Смерть. Барт

Ролан ‎Барт‏ ‎(1915-1980) ‎является ‎одним ‎из ‎наиболее‏ ‎известных ‎французских‏ ‎структуралистов‏ ‎и ‎постструктуралистов. ‎Барт‏ ‎закончил ‎филологический‏ ‎факультет ‎Сорбонны, ‎был ‎одним‏ ‎из‏ ‎основателей ‎Античной‏ ‎театральной ‎труппы‏ ‎университета. ‎Затем ‎увлечение ‎Барта ‎театром‏ ‎перерастет‏ ‎в ‎знакомство‏ ‎с ‎немецким‏ ‎коммунистическим ‎драматургом ‎Бертольтом ‎Брехтом, ‎оказавшем‏ ‎на‏ ‎него‏ ‎большое ‎влияние.‏ ‎«[Брехт] ‎продолжает‏ ‎и ‎поныне‏ ‎оставаться‏ ‎для ‎меня‏ ‎актуальным. ‎Это ‎был ‎марксист, ‎размышлявший‏ ‎об ‎эффектах‏ ‎знака:‏ ‎редкий ‎случай», — писал ‎Барт‏ ‎в ‎1971‏ ‎году.

Как ‎уже ‎видно ‎из‏ ‎представленной‏ ‎цитаты, ‎Барт‏ ‎с ‎молодых‏ ‎лет ‎был ‎марксистом. ‎Важно, ‎что‏ ‎марксизм‏ ‎не ‎просто‏ ‎факт ‎биографии‏ ‎Барта, ‎а ‎интенция ‎его ‎работ.‏ ‎Барт‏ ‎стремился‏ ‎«марксизировать ‎экзистенциализм»,‏ ‎освободив ‎письмо‏ ‎как ‎третье‏ ‎«измерение»‏ ‎текста. ‎Здесь‏ ‎явственно ‎ощущается ‎отсылка ‎к ‎третьему‏ ‎сословию. ‎Первые‏ ‎два‏ ‎— ‎это ‎язык‏ ‎и ‎стиль‏ ‎автора. ‎Письму ‎же ‎(что‏ ‎под‏ ‎ним ‎имеется‏ ‎в ‎виду‏ ‎см. ‎далее) ‎была ‎предписана ‎роль‏ ‎пролетариата,‏ ‎который ‎должен‏ ‎быть ‎освобожден.

Выражая‏ ‎данный ‎освободительный ‎посыл, ‎Ролан ‎Барт‏ ‎написал‏ ‎свое‏ ‎знаменитое ‎эссе‏ ‎«Смерть ‎автора»‏ ‎(1967 ‎год).‏ ‎По‏ ‎существу, ‎это‏ ‎манифест ‎постмодерна, ‎включающий ‎в ‎себя‏ ‎емкое ‎изложение‏ ‎истории‏ ‎европейской ‎философской ‎мысли.‏ ‎Я ‎предлагаю‏ ‎прочесть ‎этот ‎манифест ‎Барта‏ ‎именно‏ ‎как ‎манифест.‏ ‎Не ‎как‏ ‎развернутое ‎доказательство, ‎не ‎как ‎философский‏ ‎трактат,‏ ‎а ‎как‏ ‎манифест, ‎в‏ ‎котором ‎сжато ‎излагаются ‎основные ‎положения,‏ ‎уже‏ ‎имевшие‏ ‎место ‎быть‏ ‎в ‎дискурсе.

Смерть‏ ‎автора

Цитата ‎(здесь‏ ‎и‏ ‎далее ‎перевод‏ ‎С. ‎Н. ‎Зенкина): ‎«Бальзак ‎в‏ ‎новелле ‎„Сарразин“‏ ‎пишет‏ ‎такую ‎фразу, ‎говоря‏ ‎о ‎переодетом‏ ‎женщиной ‎кастрате: ‎„То ‎была‏ ‎истинная‏ ‎женщина, ‎со‏ ‎всеми ‎ее‏ ‎внезапными ‎страхами, ‎необъяснимыми ‎причудами, ‎инстинктивными‏ ‎тревогами,‏ ‎беспричинными ‎дерзостями,‏ ‎задорными ‎выходками‏ ‎и ‎пленительной ‎тонкостью ‎чувств“. ‎Кто‏ ‎говорит‏ ‎так?‏ ‎Может ‎быть,‏ ‎герой ‎новеллы,‏ ‎старающийся ‎не‏ ‎замечать‏ ‎под ‎обличьем‏ ‎женщины ‎кастрата? ‎Или ‎Бальзак-индивид, ‎рассуждающий‏ ‎о ‎женщине‏ ‎на‏ ‎основании ‎своего ‎личного‏ ‎опыта? ‎Или‏ ‎Бальзак-писатель, ‎исповедующий ‎„литературные“ ‎представления‏ ‎о‏ ‎женской ‎натуре?‏ ‎Или ‎же‏ ‎это ‎общечеловеческая ‎мудрость? ‎А ‎может‏ ‎быть,‏ ‎романтическая ‎психология?‏ ‎Узнать ‎это‏ ‎нам ‎никогда ‎не ‎удастся, ‎по‏ ‎той‏ ‎причине,‏ ‎что ‎в‏ ‎письме ‎как‏ ‎раз ‎и‏ ‎уничтожается‏ ‎всякое ‎понятие‏ ‎о ‎голосе, ‎об ‎источнике».

Барт ‎начинает‏ ‎свое ‎эссе‏ ‎с‏ ‎провокации, ‎отсылающей ‎к‏ ‎теме ‎гомосексуализма‏ ‎и ‎смены ‎гендерных ‎ролей‏ ‎(в‏ ‎1967 ‎году,‏ ‎когда ‎было‏ ‎опубликовано ‎эссе, ‎это ‎была ‎именно‏ ‎провокация,‏ ‎а ‎не‏ ‎обыденное ‎высказывание,‏ ‎как ‎сегодня). ‎Но ‎провокативный ‎заход‏ ‎лишь‏ ‎иллюстрация‏ ‎основной ‎темы,‏ ‎которая ‎заключается‏ ‎в ‎том,‏ ‎что‏ ‎«в ‎письме‏ ‎как ‎раз ‎и ‎уничтожается ‎всякое‏ ‎понятие ‎о‏ ‎голосе,‏ ‎об ‎источнике».

Цитата: ‎«Письмо‏ ‎— ‎та‏ ‎область ‎неопределенности, ‎неоднородности ‎и‏ ‎уклончивости,‏ ‎где ‎теряются‏ ‎следы ‎нашей‏ ‎субъективности, ‎черно-белый ‎лабиринт, ‎где ‎исчезает‏ ‎всякая‏ ‎самотождественность, ‎и‏ ‎в ‎первую‏ ‎очередь ‎телесная ‎тождественность ‎пишущего».

Письмо ‎—‏ ‎это‏ ‎область,‏ ‎в ‎которой‏ ‎нет ‎субъекта‏ ‎(и, ‎соответственно,‏ ‎объекта).‏ ‎Таким ‎образом,‏ ‎освобождение ‎«третьего ‎сословия» ‎в ‎лице‏ ‎письма ‎подразумевает‏ ‎обрушение‏ ‎субъекта ‎и ‎объекта.

