Ужас бегства от смерти

Вы ‎замечаете,‏ ‎что ‎с ‎улиц ‎наших ‎городов,‏ ‎из ‎нашей‏ ‎жизни‏ ‎вообще ‎исчезают ‎бабушки‏ ‎и ‎дедушки?‏ ‎Мы ‎видим ‎постаревших ‎мужчин‏ ‎и‏ ‎женщин, ‎но‏ ‎всё ‎реже‏ ‎видим ‎в ‎них ‎дедушек ‎и‏ ‎бабушек.‏ ‎Пожилые ‎люди‏ ‎уже ‎другие, они‏ ‎отказываются ‎стареть. ‎То ‎есть ‎происходит‏ ‎физический‏ ‎износ‏ ‎организма, ‎но‏ ‎ролевые ‎модели‏ ‎жизни ‎не‏ ‎меняются.‏ ‎Отсюда ‎пенсионеры,‏ ‎напоминающие ‎потрепанных ‎жизнью ‎30-40-летних ‎или‏ ‎вовсе ‎подростков.

Вчера‏ ‎подобный‏ ‎феномен ‎мы ‎могли‏ ‎в ‎качестве‏ ‎экзотики ‎наблюдать ‎через ‎«окно‏ ‎в‏ ‎Европу» ‎(от‏ ‎кинематографа ‎до‏ ‎туризма). ‎Сегодня ‎он ‎становится ‎повсеместной‏ ‎нормой‏ ‎нашей ‎жизни.‏ ‎Не ‎только‏ ‎Москвы ‎и ‎крупных ‎городов ‎(куда‏ ‎он‏ ‎пришел‏ ‎раньше), ‎а‏ ‎именно ‎повсеместным.

Как‏ ‎мы ‎к‏ ‎этому‏ ‎пришли?

Традиционное ‎общество вело‏ ‎человека ‎от ‎младенчества ‎до ‎старости,‏ ‎придавая ‎старости‏ ‎особо‏ ‎почетную, ‎ключевую ‎роль‏ ‎в ‎жизни‏ ‎социума. ‎Старец ‎был ‎ролевой‏ ‎моделью,‏ ‎к ‎воплощению‏ ‎которой ‎стремился‏ ‎мальчик ‎и ‎мужчина. ‎Отсюда, ‎например,‏ ‎раннее‏ ‎отпускание ‎бород‏ ‎в ‎допетровской‏ ‎Руси. ‎В ‎эпоху ‎традиции ‎человек‏ ‎имел‏ ‎ориентир,‏ ‎к ‎которому‏ ‎он ‎шел‏ ‎почти ‎до‏ ‎самой‏ ‎смерти. ‎Став‏ ‎же ‎старцем, ‎человек ‎жил ‎в‏ ‎гармонии ‎со‏ ‎своим‏ ‎физическим ‎возрастом. ‎Ужас‏ ‎смерти ‎настигал‏ ‎его ‎в ‎самый ‎последний‏ ‎момент,‏ ‎до ‎этого‏ ‎он ‎был‏ ‎плотно ‎прикрыт ‎от ‎смерти ‎социальной‏ ‎тканью.‏ ‎Ему ‎было‏ ‎куда ‎идти‏ ‎(от ‎младенца ‎до ‎старца), ‎у‏ ‎него‏ ‎на‏ ‎протяжении ‎большей‏ ‎части ‎жизни‏ ‎было ‎жизненное‏ ‎задание,‏ ‎а ‎в‏ ‎ее ‎финале ‎был ‎главный ‎приз‏ ‎— ‎наиболее‏ ‎почетная‏ ‎в ‎социуме ‎ролевая‏ ‎модель.

Возможны ‎были‏ ‎и ‎исключительные ‎случаи, ‎старцем‏ ‎мог‏ ‎стать ‎относительно‏ ‎молодой ‎человек‏ ‎(например, ‎монаха). ‎Старец ‎— ‎это‏ ‎социальная‏ ‎роль, ‎а‏ ‎не ‎физический‏ ‎возраст. ‎Нормативно ‎она ‎совпадает ‎с‏ ‎возрастом,‏ ‎но‏ ‎в ‎виде‏ ‎особых ‎исключений‏ ‎(определяемых ‎конкретным‏ ‎социумом)‏ ‎может ‎и‏ ‎не ‎совпасть.

