎умелых‏ ‎рассказчиков ‎будут‏ ‎разными ‎рассказами,‏ ‎имеет‏ ‎и ‎обратную‏ ‎сторону ‎— ‎читатель ‎редко ‎об‏ ‎этом ‎задумается.

Это,‏ ‎кстати,‏ ‎свидетельствует ‎о ‎том,‏ ‎что ‎важность‏ ‎связности, ‎логичности ‎и ‎цельности‏ ‎повествования,‏ ‎на ‎отсутствие‏ ‎которых ‎любят‏ ‎ругаться ‎критики ‎и ‎продвинутые ‎зрители‏ ‎и‏ ‎читатели, ‎сильно‏ ‎преувеличена ‎—‏ ‎хорошей ‎истории ‎простят ‎многое. ‎Даже‏ ‎полное‏ ‎сходство‏ ‎с ‎другой‏ ‎историей ‎—‏ ‎лишь ‎бы‏ ‎она‏ ‎была ‎рассказана‏ ‎увлекательно.