Цитата:‏ ‎«Очевидно, ‎так‏ ‎было ‎всегда: ‎если ‎о‏ ‎чем-либо‏ ‎рассказывается ‎ради‏ ‎самого ‎рассказа,‏ ‎а ‎не ‎ради ‎прямого ‎воздействия‏ ‎на‏ ‎действительность, ‎то‏ ‎есть, ‎в‏ ‎конечном ‎счете, ‎вне ‎какой-либо ‎функции,‏ ‎кроме‏ ‎символической‏ ‎деятельности ‎как‏ ‎таковой, ‎—‏ ‎то ‎голос‏ ‎отрывается‏ ‎от ‎своего‏ ‎источника, ‎для ‎автора ‎наступает ‎смерть,‏ ‎и ‎здесь-то‏ ‎начинается‏ ‎письмо».

Письмо ‎без ‎субъекта‏ ‎и ‎объекта‏ ‎было ‎всегда. ‎То ‎есть‏ ‎субъекта‏ ‎и ‎объекта‏ ‎не ‎было‏ ‎никогда. ‎Любая ‎парадигма ‎подразумевает ‎тезисы‏ ‎«всегда»‏ ‎и ‎«никогда».‏ ‎Модерн, ‎приходя‏ ‎на ‎смену ‎премодерну, ‎сообщил ‎нам,‏ ‎что‏ ‎«Бога‏ ‎не ‎было‏ ‎никогда», ‎а‏ ‎были ‎лишь‏ ‎суеверия‏ ‎и ‎т.‏ ‎п. ‎Парадигма ‎перепрашивает ‎под ‎себя‏ ‎всю ‎историю‏ ‎человечества.

Цитата:‏ ‎«Однако ‎в ‎разное‏ ‎время ‎это‏ ‎явление ‎ощущалось ‎по-разному. ‎Так,‏ ‎в‏ ‎первобытных ‎обществах‏ ‎рассказыванием ‎занимается‏ ‎не ‎простой ‎человек, ‎а ‎специальный‏ ‎медиатор‏ ‎— ‎шаман‏ ‎или ‎сказитель;‏ ‎можно ‎восхищаться ‎разве ‎что ‎его‏ ‎„перформацией“‏ ‎(то‏ ‎есть ‎мастерством‏ ‎в ‎обращении‏ ‎с ‎повествовательным‏ ‎кодом),‏ ‎но ‎никак‏ ‎не ‎„гением"».

В ‎премодерне ‎«шаманы» ‎путем‏ ‎работы ‎с‏ ‎кодом‏ ‎определяли ‎сознание ‎подопечных‏ ‎им ‎людей.‏ ‎То ‎есть ‎создавали ‎миф,‏ ‎в‏ ‎котором ‎жило‏ ‎человечество. ‎«Шаман»‏ ‎— ‎это ‎автор.

Цитата: ‎«Фигура ‎автора‏ ‎принадлежит‏ ‎новому ‎времени;‏ ‎по-видимому, ‎она‏ ‎формировалась ‎нашим ‎обществом ‎по ‎мере‏ ‎того,‏ ‎как‏ ‎с ‎окончанием‏ ‎средних ‎веков‏ ‎это ‎общество‏ ‎стало‏ ‎открывать ‎для‏ ‎себя ‎(благодаря ‎английскому ‎эмпиризму, ‎французскому‏ ‎рационализму ‎и‏ ‎принципу‏ ‎личной ‎веры, ‎утвержденному‏ ‎Реформацией) ‎достоинство‏ ‎индивида, ‎или, ‎выражаясь ‎более‏ ‎высоким‏ ‎слогом, ‎„человеческой‏ ‎личности"».

Индивид ‎есть‏ ‎продукт ‎модерна. ‎То, ‎что ‎мы‏ ‎понимаем‏ ‎под ‎«человеческой‏ ‎личностью» ‎—‏ ‎продукт ‎модерна. ‎При ‎этом ‎индивид‏ ‎убежден,‏ ‎что‏ ‎он ‎был‏ ‎всегда ‎(см.‏ ‎про ‎перепрошивку‏ ‎модерном‏ ‎трактовки ‎всей‏ ‎человеческой ‎истории) ‎и ‎по ‎большому‏ ‎счету ‎убежден,‏ ‎что‏ ‎он ‎будет ‎всегда.

Цитата:‏ ‎«Логично ‎поэтому,‏ ‎что ‎в ‎области ‎литературы‏ ‎„личность“‏ ‎автора ‎получила‏ ‎наибольшее ‎признание‏ ‎в ‎позитивизме, ‎который ‎подытоживал ‎и‏ ‎доводил‏ ‎до ‎конца‏ ‎идеологию ‎капитализма».

Наибольшее‏ ‎признание ‎личности ‎представляет ‎собой ‎«доведенную‏ ‎до‏ ‎конца‏ ‎идеологию» ‎капитализма.‏ ‎То ‎есть‏ ‎финальное ‎воплощение‏ ‎индивида‏ ‎— ‎это‏ ‎буржуа.

Цитата: ‎«Автор ‎и ‎поныне ‎царит‏ ‎в ‎учебниках‏ ‎истории‏ ‎литературы, ‎в ‎биографиях‏ ‎писателей, ‎в‏ ‎журнальных ‎интервью ‎и ‎в‏ ‎сознании‏ ‎самих ‎литераторов,‏ ‎пытающихся ‎соединить‏ ‎свою ‎личность ‎и ‎творчество ‎в‏ ‎форме‏ ‎интимного ‎дневника.‏ ‎В ‎средостении‏ ‎того ‎образа ‎литературы, ‎что ‎бытует‏ ‎в‏ ‎нашей‏ ‎культуре, ‎безраздельно‏ ‎царит ‎автор,‏ ‎его ‎личность,‏ ‎история‏ ‎его ‎жизни,‏ ‎его ‎вкусы ‎и ‎страсти; ‎для‏ ‎критики ‎обычно‏ ‎и‏ ‎по ‎сей ‎день‏ ‎все ‎творчество‏ ‎Бодлера ‎— ‎в ‎его‏ ‎житейской‏ ‎несостоятельности, ‎все‏ ‎творчество ‎Ван‏ ‎Гога ‎— ‎в ‎его ‎душевной‏ ‎болезни,‏ ‎все ‎творчество‏ ‎Чайковского ‎—‏ ‎в ‎его ‎пороке; ‎объяснение ‎произведения‏ ‎всякий‏ ‎раз‏ ‎ищут ‎в‏ ‎создавшем ‎его‏ ‎человеке, ‎как‏ ‎будто‏ ‎в ‎конечном‏ ‎счете ‎сквозь ‎более ‎или ‎менее‏ ‎прозрачную ‎аллегоричность‏ ‎вымысла‏ ‎нам ‎всякий ‎раз‏ ‎„исповедуется“ ‎голос‏ ‎одного ‎и ‎того ‎же‏ ‎человека‏ ‎— ‎автора».

Барт‏ ‎пишет, ‎что‏ ‎в ‎восприятии ‎литературы ‎продолжает ‎царить‏ ‎автор,‏ ‎хотя ‎там‏ ‎его ‎нет.‏ ‎Автора ‎— ‎нет.

