Не очень литературный сон в летнюю ночь

Необходимое ‎пояснение:‏ ‎филологи ‎питают ‎ровно ‎столько ‎пиетета‏ ‎к ‎литературе,‏ ‎сколько‏ ‎юристы ‎- ‎к‏ ‎законам, ‎а‏ ‎работники ‎мясокомбината ‎- ‎к‏ ‎колбасе.‏ ‎Ибо ‎мы‏ ‎все ‎знаем,‏ ‎что ‎там, ‎как ‎и ‎из‏ ‎чего‏ ‎делается.

Видел ‎намедни‏ ‎забавный ‎сон.

Россия,‏ ‎средняя ‎полоса, ‎санаторий ‎для ‎литераторов.

Идет,‏ ‎значить,‏ ‎Лев‏ ‎Толстой ‎по‏ ‎тропинке ‎-‏ ‎в ‎крестьянской‏ ‎рубахе‏ ‎такой, ‎в‏ ‎малахае. ‎Онучами ‎лопухи ‎сшибает, ‎капусту‏ ‎квашеную ‎после‏ ‎столовой‏ ‎с ‎бороды ‎выковыривает...

И‏ ‎вот ‎тут‏ ‎бац! ‎- ‎и ‎лапоточком‏ ‎в‏ ‎кучу ‎дерьма‏ ‎вступил. ‎Здоровенную‏ ‎такую, ‎вонючую. ‎Щедро ‎так ‎наваленную.

И‏ ‎вот‏ ‎стоит, ‎значить,‏ ‎Лев ‎Николаич‏ ‎и ‎думает: ‎"Вот ‎как ‎же‏ ‎это‏ ‎так?‏ ‎Я ‎-‏ ‎такой ‎крутой‏ ‎писатель, ‎философ,‏ ‎зеркало‏ ‎русской ‎революции‏ ‎и ‎борода ‎русской ‎духовности. ‎Мои‏ ‎книги ‎весь‏ ‎мир‏ ‎читает ‎(а ‎фигли‏ ‎там ‎не‏ ‎читать ‎- ‎там ‎половина‏ ‎на‏ ‎французском), ‎я‏ ‎исключительно ‎необычная‏ ‎личность. ‎А ‎тут... ‎какой-то ‎вот‏ ‎самый‏ ‎обычный ‎сермяжный‏ ‎мужик ‎навалил‏ ‎самую ‎обычную ‎кучу ‎- ‎и‏ ‎я‏ ‎в‏ ‎этой ‎обычной‏ ‎куче ‎замазался?

Нет,‏ ‎так ‎не‏ ‎пойдет.‏ ‎Я ‎ж‏ ‎граф, ‎я ‎ж ‎должен ‎превзойти‏ ‎обычного ‎мужика‏ ‎-‏ ‎правда ‎ведь? ‎А‏ ‎ну-ка..."

Короче, ‎снял‏ ‎Лев ‎Николаич ‎посконные ‎домотканые‏ ‎портки,‏ ‎присел ‎и...‏ ‎навалил ‎в‏ ‎четыре ‎раза ‎больше. ‎И, ‎удовлетворенный,‏ ‎пошел‏ ‎далее ‎по‏ ‎своим ‎делам,‏ ‎сшибая ‎лопухи ‎онучами.

А ‎следом ‎по‏ ‎тропинке‏ ‎шел‏ ‎Островский. ‎Который‏ ‎Александр ‎Николаич.‏ ‎Увидел ‎кучу‏ ‎-‏ ‎сразу ‎узнал‏ ‎манеру ‎Толстого ‎(малый ‎формат ‎Лев‏ ‎Николаич ‎никогда‏ ‎не‏ ‎признавал). ‎И ‎тоже‏ ‎задумался: ‎"Ну‏ ‎вот ‎ладно, ‎это ‎Толстой.‏ ‎НО:‏ ‎Толстой-то ‎-‏ ‎прозаик, ‎а‏ ‎я-то ‎- ‎драматург. ‎А ‎за‏ ‎русскую‏ ‎драматургию-то ‎тут‏ ‎никто ‎еще‏ ‎не ‎расписывался. ‎А ‎коли ‎среди‏ ‎русских‏ ‎драматургов‏ ‎я ‎-‏ ‎самый ‎первый,‏ ‎то... ‎"‏ ‎Короче,‏ ‎снял ‎Александр‏ ‎Николаич ‎вельветовые ‎бруки, ‎заворотил ‎фрак‏ ‎к ‎вороту,‏ ‎присел‏ ‎и... ‎тоже ‎навалил‏ ‎рядышком. ‎А‏ ‎потом, ‎довольный ‎своим ‎дебютом,‏ ‎тоже‏ ‎ушел ‎по‏ ‎своим ‎делам.

А‏ ‎дальше ‎шел ‎Тургенев ‎с ‎собакой.‏ ‎Сам‏ ‎Иван ‎Сергеич‏ ‎был ‎занят‏ ‎нежными ‎мыслями ‎о ‎прелестной ‎Полине‏ ‎Виардо‏ ‎и‏ ‎потому ‎наверняка‏ ‎бы ‎вляпался‏ ‎- ‎либо‏ ‎в‏ ‎Толстого, ‎либо‏ ‎в ‎Островского. ‎Но ‎тут ‎собака‏ ‎помешала ‎-‏ ‎вовремя‏ ‎залаяла.