Разумеется, ‎это ‎обобщенная ‎картина,‏ ‎стариков ‎могла‏ ‎ждать‏ ‎и ‎нередко ‎ждала‏ ‎трагическая ‎судьба.‏ ‎Но ‎идеальная ‎(она ‎же‏ ‎нормативная‏ ‎в ‎ряде‏ ‎социумов) ‎модель‏ ‎была ‎именно ‎в ‎возвышении ‎старости,‏ ‎как‏ ‎венца ‎человеческой‏ ‎жизни. ‎Говоря‏ ‎старец, ‎мы ‎формально ‎подразумеваем ‎мужчин,‏ ‎но‏ ‎это‏ ‎специфика ‎патриархального‏ ‎общества, ‎в‏ ‎котором ‎понятие‏ ‎мужчина‏ ‎созвучно ‎понятию‏ ‎человек. ‎Женщины ‎в ‎традиционном ‎обществе‏ ‎аналогично ‎имели‏ ‎свой‏ ‎путь ‎от ‎младенчества‏ ‎до ‎старости.

Если‏ ‎человек ‎не ‎выпадал ‎из‏ ‎традиционного‏ ‎общества, ‎то‏ ‎он ‎просто‏ ‎не ‎мог ‎не ‎стать ‎дедушкой/бабушкой,‏ ‎так‏ ‎как ‎это‏ ‎была ‎заданная‏ ‎социумом ‎программа ‎жизни ‎(или ‎заданный‏ ‎социумом‏ ‎жизненный‏ ‎путь). ‎Что‏ ‎укрывало ‎его‏ ‎от ‎смерти.‏ ‎Архаические‏ ‎традиционные ‎общества,‏ ‎жившие ‎в ‎цикле, ‎могли ‎и‏ ‎вовсе ‎не‏ ‎знать‏ ‎смерти. ‎Там ‎могло‏ ‎совсем ‎не‏ ‎быть ‎разделения ‎людей ‎на‏ ‎индивидов.‏ ‎В ‎цикле‏ ‎всё ‎приходило,‏ ‎уходило, ‎затем ‎опять ‎приходило ‎и‏ ‎далее‏ ‎по ‎кругу.‏ ‎Смерти ‎не‏ ‎было.

В ‎более ‎близких ‎к ‎современности‏ ‎традиционных‏ ‎обществах‏ ‎смерть ‎уже‏ ‎была. ‎Но,‏ ‎повторюсь, ‎человек‏ ‎был,‏ ‎насколько ‎это‏ ‎возможно, ‎укрыт ‎от ‎нее ‎социумом.‏ ‎Вызов ‎фатальности‏ ‎смерти‏ ‎приходил ‎в ‎конце,‏ ‎когда ‎он‏ ‎уже ‎приходит ‎буквально ‎физически.‏ ‎И‏ ‎здесь ‎традиционное‏ ‎общество ‎оберегало‏ ‎своего ‎человека, ‎давая ‎ему ‎ответ‏ ‎в‏ ‎виде ‎религии.‏ ‎Насколько ‎он‏ ‎помогал, ‎когда ‎смерть ‎уже ‎совсем‏ ‎пришла,‏ ‎я‏ ‎судить ‎не‏ ‎берусь. ‎Но‏ ‎до ‎того,‏ ‎как‏ ‎совсем ‎пришла,‏ ‎человек ‎жил ‎максимально ‎защищенным.

Эпоха ‎Просвещения обрезала‏ ‎социальный ‎путь‏ ‎человека.‏ ‎Нормативная ‎ролевая ‎модель‏ ‎постепенно ‎молодела,‏ ‎и ‎вот ‎перед ‎нами‏ ‎уже‏ ‎не ‎старец,‏ ‎а ‎зрелый‏ ‎мужчина. ‎Герой ‎эпохи ‎Просвещения ‎—‏ ‎это‏ ‎зрелый ‎взрослый‏ ‎мужчина.

Пожилой ‎человек‏ ‎в ‎это ‎время ‎еще ‎уважаем,‏ ‎но‏ ‎уже‏ ‎оказывается ‎на‏ ‎обочине ‎жизни.‏ ‎Если ‎же‏ ‎он‏ ‎стремиться ‎задержаться,‏ ‎то ‎это ‎будет ‎названо ‎геронтократией‏ ‎и ‎т.‏ ‎п.