Цитата: ‎«Хотя ‎власть‏ ‎Автора‏ ‎все‏ ‎еще ‎очень‏ ‎сильна ‎(новая‏ ‎критика ‎зачастую‏ ‎лишь‏ ‎укрепляла ‎ее),‏ ‎несомненно ‎и ‎то, ‎что ‎некоторые‏ ‎писатели ‎уже‏ ‎давно‏ ‎пытались ‎ее ‎поколебать.‏ ‎Во ‎Франции‏ ‎первым ‎был, ‎вероятно, ‎[французский‏ ‎„проклятый‏ ‎поэт“ ‎Стефан]‏ ‎Малларме, ‎в‏ ‎полной ‎мере ‎увидевший ‎и ‎предвидевший‏ ‎необходимость‏ ‎поставить ‎сам‏ ‎язык ‎на‏ ‎место ‎того, ‎кто ‎считался ‎его‏ ‎владельцем.‏ ‎Малларме‏ ‎полагает ‎—‏ ‎и ‎это‏ ‎совпадает ‎с‏ ‎нашим‏ ‎нынешним ‎представлением,‏ ‎— ‎что ‎говорит ‎не ‎автор,‏ ‎а ‎язык‏ ‎как‏ ‎таковой; ‎письмо ‎есть‏ ‎изначально ‎обезличенная‏ ‎деятельность ‎(эту ‎обезличенность ‎ни‏ ‎в‏ ‎коем ‎случае‏ ‎нельзя ‎путать‏ ‎с ‎выхолащивающей ‎объективностью ‎писателя-реалиста), ‎позволяющая‏ ‎добиться‏ ‎того, ‎что‏ ‎уже ‎не‏ ‎„я“, ‎а ‎сам ‎язык ‎действует,‏ ‎„перформирует“;‏ ‎суть‏ ‎всей ‎поэтики‏ ‎Малларме ‎в‏ ‎том, ‎чтобы‏ ‎устранить‏ ‎автора, ‎заменив‏ ‎его ‎письмом, ‎— ‎а ‎это‏ ‎значит, ‎как‏ ‎мы‏ ‎увидим, ‎восстановить ‎в‏ ‎правах ‎читателя».

Освобождение‏ ‎письма ‎требует ‎смерти ‎автора,‏ ‎в‏ ‎условиях ‎которой‏ ‎«сам ‎язык‏ ‎действует». ‎То ‎есть ‎теперь ‎не‏ ‎«шаман»‏ ‎кодирует ‎своего‏ ‎«читателя», ‎а‏ ‎язык ‎как ‎таковой ‎становится ‎открытым‏ ‎источником‏ ‎кода,‏ ‎что ‎позволяет‏ ‎«восстановить ‎в‏ ‎правах ‎читателя».‏ ‎Таким‏ ‎образом, ‎мы‏ ‎получаем ‎формулу: ‎смерть ‎автора ‎=‏ ‎освобождение ‎читателя.

Далее‏ ‎Барт‏ ‎описывает ‎предуготовление ‎к‏ ‎смерти ‎автора‏ ‎усилиями ‎различных ‎авторов. ‎Данное‏ ‎противоречие‏ ‎обусловлено ‎тем,‏ ‎что ‎выход‏ ‎за ‎рамки ‎индивида ‎описывают ‎и‏ ‎предуготовляют‏ ‎индивиды ‎на‏ ‎языке ‎индивидов.‏ ‎Барт ‎пытается ‎отчасти ‎выйти ‎из‏ ‎положения,‏ ‎путем‏ ‎написания ‎слова‏ ‎«Автор» ‎с‏ ‎большой ‎буквы,‏ ‎давая‏ ‎понять, ‎что‏ ‎речь ‎идет ‎о ‎явлении. ‎Для‏ ‎обозначения ‎же‏ ‎автора‏ ‎Барт ‎вводит ‎термин‏ ‎«скриптор», ‎тем‏ ‎самым ‎подчеркивая, ‎что ‎автор‏ ‎—‏ ‎не ‎Автор.

Фундаментально‏ ‎в ‎данном‏ ‎тексте ‎говорится, ‎что ‎возможность ‎высказывания‏ ‎уже‏ ‎содержится ‎в‏ ‎языке, ‎т.‏ ‎е. ‎в ‎языке ‎всё ‎уже‏ ‎сказано,‏ ‎и‏ ‎потому ‎любое‏ ‎слово ‎лишь‏ ‎цитата.

Цитата: ‎«[Французский‏ ‎поэт‏ ‎и ‎философ‏ ‎Поль] ‎Валери, ‎связанный ‎по ‎рукам‏ ‎и ‎ногам‏ ‎психологической‏ ‎теорией ‎„я“, ‎немало‏ ‎смягчил ‎идеи‏ ‎Малларме; ‎однако ‎в ‎силу‏ ‎своего‏ ‎классического ‎вкуса‏ ‎он ‎обратился‏ ‎к ‎урокам ‎риторики, ‎и ‎потому‏ ‎беспрестанно‏ ‎подвергал ‎Автора‏ ‎сомнению ‎и‏ ‎осмеянию, ‎подчеркивал ‎чисто ‎языковой ‎и‏ ‎как‏ ‎бы‏ ‎„непреднамеренный“, ‎„нечаянный“‏ ‎характер ‎его‏ ‎деятельности ‎и‏ ‎во‏ ‎всех ‎своих‏ ‎прозаических ‎книгах ‎требовал ‎признать, ‎что‏ ‎суть ‎литературы‏ ‎—‏ ‎в ‎слове, ‎всякие‏ ‎же ‎ссылки‏ ‎на ‎душевную ‎жизнь ‎писателя‏ ‎—‏ ‎не ‎более‏ ‎чем ‎суеверие.‏ ‎Даже ‎[французский ‎писатель ‎Марсель] ‎Пруст,‏ ‎при‏ ‎всем ‎видимом‏ ‎психологизме ‎его‏ ‎так ‎называемого ‎анализа ‎души, ‎открыто‏ ‎ставил‏ ‎своей‏ ‎задачей ‎предельно‏ ‎усложнить ‎—‏ ‎за ‎счет‏ ‎бесконечного‏ ‎углубления ‎в‏ ‎подробности ‎— ‎отношения ‎между ‎писателем‏ ‎и ‎его‏ ‎персонажами».

Барт‏ ‎подчеркивает, ‎что ‎возможность‏ ‎письма ‎(герой‏ ‎романа ‎берется ‎за ‎написание‏ ‎романа‏ ‎и ‎на‏ ‎этом ‎роман‏ ‎заканчивается) ‎включает ‎в ‎себя ‎всё,‏ ‎что‏ ‎может ‎быть‏ ‎написано.

Цитата: ‎«Избрав‏ ‎рассказчиком ‎не ‎того, ‎кто ‎нечто‏ ‎повидал‏ ‎и‏ ‎пережил, ‎даже‏ ‎не ‎того,‏ ‎кто ‎пишет,‏ ‎а‏ ‎того, ‎кто‏ ‎собирается ‎писать ‎(молодой ‎человек ‎в‏ ‎его ‎романе‏ ‎—‏ ‎а ‎впрочем, ‎сколько‏ ‎ему ‎лет‏ ‎и ‎кто ‎он, ‎собственно,‏ ‎такой?‏ ‎— ‎хочет‏ ‎писать, ‎но‏ ‎не ‎может ‎начать, ‎и ‎роман‏ ‎заканчивается‏ ‎как ‎раз‏ ‎тогда, ‎когда‏ ‎письмо ‎наконец ‎делается ‎возможным), ‎Пруст‏ ‎тем‏ ‎самым‏ ‎создал ‎эпопею‏ ‎современного ‎письма.‏ ‎Он ‎совершил‏ ‎коренной‏ ‎переворот: ‎вместо‏ ‎того ‎чтобы ‎описать ‎в ‎романе‏ ‎свою ‎жизнь,‏ ‎как‏ ‎это ‎часто ‎говорят,‏ ‎он ‎самую‏ ‎свою ‎жизнь ‎сделал ‎литературным‏ ‎произведением‏ ‎по ‎образцу‏ ‎своей ‎книги,‏ ‎и ‎нам ‎очевидно, ‎что ‎не‏ ‎[главный‏ ‎герой ‎романа‏ ‎„В ‎поисках‏ ‎утраченного ‎времени“, ‎прим. ‎АМ] ‎Шарлю‏ ‎списан‏ ‎с‏ ‎[французского ‎философа‏ ‎и ‎писателя‏ ‎первой ‎половины‏ ‎XVIII‏ ‎века] ‎Монтескью,‏ ‎а, ‎наоборот, ‎Монтескью ‎в ‎своих‏ ‎реально-исторических ‎поступках‏ ‎представляет‏ ‎собой ‎лишь ‎фрагмент,‏ ‎сколок, ‎нечто‏ ‎производное ‎от ‎Шарлю».