Посмотрел ‎Иван ‎Сергеич‏ ‎на ‎творчество‏ ‎своих ‎собратьев ‎и ‎подумал:‏ ‎"Ну‏ ‎а ‎я-то‏ ‎чем ‎хуже?‏ ‎Да ‎и ‎что ‎эти ‎двое‏ ‎придурков‏ ‎понимают ‎в‏ ‎таких ‎делах?‏ ‎У ‎меня ‎вон ‎в ‎имении‏ ‎-‏ ‎весь‏ ‎Бежин ‎Луг‏ ‎такими ‎автографами‏ ‎заминирован ‎-‏ ‎а‏ ‎эти ‎тут‏ ‎че-то ‎пыжатся-тыжатся. ‎Вот ‎как ‎надо,‏ ‎показываю:" ‎...‏ ‎И‏ ‎тоже ‎показал. ‎Хорошо‏ ‎так ‎показал,‏ ‎щедро. ‎И ‎за ‎себя,‏ ‎и‏ ‎за ‎Бежин‏ ‎Луг. ‎И‏ ‎там ‎еще ‎собачка ‎добавила ‎-‏ ‎за‏ ‎Полину ‎Виардо.‏ ‎А ‎потом,‏ ‎довольный, ‎пошел ‎в ‎свой ‎номер‏ ‎-‏ ‎дописывать‏ ‎поэму ‎"Параша"‏ ‎(была ‎у‏ ‎него ‎такая,‏ ‎мало‏ ‎кто ‎знает).

А‏ ‎потом ‎там ‎еще ‎Достоевский ‎шел.‏ ‎Увидел... ‎гкхмм,‏ ‎кучество‏ ‎Толстого, ‎Островского ‎и‏ ‎Тургенева... ‎А‏ ‎надо ‎сказать, ‎Федор ‎Михалыч‏ ‎был‏ ‎очень ‎азартным‏ ‎человеком ‎-‏ ‎подумал, ‎что ‎это ‎вызов ‎от‏ ‎коллег,‏ ‎типа ‎"на‏ ‎слабо" ‎и...‏ ‎тоже ‎отметился. ‎"А ‎то ‎че‏ ‎-‏ ‎они‏ ‎тут ‎эвон‏ ‎как ‎навалили,‏ ‎а ‎я‏ ‎в‏ ‎стороне ‎стоять‏ ‎буду? ‎Как ‎последний ‎идиот? ‎Да‏ ‎я ‎тут‏ ‎за‏ ‎одних ‎братьев ‎Каламазовых‏ ‎могу ‎до‏ ‎утра, ‎гкхмм... ‎расписываться!"

Ну ‎и‏ ‎потом‏ ‎- ‎как‏ ‎об ‎этом‏ ‎прознали ‎в ‎санатории ‎- ‎туда‏ ‎еще‏ ‎многие ‎ходили.‏ ‎Даже ‎Добролюбов‏ ‎с ‎Чернышевским ‎вдвоем ‎по ‎мелочи‏ ‎(а‏ ‎что‏ ‎делать?).

Гончаров ‎ходил‏ ‎- ‎но‏ ‎у ‎него,‏ ‎правда,‏ ‎ничего ‎не‏ ‎вышло. ‎Тогда ‎он ‎обиделся ‎и‏ ‎ушел ‎писать‏ ‎роман‏ ‎про ‎обломов.

Некрасов ‎тоже‏ ‎вот ‎пытался‏ ‎- ‎но ‎он ‎не‏ ‎дошел.‏ ‎Он ‎как‏ ‎увидел ‎эту‏ ‎мега-кучу ‎посреди ‎поля ‎- ‎сразу‏ ‎помчался‏ ‎обратно ‎в‏ ‎номер. ‎Писать‏ ‎о ‎том, ‎кому ‎на ‎Руси‏ ‎жить‏ ‎хорошо.

...А‏ ‎куча ‎все‏ ‎росла ‎и‏ ‎росла. ‎В‏ ‎ней‏ ‎даже ‎ласточки‏ ‎заводить ‎гнезда ‎стали ‎- ‎и‏ ‎это ‎именно‏ ‎с‏ ‎них ‎Максим ‎Горький‏ ‎списал ‎"глупого‏ ‎пИнгвина" ‎- ‎который ‎робко‏ ‎прятал‏ ‎тело ‎жирное‏ ‎в ‎утесах.‏ ‎Это ‎именно ‎там ‎черпал ‎Герцен‏ ‎вдохновение‏ ‎для ‎своего‏ ‎"Былое ‎и‏ ‎думы".

И ‎вот ‎так ‎вымахала ‎эта‏ ‎куча‏ ‎аж‏ ‎с ‎целую‏ ‎гору. ‎Аж‏ ‎до ‎самого‏ ‎неба.‏ ‎Которую ‎ни‏ ‎обойти, ‎ни ‎объехать, ‎ни ‎сковырнуть‏ ‎нельзя.

Потому ‎что‏ ‎русская‏ ‎литература ‎- ‎это‏ ‎глыба, ‎это‏ ‎скала. ‎Это ‎мощь ‎и‏ ‎весомость‏ ‎великой ‎русской‏ ‎души, ‎великого‏ ‎русского ‎слова. ‎И ‎никакому ‎инородцу‏ ‎не‏ ‎дано ‎постичь‏ ‎ее ‎богатство,‏ ‎красочность, ‎узорчатость ‎и ‎- ‎вместе‏ ‎с‏ ‎тем‏ ‎- ‎ее‏ ‎самую ‎что‏ ‎ни ‎на‏ ‎есть‏ ‎сермяжную ‎простоту,‏ ‎честность ‎и ‎правду ‎жизни.