Лермонтов, «Кавказец»

Во-первых, ‎что‏ ‎такое ‎именно ‎кавказец ‎и ‎какие‏ ‎бывают ‎кавказцы?

Кавказец‏ ‎есть‏ ‎существо ‎полурусское, ‎полуазиатское;‏ ‎наклонность ‎к‏ ‎обычаям ‎восточным ‎берет ‎над‏ ‎ним‏ ‎перевес, ‎но‏ ‎он ‎стыдится‏ ‎ее ‎при ‎посторонних, ‎то ‎есть‏ ‎при‏ ‎заезжих ‎из‏ ‎России. ‎Ему‏ ‎большею ‎частью ‎от ‎30 ‎до‏ ‎45‏ ‎лет;‏ ‎лицо ‎у‏ ‎него ‎загорелое‏ ‎и ‎немного‏ ‎рябоватое;‏ ‎если ‎он‏ ‎не ‎штабс-капитан, ‎то ‎уж ‎верно‏ ‎майор. ‎Настоящих‏ ‎кавказцев‏ ‎вы ‎находите ‎на‏ ‎Линии; ‎за‏ ‎горами, ‎в ‎Грузии, ‎они‏ ‎имеют‏ ‎другой ‎оттенок;‏ ‎статские ‎кавказцы‏ ‎редки; ‎они ‎большею ‎частию ‎неловкое‏ ‎подражание,‏ ‎и ‎если‏ ‎вы ‎между‏ ‎ними ‎встретите ‎настоящего, ‎то ‎разве‏ ‎только‏ ‎между‏ ‎полковых ‎медиков.

Настоящий‏ ‎кавказец ‎человек‏ ‎удивительный, ‎достойный‏ ‎всякого‏ ‎уважения ‎и‏ ‎участия. ‎До ‎18 ‎лет ‎он‏ ‎воспитывался ‎в‏ ‎кадетском‏ ‎корпусе ‎и ‎вышел‏ ‎оттуда ‎отличным‏ ‎офицером; ‎он ‎потихоньку ‎в‏ ‎классах‏ ‎читал ‎«Кавказского‏ ‎Пленника» ‎и‏ ‎воспламенился ‎страстью ‎к ‎Кавказу. ‎Он‏ ‎с‏ ‎10 ‎товарищами‏ ‎был ‎отправлен‏ ‎туда ‎на ‎казенный ‎счет ‎с‏ ‎большими‏ ‎надеждами‏ ‎и ‎маленьким‏ ‎чемоданом. ‎Он‏ ‎еще ‎в‏ ‎Петербурге‏ ‎сшил ‎себе‏ ‎ахалук, ‎достал ‎мохнатую ‎шапку ‎и‏ ‎черкесскую ‎плеть‏ ‎на‏ ‎ямщика.

Приехав ‎в ‎Ставрополь,‏ ‎он ‎дорого‏ ‎заплатил ‎за ‎дрянной ‎кинжал,‏ ‎и‏ ‎первые ‎дни,‏ ‎пока ‎не‏ ‎надоело, ‎не ‎снимал ‎его ‎ни‏ ‎днем,‏ ‎ни ‎ночью.

Наконец‏ ‎он ‎явился‏ ‎в ‎свой ‎полк, ‎который ‎расположен‏ ‎на‏ ‎зиму‏ ‎в ‎какой-нибудь‏ ‎станице, ‎тут‏ ‎влюбился, ‎как‏ ‎следует,‏ ‎в ‎казачку‏ ‎пока ‎до ‎экспедиции; ‎всё ‎прекрасно!‏ ‎сколько ‎поэзии!‏ ‎Вот‏ ‎пошли ‎в ‎экспедицию;‏ ‎наш ‎юноша‏ ‎кидался ‎всюду, ‎где ‎только‏ ‎провизжала‏ ‎одна ‎пуля.‏ ‎Он ‎думает‏ ‎поймать ‎руками ‎десятка ‎два ‎горцев,‏ ‎ему‏ ‎снятся ‎страшные‏ ‎битвы, ‎реки‏ ‎крови ‎и ‎генеральские ‎эполеты. ‎Он‏ ‎во‏ ‎сне‏ ‎совершает ‎рыцарские‏ ‎подвиги ‎—‏ ‎мечта, ‎вздор,‏ ‎неприятеля‏ ‎не ‎видать,‏ ‎схватки ‎редки, ‎и, ‎к ‎его‏ ‎великой ‎печали,‏ ‎горцы‏ ‎не ‎выдерживают ‎штыков,‏ ‎в ‎плен‏ ‎не ‎сдаются, ‎тела ‎свои‏ ‎уносят.‏ ‎Между ‎тем‏ ‎жары ‎изнурительны‏ ‎летом, ‎а ‎осенью ‎слякость ‎и‏ ‎холода.‏ ‎Скучно! ‎промелькнуло‏ ‎пять, ‎шесть‏ ‎лет: ‎всё ‎одно ‎и ‎то‏ ‎же.‏ ‎Он‏ ‎приобретает ‎опытность,‏ ‎становится ‎холодно‏ ‎храбр ‎и‏ ‎смеется‏ ‎над ‎новичками,‏ ‎которые ‎подставляют ‎лоб ‎без ‎нужды.