Герой ‎Пруста‏ ‎Шарлю‏ ‎писал ‎через‏ ‎столетия ‎после‏ ‎Монтескью. ‎Но ‎продемонстрированная ‎им ‎возможность‏ ‎письма‏ ‎(возможность ‎письма‏ ‎как ‎герой,‏ ‎как ‎акцент) ‎изначально ‎включает ‎в‏ ‎себя‏ ‎Монтескью‏ ‎и ‎потому‏ ‎предшествует ‎ему.

Барт‏ ‎описывает, ‎как‏ ‎философия‏ ‎и ‎лингвистика‏ ‎готовили ‎автора ‎к ‎смерти.

Цитата: ‎«Последним‏ ‎в ‎этом‏ ‎ряду‏ ‎наших ‎предшественников ‎стоит‏ ‎Сюрреализм; ‎он,‏ ‎конечно, ‎не ‎мог ‎признать‏ ‎за‏ ‎языком ‎суверенные‏ ‎права, ‎поскольку‏ ‎язык ‎есть ‎система, ‎меж ‎тем‏ ‎как‏ ‎целью ‎этого‏ ‎движения ‎было.‏ ‎в ‎духе ‎романтизма, ‎непосредственное ‎разрушение‏ ‎всяких‏ ‎кодов‏ ‎(цель ‎иллюзорная,‏ ‎ибо ‎разрушить‏ ‎код ‎невозможно,‏ ‎его‏ ‎можно ‎только‏ ‎„обыграть“); ‎зато ‎сюрреализм ‎постоянно ‎призывал‏ ‎к ‎резкому‏ ‎нарушению‏ ‎смысловых ‎ожиданий ‎(пресловутые‏ ‎„перебивы ‎смысла“),‏ ‎он ‎требовал, ‎чтобы ‎рука‏ ‎записывала‏ ‎как ‎можно‏ ‎скорее ‎то,‏ ‎о ‎чем ‎даже ‎не ‎подозревает‏ ‎голова‏ ‎(автоматическое ‎письмо),‏ ‎он ‎принимал‏ ‎в ‎принципе ‎и ‎реально ‎практиковал‏ ‎групповое‏ ‎письмо‏ ‎— ‎всем‏ ‎этим ‎он‏ ‎внес ‎свой‏ ‎вклад‏ ‎в ‎дело‏ ‎десакрализации ‎образа ‎Автора. ‎Наконец, ‎уже‏ ‎за ‎рамками‏ ‎литературы‏ ‎как ‎таковой ‎(впрочем,‏ ‎ныне ‎подобные‏ ‎разграничения ‎уже ‎изживают ‎себя)‏ ‎ценнейшее‏ ‎орудие ‎для‏ ‎анализа ‎и‏ ‎разрушения ‎фигуры ‎Автора ‎дала ‎современная‏ ‎лингвистика,‏ ‎показавшая, ‎что‏ ‎высказывание ‎как‏ ‎таковое ‎— ‎пустой ‎процесс ‎и‏ ‎превосходно‏ ‎совершается‏ ‎само ‎собой,‏ ‎так ‎что‏ ‎нет ‎нужды‏ ‎наполнять‏ ‎его ‎личностным‏ ‎содержанием ‎говорящих. ‎С ‎точки ‎зрения‏ ‎лингвистики, ‎автор‏ ‎есть‏ ‎всего ‎лишь ‎тот,‏ ‎кто ‎пишет,‏ ‎так ‎же ‎как ‎„я“‏ ‎всего‏ ‎лишь ‎тот,‏ ‎кто ‎говорит‏ ‎„я“; ‎язык ‎знает ‎„субъекта“, ‎но‏ ‎не‏ ‎„личность“, ‎и‏ ‎этого ‎субъекта,‏ ‎определяемого ‎внутри ‎речевого ‎акта ‎и‏ ‎ничего‏ ‎не‏ ‎содержащего ‎вне‏ ‎его, ‎хватает,‏ ‎чтобы ‎„вместить“‏ ‎в‏ ‎себя ‎весь‏ ‎язык, ‎чтобы ‎исчерпать ‎все ‎его‏ ‎возможности».

Если ‎субъект‏ ‎есть‏ ‎только ‎в ‎языке,‏ ‎то ‎вне‏ ‎языка ‎его ‎нет. ‎Соответственно,‏ ‎нет‏ ‎вне ‎языка‏ ‎и ‎объекта.‏ ‎А ‎что ‎есть ‎вне ‎языка?‏ ‎Как‏ ‎будто ‎бы‏ ‎ничего.