Отсюда‏ ‎стремление ‎человека ‎эпохи‏ ‎Просвещения ‎(в‏ ‎конечном ‎итоге, ‎буржуа) ‎не‏ ‎стареть.‏ ‎Здесь ‎еще‏ ‎сохраняются ‎зрелость‏ ‎и ‎взрослость, ‎но ‎они ‎становятся‏ ‎конечной‏ ‎точкой, ‎за‏ ‎которой ‎человека‏ ‎ждет ‎небытие. ‎Сначала ‎социальное ‎(пенсия‏ ‎как‏ ‎обочина‏ ‎жизни), ‎а‏ ‎затем ‎и‏ ‎физическое. ‎Посмотрите,‏ ‎например,‏ ‎советское ‎кино.‏ ‎Его ‎герои ‎зрелые ‎люди ‎и‏ ‎молодежь, ‎которой‏ ‎предстоит‏ ‎стать ‎зрелой. ‎Пожилые‏ ‎же ‎там‏ ‎же ‎там ‎со ‎всем‏ ‎уважением‏ ‎на ‎обочине.

Отказ‏ ‎от ‎старения‏ ‎выражается ‎во ‎всех ‎аспектах ‎жизни‏ ‎человека.‏ ‎От ‎манеры‏ ‎одеваться ‎до‏ ‎в ‎конечном ‎итоге ‎антропологических ‎изменений.‏ ‎Люди‏ ‎средних‏ ‎лет ‎и‏ ‎стремящиеся ‎продлить‏ ‎свою ‎социальную‏ ‎жизнь‏ ‎пожилые ‎ведут‏ ‎плюс/минус ‎один ‎образ ‎жизни.

Человек ‎эпохи‏ ‎Просвещения ‎имеет‏ ‎укороченный‏ ‎жизненный ‎путь: ‎от‏ ‎младенца ‎до‏ ‎мужчины. ‎В ‎результате ‎чего‏ ‎смерть‏ ‎является ‎человеку‏ ‎модерна ‎не‏ ‎в ‎старости, ‎а ‎в ‎зрелом‏ ‎возрасте.‏ ‎Что ‎резко‏ ‎усугубляется ‎отсутствием‏ ‎религиозного ‎ответа ‎на ‎вызов ‎смерти,‏ ‎который‏ ‎сначала‏ ‎истончается, ‎а‏ ‎потом ‎и‏ ‎вовсе ‎пропадает.

Человек‏ ‎уже‏ ‎в ‎среднем‏ ‎возрасте ‎оказывается ‎со ‎смертью ‎один‏ ‎на ‎один.‏ ‎Уже‏ ‎без ‎социума, ‎программу‏ ‎которого ‎он‏ ‎исчерпал, ‎и ‎без ‎Бога,‏ ‎которого‏ ‎он ‎«убил».

Здесь‏ ‎развивается ‎культ‏ ‎тела, ‎призванный ‎максимально ‎продлить ‎физическую‏ ‎и‏ ‎социальную ‎жизнь.‏ ‎Социальное ‎бегство‏ ‎от ‎старости ‎принимает ‎формы ‎подчеркнутой‏ ‎худобы/подтянутости‏ ‎и‏ ‎иных ‎способов‏ ‎слежения ‎за‏ ‎собой. ‎Физическое‏ ‎бегство‏ ‎от ‎старости‏ ‎выражается ‎в ‎стремлении ‎жить ‎как‏ ‎можно ‎дольше,‏ ‎следить‏ ‎за ‎своим ‎здоровьем‏ ‎и ‎т.‏ ‎п. ‎Что ‎сопряжено ‎со‏ ‎взрывным‏ ‎развитием ‎медицины‏ ‎и ‎науки‏ ‎в ‎целом.

Наши ‎дни. Исчерпавший ‎свою ‎программу‏ ‎модерн‏ ‎перетекает ‎в‏ ‎постмодерн, ‎который‏ ‎в ‎свою ‎очередь ‎еще ‎раз‏ ‎укорачивает‏ ‎социальный‏ ‎путь ‎человека.‏ ‎Скорость ‎перехода‏ ‎ускоряется, ‎и‏ ‎за‏ ‎время ‎жизни‏ ‎одного ‎человека ‎можно ‎наблюдать ‎переход‏ ‎по ‎цепочке:‏ ‎зрелый‏ ‎мужчина ‎— ‎молодой‏ ‎мужчина ‎—‏ ‎молодой ‎человек ‎(не ‎совсем‏ ‎мужчина‏ ‎и ‎не‏ ‎совсем ‎подросток)‏ ‎— ‎подросток.