Между‏ ‎тем ‎хотя‏ ‎грудь‏ ‎его ‎увешана ‎крестами,‏ ‎а ‎чины‏ ‎нейдут. ‎Он ‎стал ‎мрачен‏ ‎и‏ ‎молчалив; ‎сидит‏ ‎себе ‎да‏ ‎покуривает ‎из ‎маленькой ‎трубочки; ‎он‏ ‎также‏ ‎на ‎свободе‏ ‎читает ‎Марлинского‏ ‎и ‎говорит, ‎что ‎очень ‎хорошо;‏ ‎в‏ ‎экспедицию‏ ‎он ‎больше‏ ‎не ‎напрашивается:‏ ‎старая ‎рана‏ ‎болит!

Казачки‏ ‎его ‎не‏ ‎прельщают, ‎он ‎одно ‎время ‎мечтал‏ ‎о ‎пленной‏ ‎черкешенке,‏ ‎но ‎теперь ‎забыл‏ ‎и ‎эту‏ ‎почти ‎несбыточную ‎мечту. ‎Зато‏ ‎у‏ ‎него ‎явилась‏ ‎новая ‎страсть,‏ ‎и ‎тут-то ‎он ‎делается ‎настоящим‏ ‎кавказцем.

Эта‏ ‎страсть ‎родилась‏ ‎вот ‎каким‏ ‎образом: ‎последнее ‎время ‎он ‎подружился‏ ‎с‏ ‎одним‏ ‎мирным ‎черкесом;‏ ‎стал ‎ездить‏ ‎к ‎нему‏ ‎в‏ ‎аул. ‎Чуждый‏ ‎утонченностей ‎светской ‎и ‎городской ‎жизни,‏ ‎он ‎полюбил‏ ‎жизнь‏ ‎простую ‎и ‎дикую;‏ ‎не ‎зная‏ ‎истории ‎России ‎и ‎европейской‏ ‎политики,‏ ‎он ‎пристрастился‏ ‎к ‎поэтическим‏ ‎преданиям ‎народа ‎воинственного. ‎Он ‎понял‏ ‎вполне‏ ‎нравы ‎и‏ ‎обычаи ‎горцев,‏ ‎узнал ‎по ‎именам ‎их ‎богатырей,‏ ‎запомнил‏ ‎родословные‏ ‎главных ‎семейств.