Цитата: ‎«Удаление‏ ‎Автора ‎(вслед ‎за ‎Брехтом ‎здесь‏ ‎можно‏ ‎говорить‏ ‎о ‎настоящем‏ ‎„очуждении“ ‎—‏ ‎Автор ‎делается‏ ‎меньше‏ ‎ростом, ‎как‏ ‎фигурка ‎в ‎самой ‎глубине ‎литературной‏ ‎„сцены“) ‎—‏ ‎это‏ ‎не ‎просто ‎исторический‏ ‎факт ‎или‏ ‎эффект ‎письма: ‎им ‎до‏ ‎основания‏ ‎преображается ‎весь‏ ‎современный ‎текст,‏ ‎или, ‎что ‎то ‎же ‎самое,‏ ‎ныне‏ ‎текст ‎создается‏ ‎и ‎читается‏ ‎таким ‎образом, ‎что ‎автор ‎на‏ ‎всех‏ ‎его‏ ‎уровнях ‎устраняется.‏ ‎Иной ‎стала,‏ ‎прежде ‎всего,‏ ‎временная‏ ‎перспектива. ‎Для‏ ‎тех, ‎кто ‎верит ‎в ‎Автора,‏ ‎он ‎всегда‏ ‎мыслится‏ ‎в ‎прошлом ‎по‏ ‎отношению ‎к‏ ‎его ‎книге; ‎книга ‎и‏ ‎автор‏ ‎сами ‎собой‏ ‎располагаются ‎на‏ ‎общей ‎оси, ‎ориентированной ‎между ‎до‏ ‎и‏ ‎после; ‎считается,‏ ‎что ‎Автор‏ ‎вынашивает ‎книгу, ‎то ‎есть ‎предшествует‏ ‎ей,‏ ‎мыслит,‏ ‎страдает, ‎живет‏ ‎для ‎нее,‏ ‎он ‎так‏ ‎же‏ ‎предшествует ‎своему‏ ‎произведению, ‎как ‎отец ‎сыну. ‎Что‏ ‎же ‎касается‏ ‎современного‏ ‎скриптора, ‎то ‎он‏ ‎рождается ‎одновременно‏ ‎с ‎текстом, ‎у ‎него‏ ‎нет‏ ‎никакого ‎бытия‏ ‎до ‎и‏ ‎вне ‎письма, ‎он ‎отнюдь ‎не‏ ‎тот‏ ‎субъект, ‎по‏ ‎отношению ‎к‏ ‎которому ‎его ‎книга ‎была ‎бы‏ ‎предикатом‏ ‎[указывающим‏ ‎на ‎субъект,‏ ‎прим. ‎АМ];‏ ‎остается ‎только‏ ‎одно‏ ‎время ‎—‏ ‎время ‎речевого ‎акта, ‎и ‎всякий‏ ‎текст ‎вечно‏ ‎пишется‏ ‎здесь ‎и ‎сейчас.‏ ‎Как ‎следствие‏ ‎(или ‎причина) ‎этого ‎смысл‏ ‎глагола‏ ‎писать ‎должен‏ ‎отныне ‎состоять‏ ‎не ‎в ‎том, ‎чтобы ‎нечто‏ ‎фиксировать,‏ ‎изображать, ‎„рисовать“‏ ‎(как ‎выражались‏ ‎Классики), ‎а ‎в ‎том, ‎что‏ ‎лингвисты‏ ‎вслед‏ ‎за ‎философами‏ ‎Оксфордской ‎школы‏ ‎именуют ‎перформативом‏ ‎—‏ ‎есть ‎такая‏ ‎редкая ‎глагольная ‎форма, ‎употребляемая ‎исключительно‏ ‎в ‎первом‏ ‎лице‏ ‎настоящего ‎времени, ‎в‏ ‎которой ‎акт‏ ‎высказывания ‎не ‎заключает ‎в‏ ‎себе‏ ‎иного ‎содержания‏ ‎(иного ‎высказывания),‏ ‎кроме ‎самого ‎этого ‎акта: ‎например,‏ ‎Сим‏ ‎объявляю ‎в‏ ‎устах ‎царя‏ ‎или ‎Пою ‎в ‎устах ‎древнейшего‏ ‎поэта.‏ ‎Следовательно,‏ ‎современный ‎скриптор,‏ ‎покончив ‎с‏ ‎Автором, ‎не‏ ‎может‏ ‎более ‎полагать,‏ ‎согласно ‎патетическим ‎воззрениям ‎своих ‎предшественников,‏ ‎что ‎рука‏ ‎его‏ ‎не ‎поспевает ‎за‏ ‎мыслью ‎или‏ ‎страстью ‎и ‎что ‎коли‏ ‎так,‏ ‎то ‎он,‏ ‎принимая ‎сей‏ ‎удел, ‎должен ‎сам ‎подчеркивать ‎это‏ ‎отставание‏ ‎и ‎без‏ ‎конца ‎„отделывать“‏ ‎форму ‎своего ‎произведения; ‎наоборот, ‎его‏ ‎рука,‏ ‎утратив‏ ‎всякую ‎связь‏ ‎с ‎голосом,‏ ‎совершает ‎чисто‏ ‎начертательный‏ ‎(а ‎не‏ ‎выразительный) ‎жест ‎и ‎очерчивает ‎некое‏ ‎знаковое ‎поле,‏ ‎не‏ ‎имеющее ‎исходной ‎точки,‏ ‎— ‎во‏ ‎всяком ‎случае, ‎оно ‎исходит‏ ‎только‏ ‎из ‎языка‏ ‎как ‎такового,‏ ‎а ‎он ‎неустанно ‎ставит ‎под‏ ‎сомнение‏ ‎всякое ‎представление‏ ‎об ‎исходной‏ ‎точке».

Субъекта, ‎стоящего ‎за ‎текстом ‎—‏ ‎нет.‏ ‎Исходной‏ ‎точки ‎—‏ ‎нет. ‎Всё‏ ‎конституируется ‎в‏ ‎пределах‏ ‎языка. ‎Вновь‏ ‎возникает ‎вопрос, ‎что ‎в ‎таком‏ ‎случае ‎есть‏ ‎за‏ ‎пределами ‎языка?

Цитата: ‎«Ныне‏ ‎мы ‎знаем,‏ ‎что ‎текст ‎представляет ‎собой‏ ‎не‏ ‎линейную ‎цепочку‏ ‎слов, ‎выражающих‏ ‎единственный, ‎как ‎бы ‎теологический ‎смысл‏ ‎(„сообщение“‏ ‎Автора-Бога), ‎но‏ ‎многомерное ‎пространство,‏ ‎где ‎сочетаются ‎и ‎спорят ‎друг‏ ‎с‏ ‎другом‏ ‎различные ‎виды‏ ‎письма, ‎ни‏ ‎один ‎из‏ ‎которых‏ ‎не ‎является‏ ‎исходным; ‎текст ‎соткан ‎из ‎цитат,‏ ‎отсылающих ‎к‏ ‎тысячам‏ ‎культурных ‎источников. ‎Писатель‏ ‎подобен ‎Бувару‏ ‎и ‎Пекюше ‎[героям ‎одноименного‏ ‎незавершенного‏ ‎романа ‎Флобера,‏ ‎прим. ‎АМ],‏ ‎этим ‎вечным ‎переписчикам, ‎великим ‎и‏ ‎смешным‏ ‎одновременно, ‎глубокая‏ ‎комичность ‎которых‏ ‎как ‎раз ‎и ‎знаменует ‎собой‏ ‎истину‏ ‎письма;‏ ‎он ‎может‏ ‎лишь ‎вечно‏ ‎подражать ‎тому,‏ ‎что‏ ‎написано ‎прежде‏ ‎и ‎само ‎писалось ‎не ‎впервые;‏ ‎в ‎его‏ ‎власти‏ ‎только ‎смешивать ‎их‏ ‎друг ‎с‏ ‎другом, ‎не ‎опираясь ‎всецело‏ ‎ни‏ ‎на ‎один‏ ‎из ‎них;‏ ‎если ‎бы ‎он ‎захотел ‎выразить‏ ‎себя,‏ ‎ему ‎все‏ ‎равно ‎следовало‏ ‎бы ‎знать, ‎что ‎внутренняя ‎„сущность“,‏ ‎которую‏ ‎он‏ ‎намерен ‎„передать“,‏ ‎есть ‎не‏ ‎что ‎иное,‏ ‎как‏ ‎уже ‎готовый‏ ‎словарь, ‎где ‎слова ‎объясняются ‎лишь‏ ‎с ‎помощью‏ ‎других‏ ‎слов, ‎и ‎так‏ ‎до ‎бесконечности.‏ ‎Так ‎случилось, ‎если ‎взять‏ ‎яркий‏ ‎пример, ‎с‏ ‎юным ‎[английским‏ ‎писателем] ‎Томасом ‎де ‎Квинси; ‎он,‏ ‎по‏ ‎словам ‎Бодлера,‏ ‎настолько ‎преуспел‏ ‎в ‎изучении ‎греческого, ‎что, ‎желая‏ ‎передать‏ ‎на‏ ‎этом ‎мертвом‏ ‎языке ‎сугубо‏ ‎современные ‎мысли‏ ‎и‏ ‎образы, ‎„создал‏ ‎себе ‎и ‎в ‎любой ‎момент‏ ‎держал ‎наготове‏ ‎собственный‏ ‎словарь, ‎намного ‎больше‏ ‎и ‎сложнее‏ ‎тех, ‎основой ‎которых ‎служит‏ ‎заурядное‏ ‎прилежание ‎в‏ ‎чисто ‎литературных‏ ‎переводах“ ‎(„Искусственный ‎рай“). ‎Скриптор, ‎пришедший‏ ‎на‏ ‎смену ‎Автору,‏ ‎несет ‎в‏ ‎себе ‎не ‎страсти, ‎настроения, ‎чувства‏ ‎или‏ ‎впечатления,‏ ‎а ‎только‏ ‎такой ‎необъятный‏ ‎словарь, ‎из‏ ‎которого‏ ‎он ‎черпает‏ ‎свое ‎письмо, ‎не ‎знающее ‎остановки».

Развернутое‏ ‎изгнание ‎теологии‏ ‎(Автора)‏ ‎из ‎текста ‎в‏ ‎том ‎же‏ ‎1967 ‎году ‎осуществит ‎Деррида‏ ‎(«О‏ ‎грамматологии»). ‎Барт‏ ‎лишь ‎обозначает‏ ‎суть ‎такого ‎изгнания. ‎Если ‎каждый‏ ‎«текст‏ ‎соткан ‎из‏ ‎цитат, ‎отсылающих‏ ‎к ‎тысячам ‎культурных ‎источников», ‎то‏ ‎он‏ ‎целиком‏ ‎состоит ‎из‏ ‎цитат ‎без‏ ‎первоисточника. ‎Каждая‏ ‎цитата‏ ‎и ‎каждый‏ ‎культурный ‎контекст ‎указывают ‎на ‎иную‏ ‎цитату ‎и‏ ‎иной‏ ‎культурный ‎контекст. ‎И‏ ‎так ‎без‏ ‎конца. ‎Нет ‎исходной ‎точки.‏ ‎Нет‏ ‎автора. ‎Нет‏ ‎Бога. ‎Всё‏ ‎есть ‎и ‎всё ‎уже ‎было‏ ‎только‏ ‎в ‎языке.

Цитата:‏ ‎«Жизнь ‎лишь‏ ‎подражает ‎книге, ‎а ‎книга ‎сама‏ ‎соткана‏ ‎из‏ ‎знаков, ‎сама‏ ‎подражает ‎чему-то‏ ‎уже ‎забытому,‏ ‎и‏ ‎так ‎до‏ ‎бесконечности».

Барт ‎подчеркивает ‎вторичность ‎того, ‎что‏ ‎мы ‎привычно‏ ‎называем‏ ‎реальностью, ‎по ‎отношению‏ ‎к ‎языку.‏ ‎Это ‎означает, ‎что ‎автономной‏ ‎реальности‏ ‎нет. ‎Есть‏ ‎только ‎вторичность,‏ ‎подражающая ‎книге, ‎то ‎есть ‎вытекающая‏ ‎из‏ ‎языка, ‎конституируемая‏ ‎языком.

Цитата: ‎«Коль‏ ‎скоро ‎Автор ‎устранен, ‎то ‎совершенно‏ ‎напрасным‏ ‎становятся‏ ‎и ‎всякие‏ ‎притязания ‎на‏ ‎„расшифровку“ ‎текста.‏ ‎Присвоить‏ ‎тексту ‎Автора‏ ‎— ‎это ‎значит ‎как ‎бы‏ ‎застопорить ‎текст,‏ ‎наделить‏ ‎его ‎окончательным ‎значением,‏ ‎замкнуть ‎письмо.‏ ‎Такой ‎взгляд ‎вполне ‎устраивает‏ ‎критику,‏ ‎которая ‎считает‏ ‎тогда ‎своей‏ ‎важнейшей ‎задачей ‎обнаружить ‎в ‎произведении‏ ‎Автора‏ ‎(или ‎же‏ ‎различные ‎его‏ ‎ипостаси, ‎такие ‎как ‎общество, ‎история,‏ ‎душа,‏ ‎свобода):‏ ‎если ‎Автор‏ ‎найден, ‎значит,‏ ‎текст, ‎„объяснен“,‏ ‎критик‏ ‎одержал ‎победу.‏ ‎Не ‎удивительно ‎поэтому, ‎что ‎царствование‏ ‎Автора ‎исторически‏ ‎было‏ ‎и ‎царствованием ‎Критика,‏ ‎а ‎также‏ ‎и ‎то, ‎что ‎ныне‏ ‎одновременно‏ ‎с ‎Автором‏ ‎оказалась ‎поколебленной‏ ‎и ‎критика ‎(хотя ‎бы ‎даже‏ ‎и‏ ‎новая). ‎Действительно,‏ ‎в ‎многомерном‏ ‎письме ‎все ‎приходится ‎распутывать, ‎но‏ ‎расшифровывать‏ ‎нечего;‏ ‎структуру ‎можно‏ ‎прослеживать, ‎„протягивать“‏ ‎(как ‎подтягивают‏ ‎спущенную‏ ‎петлю ‎на‏ ‎чулке) ‎[из ‎многих ‎значений ‎глагола‏ ‎filer ‎здесь‏ ‎обыгрывается‏ ‎по ‎крайней ‎мере‏ ‎три: ‎„следить“;‏ ‎„тянуть“, ‎„подтягивать“ ‎(о ‎петле‏ ‎на‏ ‎чулке); ‎„плести“,‏ ‎„вплетать“ ‎(в‏ ‎тексте: ‎une ‎metaphore ‎filee ‎—‏ ‎сквозная‏ ‎метафора). ‎—‏ ‎Прим. ‎перев.]‏ ‎во ‎всех ‎ее ‎повторах ‎и‏ ‎на‏ ‎всех‏ ‎ее ‎уровнях,‏ ‎однако ‎невозможно‏ ‎достичь ‎дна;‏ ‎пространство‏ ‎письма ‎дано‏ ‎нам ‎для ‎пробега, ‎а ‎не‏ ‎для ‎прорыва;».

Текст‏ ‎можно‏ ‎бесконечно ‎распутывать, ‎но‏ ‎нельзя ‎расшифровать.‏ ‎Поскольку, ‎повторюсь, ‎у ‎него‏ ‎нет‏ ‎исходной ‎точки,‏ ‎нет ‎стоящего‏ ‎за ‎ним ‎высшего ‎смысла, ‎нет‏ ‎метафизической‏ ‎предопределенности. ‎Есть‏ ‎только ‎текст.

Цитата:‏ ‎«Письмо ‎постоянно ‎порождает ‎смысл, ‎но‏ ‎он‏ ‎тут‏ ‎же ‎и‏ ‎улетучивается, ‎происходит‏ ‎систематическое ‎высвобождение‏ ‎смысла.‏ ‎Тем ‎самым‏ ‎литература ‎(отныне ‎правильнее ‎было ‎бы‏ ‎говорить ‎письмо),‏ ‎отказываясь‏ ‎признавать ‎за ‎текстом‏ ‎(и ‎за‏ ‎всем ‎миром ‎как ‎текстом)‏ ‎какую-нибудь‏ ‎„тайну“, ‎то‏ ‎есть ‎окончательный‏ ‎смысл, ‎открывает ‎свободу ‎контртеологической, ‎революционной‏ ‎по‏ ‎сути ‎своей‏ ‎деятельности, ‎так‏ ‎как ‎не ‎останавливать ‎течение ‎смысла‏ ‎—‏ ‎значит‏ ‎в ‎конечном‏ ‎счете ‎отвергнуть‏ ‎самого ‎бога‏ ‎и‏ ‎все ‎его‏ ‎ипостаси ‎— ‎рациональный ‎порядок, ‎науку,‏ ‎закон».

Весь ‎мир‏ ‎как‏ ‎текст ‎означает, ‎что‏ ‎за ‎пределами‏ ‎текста ‎нет ‎мира. ‎За‏ ‎пределами‏ ‎текста ‎нет‏ ‎ничего ‎или‏ ‎как ‎будто ‎бы ‎ничего. ‎Констатация‏ ‎мира‏ ‎как ‎текста‏ ‎означает ‎низложение‏ ‎«самого ‎бога ‎и ‎все ‎его‏ ‎ипостаси‏ ‎—‏ ‎рациональный ‎порядок,‏ ‎науку, ‎закон».‏ ‎То ‎есть‏ ‎премодерн‏ ‎и ‎модерн‏ ‎ликвидируются ‎вместе, ‎как ‎репрессивный ‎аппарат.