Знает,‏ ‎какой ‎князь‏ ‎надежный ‎и‏ ‎какой‏ ‎плут; ‎кто‏ ‎с ‎кем ‎в ‎дружбе ‎и‏ ‎между ‎кем‏ ‎и‏ ‎кем ‎есть ‎кровь.‏ ‎Он ‎легонько‏ ‎маракует ‎по-татарски; ‎у ‎него‏ ‎завелась‏ ‎шашка, ‎настоящая‏ ‎гурда, ‎кинжал‏ ‎— ‎старый ‎базалай, ‎пистолет ‎закубанской‏ ‎отделки,‏ ‎отличная ‎крымская‏ ‎винтовка, ‎которую‏ ‎он ‎сам ‎смазывает, ‎лошадь ‎—‏ ‎чистый‏ ‎Шаллох‏ ‎и ‎весь‏ ‎костюм ‎черкесский,‏ ‎который ‎надевается‏ ‎только‏ ‎в ‎важных‏ ‎случаях ‎и ‎сшит ‎ему ‎в‏ ‎подарок ‎какой-нибудь‏ ‎дикой‏ ‎княгиней. ‎Страсть ‎его‏ ‎ко ‎всему‏ ‎черкесскому ‎доходит ‎до ‎невероятия.‏ ‎Он‏ ‎готов ‎целый‏ ‎день ‎толковать‏ ‎с ‎грязным ‎узденем ‎о ‎дрянной‏ ‎лошади‏ ‎и ‎ржавой‏ ‎винтовке, ‎и‏ ‎очень ‎любит ‎посвящать ‎других ‎в‏ ‎таинства‏ ‎азиатских‏ ‎обычаев. ‎С‏ ‎ним ‎бывали‏ ‎разные ‎казусы‏ ‎предивные,‏ ‎только ‎послушайте.‏ ‎Когда ‎новичок ‎покупает ‎за ‎оружие‏ ‎или ‎лошадь‏ ‎у‏ ‎его ‎приятеля ‎узденя,‏ ‎он ‎только‏ ‎исподтишка ‎улыбается. ‎О ‎горцах‏ ‎он‏ ‎вот ‎как‏ ‎отзывается: ‎«Хороший‏ ‎народ, ‎только ‎уж ‎такие ‎азиаты!‏ ‎Чеченцы,‏ ‎правда, ‎дрянь,‏ ‎зато ‎уж‏ ‎кабардинцы ‎просто ‎молодцы; ‎ну ‎есть‏ ‎и‏ ‎между‏ ‎шапсугами ‎народ‏ ‎изрядный, ‎только‏ ‎всё ‎с‏ ‎кабардинцами‏ ‎им ‎не‏ ‎равняться, ‎ни ‎одеться ‎так ‎не‏ ‎сумеют, ‎ни‏ ‎верхом‏ ‎проехать… ‎хотя ‎и‏ ‎чисто ‎живут,‏ ‎очень ‎чисто!»

Надо ‎иметь ‎предубеждение‏ ‎кавказца,‏ ‎чтобы ‎отыскать‏ ‎что-нибудь ‎чистое‏ ‎в ‎черкесской ‎сакле.

Опыт ‎долгих ‎походов‏ ‎не‏ ‎научил ‎его‏ ‎изобретательности, ‎свойственной‏ ‎вообще ‎армейским ‎офицерам; ‎он ‎франтит‏ ‎своей‏ ‎беспечностью‏ ‎и ‎привычкой‏ ‎переносить ‎неудобства‏ ‎военной ‎жизни,‏ ‎он‏ ‎возит ‎с‏ ‎собой ‎только ‎чайник, ‎и ‎редко‏ ‎на ‎его‏ ‎бивачном‏ ‎огне ‎варятся ‎щи.‏ ‎Он ‎равно‏ ‎в ‎жар ‎и ‎в‏ ‎холод‏ ‎носит ‎под‏ ‎сюртуком ‎ахалук‏ ‎на ‎вате, ‎и ‎на ‎голове‏ ‎баранью‏ ‎шапку; ‎у‏ ‎него ‎сильное‏ ‎предубежденье ‎против ‎шинели ‎в ‎пользу‏ ‎бурки;‏ ‎бурка‏ ‎его ‎тога,‏ ‎он ‎в‏ ‎нее ‎драпируется;‏ ‎дождь‏ ‎льет ‎за‏ ‎воротник, ‎ветер ‎ее ‎раздувает ‎—‏ ‎ничего! ‎бурка,‏ ‎прославленная‏ ‎Пушкиным, ‎Марлинским ‎и‏ ‎портретом ‎Ермолова,‏ ‎не ‎сходит ‎с ‎его‏ ‎плеча,‏ ‎он ‎спит‏ ‎на ‎ней‏ ‎и ‎покрывает ‎ею ‎лошадь; ‎он‏ ‎пускается‏ ‎на ‎разные‏ ‎хитрости ‎и‏ ‎пронырства, ‎чтобы ‎достать ‎настоящую ‎Андийскую‏ ‎бурку,‏ ‎особенно‏ ‎белую ‎с‏ ‎черной ‎каймой‏ ‎внизу, ‎и‏ ‎тогда‏ ‎уже ‎смотрит‏ ‎на ‎других ‎с ‎некоторым ‎презрением.‏ ‎По ‎его‏ ‎словам,‏ ‎его ‎лошадь ‎скачет‏ ‎удивительно ‎—‏ ‎вдаль! ‎поэтому-то ‎он ‎с‏ ‎вами‏ ‎не ‎захочет‏ ‎скакаться ‎только‏ ‎на ‎15 ‎верст. ‎Хотя ‎ему‏ ‎порой‏ ‎служба ‎очень‏ ‎тяжела, ‎но‏ ‎он ‎поставил ‎себе ‎за ‎правило‏ ‎хвалить‏ ‎кавказскую‏ ‎жизнь; ‎он‏ ‎говорит ‎кому‏ ‎угодно, ‎что‏ ‎на‏ ‎Кавказе ‎служба‏ ‎очень ‎приятна.