Таким‏ ‎образом, ‎мы‏ ‎возвращаемся‏ ‎к ‎изначально ‎поставленному‏ ‎вопросу.

Смерть ‎Бога‏ ‎ведет ‎к ‎рождению ‎индивида.

Смерть‏ ‎субъекта‏ ‎(автора, ‎индивида)‏ ‎ведет ‎к‏ ‎рождению ‎читателя.

Цитата: ‎«Вернемся ‎к ‎бальзаковской‏ ‎фразе.‏ ‎Ее ‎не‏ ‎говорит ‎никто‏ ‎(то ‎есть ‎никакое ‎„лицо“): ‎если‏ ‎у‏ ‎нее‏ ‎есть ‎источник‏ ‎и ‎голос,‏ ‎то ‎не‏ ‎в‏ ‎письме, ‎а‏ ‎в ‎чтении. ‎Нам ‎поможет ‎это‏ ‎понять ‎одна‏ ‎весьма‏ ‎точная ‎аналогия. ‎В‏ ‎исследованиях ‎последнего‏ ‎времени ‎(Ж.-П. ‎Вернан) ‎демонстрируется‏ ‎основополагающая‏ ‎двусмысленность ‎греческой‏ ‎трагедии: ‎текст‏ ‎ее ‎соткан ‎из ‎двузначных ‎слов,‏ ‎которые‏ ‎каждое ‎из‏ ‎действующих ‎лиц‏ ‎понимает ‎односторонне ‎(в ‎этом ‎постоянном‏ ‎недоразумении‏ ‎и‏ ‎заключается ‎„трагическое“);‏ ‎однако ‎есть‏ ‎и ‎некто,‏ ‎слышащий‏ ‎каждое ‎слово‏ ‎во ‎всей ‎его ‎двойственности, ‎слышащий‏ ‎как ‎бы‏ ‎даже‏ ‎глухоту ‎действующих ‎лиц,‏ ‎что ‎говорят‏ ‎перед ‎ним; ‎этот ‎„некто“‏ ‎—‏ ‎читатель ‎(или,‏ ‎в ‎данном‏ ‎случае, ‎слушатель)».

Рождается ‎читатель. ‎Герой ‎эпохи‏ ‎постмодерна‏ ‎— ‎это‏ ‎читатель. ‎Есть‏ ‎искушение ‎приравнять ‎читателя ‎к ‎индивиду‏ ‎(я‏ ‎ведь‏ ‎читаю ‎текст,‏ ‎значит, ‎я‏ ‎— ‎читатель)‏ ‎и‏ ‎с ‎негодованием‏ ‎задаться ‎вопросам, ‎чем ‎нам ‎морочит‏ ‎голову ‎Барт.‏ ‎Но‏ ‎Барт ‎пишет ‎не‏ ‎про ‎привычный‏ ‎нам ‎акт ‎чтения, ‎а‏ ‎про‏ ‎перепрошивку ‎всего‏ ‎бытия.

Освобождение ‎письма‏ ‎путем ‎смерти ‎автора ‎означает, ‎что‏ ‎больше‏ ‎нет ‎Автора‏ ‎(Бога, ‎разума),‏ ‎задающего ‎обязательную ‎форму ‎и, ‎соответственно,‏ ‎нет‏ ‎метанарратива.‏ ‎Есть ‎полный‏ ‎доступ ‎читателя‏ ‎к ‎исходному‏ ‎коду‏ ‎и ‎полная‏ ‎свобода ‎читателя ‎выводить ‎из ‎текста‏ ‎любые ‎смыслы,‏ ‎стремительно‏ ‎и ‎произвольно ‎приходящие‏ ‎на ‎смену‏ ‎друг ‎другу. ‎Осталось ‎разобраться‏ ‎с‏ ‎тем, ‎что‏ ‎такое ‎читатель.

Цитата:‏ ‎«Так ‎обнаруживается ‎целостная ‎сущность ‎письма:‏ ‎текст‏ ‎сложен ‎из‏ ‎множества ‎разных‏ ‎видов ‎письма, ‎происходящих ‎из ‎различных‏ ‎культур‏ ‎и‏ ‎вступающих ‎друг‏ ‎с ‎другом‏ ‎в ‎отношения‏ ‎диалога,‏ ‎пародии, ‎спора,‏ ‎однако ‎вся ‎эта ‎множественность ‎фокусируется‏ ‎в ‎определенной‏ ‎точке,‏ ‎которой ‎является ‎не‏ ‎автор, ‎как‏ ‎утверждали ‎до ‎сих ‎пор,‏ ‎а‏ ‎читатель. ‎Читатель‏ ‎— ‎это‏ ‎то ‎пространство, ‎где ‎запечатлеваются ‎все‏ ‎до‏ ‎единой ‎цитаты,‏ ‎из ‎которых‏ ‎слагается ‎письмо; ‎текст ‎обретает ‎единство‏ ‎не‏ ‎в‏ ‎происхождении ‎своем,‏ ‎а ‎в‏ ‎предназначении, ‎только‏ ‎предназначение‏ ‎это ‎не‏ ‎личный ‎адрес; ‎читатель ‎— ‎это‏ ‎человек ‎без‏ ‎истории,‏ ‎без ‎биографии, ‎без‏ ‎психологии, ‎он‏ ‎всего ‎лишь ‎некто, ‎сводящий‏ ‎воедино‏ ‎все ‎те‏ ‎штрихи, ‎что‏ ‎образуют ‎письменный ‎текст».

«Читатель ‎— ‎это‏ ‎человек‏ ‎без ‎истории,‏ ‎без ‎биографии,‏ ‎без ‎психологии». ‎Совершенно ‎ясно, ‎что‏ ‎читатель‏ ‎—‏ ‎это ‎не‏ ‎человеческая ‎личность,‏ ‎читатель ‎—‏ ‎это‏ ‎не ‎индивид.‏ ‎Что ‎же ‎тогда? ‎На ‎мой‏ ‎взгляд, ‎ответ‏ ‎на‏ ‎этот ‎вопрос ‎дал‏ ‎основатель ‎социологии‏ ‎Дюркгейм.

Пределы ‎человека. ‎Дюркгейм https://sponsr.ru/friend_ru/81046/Predely_cheloveka_Durkgeim/

Напомню, ‎как‏ ‎Дюркгейм‏ ‎соотносил ‎социум‏ ‎и ‎природу‏ ‎человека.