Но ‎годы ‎бегут, ‎кавказцу‏ ‎уже ‎40‏ ‎лет,‏ ‎ему ‎хочется ‎домой,‏ ‎и ‎если‏ ‎он ‎не ‎ранен, ‎то‏ ‎поступает‏ ‎иногда ‎таким‏ ‎образом: ‎во-время‏ ‎перестрелки ‎кладет ‎голову ‎за ‎камень,‏ ‎а‏ ‎ноги ‎выставляет‏ ‎на ‎пенсион;‏ ‎это ‎выражение ‎там ‎освящено ‎обычаем.‏ ‎Благодетельная‏ ‎пуля‏ ‎попадает ‎в‏ ‎ногу, ‎и‏ ‎он ‎счастлив.‏ ‎Отставка‏ ‎с ‎пенсионом‏ ‎выходит, ‎он ‎покупает ‎тележку, ‎запрягает‏ ‎в ‎нее‏ ‎пару‏ ‎верховых ‎кляч ‎и‏ ‎помаленьку ‎пробирается‏ ‎на ‎родину, ‎однако ‎останавливается‏ ‎всегда‏ ‎на ‎почтовых‏ ‎станциях, ‎чтоб‏ ‎поболтать ‎с ‎проезжающими. ‎Встретив ‎его,‏ ‎вы‏ ‎тотчас ‎отгадаете,‏ ‎что ‎он‏ ‎настоящий, ‎даже ‎в ‎Воронежской ‎губернии‏ ‎он‏ ‎не‏ ‎снимает ‎кинжала‏ ‎или ‎шашки,‏ ‎как ‎они‏ ‎его‏ ‎ни ‎беспокоят.‏ ‎Станционный ‎смотритель ‎слушает ‎его ‎с‏ ‎уважением, ‎и‏ ‎только‏ ‎тут ‎отставной ‎герой‏ ‎позволяет ‎себе‏ ‎прихвастнуть, ‎выдумать ‎небылицу; ‎на‏ ‎Кавказе‏ ‎он ‎скромен‏ ‎— ‎но,‏ ‎ведь, ‎кто ‎ж ‎ему ‎в‏ ‎России‏ ‎докажет, ‎что‏ ‎лошадь ‎не‏ ‎может ‎проскакать ‎одним ‎духом ‎200‏ ‎верст‏ ‎и‏ ‎что ‎никакое‏ ‎ружье ‎не‏ ‎возьмет ‎на‏ ‎400‏ ‎сажен ‎в‏ ‎цель? ‎Но ‎увы, ‎большею ‎частию‏ ‎он ‎слагает‏ ‎свои‏ ‎косточки ‎в ‎земле‏ ‎басурманской. ‎Он‏ ‎женится ‎редко, ‎а ‎если‏ ‎судьба‏ ‎и ‎обременит‏ ‎его ‎супругой,‏ ‎то ‎он ‎старается ‎перейти ‎в‏ ‎гарнизон‏ ‎и ‎кончает‏ ‎дни ‎свои‏ ‎в ‎какой-нибудь ‎крепости, ‎где ‎жена‏ ‎предохраняет‏ ‎его‏ ‎от ‎гибельной‏ ‎для ‎русского‏ ‎человека ‎привычки.

Теперь‏ ‎еще‏ ‎два ‎слова‏ ‎о ‎других ‎кавказцах, ‎не ‎настоящих.‏ ‎Грузинский ‎кавказец‏ ‎отличается‏ ‎тем ‎от ‎настоящего,‏ ‎что ‎очень‏ ‎любит ‎кахетинское ‎и ‎широкие‏ ‎шелковые‏ ‎шаровары. ‎Статский‏ ‎кавказец ‎редко‏ ‎облачается ‎в ‎азиатский ‎костюм; ‎он‏ ‎кавказец‏ ‎более ‎душою,‏ ‎чем ‎телом:‏ ‎занимается ‎археологическими ‎открытиями, ‎толкует ‎о‏ ‎пользе‏ ‎торговли‏ ‎с ‎горцами,‏ ‎о ‎средствах‏ ‎к ‎их‏ ‎покорению‏ ‎и ‎образованию.‏ ‎Послужив ‎там ‎несколько ‎лет, ‎он‏ ‎обыкновенно ‎возвращается‏ ‎в‏ ‎Россию ‎с ‎чином‏ ‎и ‎красным‏ ‎носом.