Дюркгейм: ‎«Общие ‎свойства ‎человеческой ‎природы‏ ‎участвуют‏ ‎в ‎работе,‏ ‎итогом ‎которой‏ ‎становится ‎общественная ‎жизнь. ‎Но ‎не‏ ‎они‏ ‎ее‏ ‎порождают, ‎не‏ ‎они ‎придают‏ ‎ей ‎особую‏ ‎форму;‏ ‎они ‎лишь‏ ‎делают ‎ее ‎возможной. ‎Исходными ‎причинами‏ ‎коллективных ‎представлений,‏ ‎эмоций‏ ‎и ‎устремлений ‎являются‏ ‎не ‎конкретные‏ ‎состояния ‎индивидуальных ‎сознаний, ‎а‏ ‎условия,‏ ‎в ‎которых‏ ‎складывается ‎социальное‏ ‎тело ‎в ‎целом. ‎Конечно, ‎они‏ ‎могут‏ ‎реализоваться ‎лишь‏ ‎в ‎случае,‏ ‎если ‎индивидуальные ‎свойства ‎не ‎оказывают‏ ‎сопротивления.‏ ‎Но‏ ‎последние ‎суть‏ ‎лишь ‎бесформенное‏ ‎вещество, ‎которое‏ ‎социальный‏ ‎фактор ‎определяет‏ ‎и ‎преобразует. ‎Их ‎вклад ‎состоит‏ ‎исключительно ‎в‏ ‎порождении‏ ‎предельно ‎общих ‎состояний,‏ ‎расплывчатых ‎и‏ ‎потому ‎податливых ‎предрасположенностей, ‎которые‏ ‎сами‏ ‎по ‎себе,‏ ‎без ‎помощи‏ ‎иных ‎агентов, ‎не ‎могут ‎принять‏ ‎конкретных‏ ‎и ‎сложных‏ ‎форм, ‎присущих‏ ‎социальным ‎явлениям».

Вне ‎социума ‎(который ‎по‏ ‎Барту‏ ‎является‏ ‎текстом) ‎есть‏ ‎«лишь ‎бесформенное‏ ‎вещество», ‎которое‏ ‎«делает‏ ‎возможным» ‎проявление‏ ‎формы ‎(в ‎пределе ‎метанарратива). ‎Читатель‏ ‎Барта ‎—‏ ‎это‏ ‎бесформенное ‎вещество, ‎представляющее‏ ‎собой ‎возможность‏ ‎проявления ‎бытия ‎(текста). ‎Это‏ ‎моя‏ ‎гипотеза, ‎я‏ ‎не ‎приписываю‏ ‎ее ‎ни ‎Барту, ‎ни ‎Дюркгейму.

«Бесформенное‏ ‎вещество»,‏ ‎представляющее ‎собой‏ ‎возможность ‎человека‏ ‎— ‎это ‎читатель. ‎Читатель ‎закабален‏ ‎формой,‏ ‎которую‏ ‎ему ‎придает‏ ‎Автор ‎(Бог,‏ ‎разум, ‎субъект).‏ ‎Только‏ ‎смерть ‎Автора‏ ‎освободит ‎читателя ‎от ‎этой ‎обусловленности.

Вместе‏ ‎со ‎смертью‏ ‎индивида‏ ‎рождается ‎читатель. ‎Вместо‏ ‎человеческой ‎личности‏ ‎на ‎сцену ‎выходит ‎возможность‏ ‎человека,‏ ‎освобожденная ‎от‏ ‎устойчивой ‎формы‏ ‎и ‎(внимание!) ‎обретшая ‎свободу ‎конституировать‏ ‎свой‏ ‎собственный ‎мир‏ ‎каждый ‎миг.‏ ‎Больше ‎нет ‎мира ‎как ‎целостного,‏ ‎навязанного‏ ‎всем‏ ‎нарратива. ‎Есть‏ ‎бесконечное ‎множество‏ ‎интерпретаций, ‎повторяемых‏ ‎бесконечное‏ ‎число ‎раз.‏ ‎Читатель ‎читает ‎исходный ‎код ‎самостоятельно,‏ ‎т. ‎е.‏ ‎самостоятельно‏ ‎и ‎хаотично ‎создает‏ ‎свои ‎миры.

Смерть‏ ‎автора ‎— ‎это ‎смерть‏ ‎индивида‏ ‎(отмена ‎директивно‏ ‎создающей ‎его‏ ‎формы).

Это ‎мир ‎ризомы, ‎хаотически ‎выбрасывающей‏ ‎из‏ ‎себя ‎ни‏ ‎к ‎чему‏ ‎не ‎обязывающие ‎и ‎ничего ‎не‏ ‎значащие‏ ‎стебли‏ ‎(вертикали) ‎смыслов,‏ ‎которые ‎тут‏ ‎же ‎исчезают.‏ ‎Барт:‏ ‎«Письмо ‎постоянно‏ ‎порождает ‎смысл, ‎но ‎он ‎тут‏ ‎же ‎и‏ ‎улетучивается,‏ ‎происходит ‎систематическое ‎высвобождение‏ ‎смысла».

Это ‎мир,‏ ‎в ‎котором ‎массы ‎по‏ ‎Бодрийяру‏ ‎вышли ‎на‏ ‎сцену, ‎освобожденные‏ ‎от ‎какого-либо ‎диктата ‎идей ‎и‏ ‎всё‏ ‎превратившие ‎в‏ ‎хаотичное ‎зрелище.

Это‏ ‎мир ‎читателя.

Цитата: «Смехотворны ‎поэтому ‎попытки ‎осуждать‏ ‎новейшее‏ ‎письмо‏ ‎во ‎имя‏ ‎некоего ‎гуманизма,‏ ‎лицемерно ‎выставляющего‏ ‎себя‏ ‎поборником ‎прав‏ ‎человека. ‎Критике ‎классического ‎толка ‎никогда‏ ‎не ‎было‏ ‎дела‏ ‎до ‎читателя; ‎для‏ ‎нее ‎в‏ ‎литературе ‎существует ‎лишь ‎тот,‏ ‎кто‏ ‎пишет. ‎Теперь‏ ‎нас ‎более‏ ‎не ‎обманут ‎такого ‎рода ‎антифразисы,‏ ‎посредством‏ ‎которых ‎почтенное‏ ‎общество ‎с‏ ‎благородным ‎негодованием ‎вступается ‎за ‎того,‏ ‎кого‏ ‎на‏ ‎деле ‎оно‏ ‎оттесняет, ‎игнорирует,‏ ‎подавляет ‎и‏ ‎уничтожает.‏ ‎Теперь ‎мы‏ ‎знаем: ‎чтобы ‎обеспечить ‎письму ‎будущность,‏ ‎нужно ‎опрокинуть‏ ‎[в‏ ‎подлиннике ‎обыгрывается ‎второе‏ ‎значение ‎глагола‏ ‎renverser ‎„выворачивать ‎наизнанку“. ‎—‏ ‎Прим.‏ ‎ред.] ‎миф‏ ‎о ‎нем‏ ‎— ‎рождение ‎читателя ‎приходится ‎оплачивать‏ ‎смертью‏ ‎Автора».

Смешно ‎осуждать‏ ‎смерть ‎индивида‏ ‎с ‎гуманистических ‎позиций, ‎пишет ‎Барт.‏ ‎Ваш‏ ‎гуманизм‏ ‎держал ‎возможность‏ ‎человека ‎в‏ ‎клетке ‎навязанных‏ ‎ей‏ ‎форм ‎и‏ ‎только ‎теперь ‎она ‎обретает ‎свободу,‏ ‎подчеркивает ‎Барт.

Во‏ ‎имя‏ ‎гуманизма ‎был ‎«убит‏ ‎Бог» ‎—‏ ‎так ‎свободу ‎получил ‎индивид.‏ ‎Но‏ ‎это ‎еще‏ ‎лишь ‎«некий‏ ‎гуманизм», ‎так ‎как ‎читатель ‎остается‏ ‎угнетенным‏ ‎формой, ‎задаваемой‏ ‎ему ‎Автором.

На‏ ‎следующем ‎шаге ‎во ‎имя ‎гуманизма‏ ‎должен‏ ‎быть‏ ‎«убит ‎индивид»,‏ ‎дает ‎понять‏ ‎Барт, ‎только‏ ‎так‏ ‎читатель ‎обретет‏ ‎свободу. ‎Такова ‎всемирная ‎революция ‎«третьего‏ ‎сословия».