Современный ‎герой ‎— ‎это‏ ‎подросток.‏ ‎Есть ‎еще‏ ‎широкие ‎слои,‏ ‎ориентированные ‎на ‎более ‎возрастные ‎ролевые‏ ‎модели,‏ ‎но‏ ‎это ‎уже‏ ‎тени ‎прошлого.

Отсюда‏ ‎множество ‎стариков‏ ‎на‏ ‎Западе, ‎которые‏ ‎одеваются ‎как ‎подростки, ‎пытаются ‎вести‏ ‎себя ‎как‏ ‎подростки‏ ‎и ‎даже ‎антропологически‏ ‎выглядят ‎как‏ ‎состарившиеся ‎подростки. ‎У ‎нас‏ ‎такого‏ ‎пока ‎меньше.‏ ‎Но ‎оно‏ ‎уже ‎есть. ‎Седым ‎и ‎морщинистым‏ ‎подростком‏ ‎уже ‎трудно‏ ‎кого-то ‎удивить.

Мода‏ ‎на ‎ношение ‎костюмов ‎с ‎кедами,‏ ‎разноцветные‏ ‎носки‏ ‎у ‎руководителей‏ ‎государств ‎и‏ ‎прочее ‎смешение‏ ‎подростковых‏ ‎и ‎взрослых‏ ‎элементов ‎одежды ‎порождено ‎именно ‎этим.

Нам‏ ‎повезло, ‎благодаря‏ ‎отложенному‏ ‎характеру ‎модернизации ‎у‏ ‎нас ‎были‏ ‎даже ‎бабушки ‎и ‎дедушки‏ ‎(а‏ ‎не ‎родители‏ ‎и ‎состарившиеся‏ ‎родители). ‎Но ‎сегодня ‎бабушек ‎и‏ ‎дедушек‏ ‎почти ‎не‏ ‎осталось. ‎Речь‏ ‎не ‎о ‎физической ‎смерти, ‎речь‏ ‎об‏ ‎исчерпании‏ ‎ролевой ‎модели.‏ ‎Где-то ‎еще‏ ‎можно ‎найти‏ ‎ее‏ ‎следы, ‎но‏ ‎они ‎почти ‎растаяли.

Наши ‎родители ‎пока‏ ‎еще ‎могут‏ ‎быть‏ ‎в ‎струе. ‎Посмотрите,‏ ‎например, ‎на‏ ‎действующие ‎российские ‎власти. ‎Это‏ ‎подтянутая,‏ ‎зрелая ‎буржуазия.‏ ‎Последнее ‎поколение‏ ‎взрослых ‎мужчин ‎во ‎власти. ‎Вслед‏ ‎за‏ ‎ними ‎придут‏ ‎в ‎лучшем‏ ‎случае ‎молодые ‎мужчины. ‎Поколение ‎родителей‏ ‎уходит‏ ‎и‏ ‎уйдет ‎как‏ ‎ролевая ‎модель.

В‏ ‎наши ‎дни‏ ‎социум‏ ‎не ‎ведет‏ ‎человека ‎«за ‎руку» ‎дальше ‎подросткового‏ ‎возраста. ‎Либо‏ ‎делает‏ ‎это ‎только ‎пока‏ ‎— ‎по‏ ‎инерции. ‎Что ‎в ‎пределе‏ ‎делает‏ ‎взросление ‎невозможным. Если‏ ‎у ‎вас‏ ‎нет ‎ролевых ‎моделей ‎отца ‎и‏ ‎матери,‏ ‎бабушки ‎и‏ ‎дедушки, ‎то‏ ‎вы ‎никогда ‎не ‎сможете ‎ими‏ ‎стать.

В‏ ‎эпоху‏ ‎постмодерна ‎человек‏ ‎остается ‎один‏ ‎на ‎один‏ ‎со‏ ‎смертью ‎сразу‏ ‎же ‎— ‎в ‎момент ‎своего‏ ‎полового ‎созревания,‏ ‎когда‏ ‎осознает ‎свою ‎смертность.‏ ‎У ‎него‏ ‎нет ‎религиозного ‎ответа. ‎У‏ ‎него‏ ‎практически ‎нет‏ ‎прикрывающей ‎его‏ ‎социальной ‎ткани. ‎У ‎него ‎нет‏ ‎пути.‏ ‎Есть ‎только‏ ‎он ‎и‏ ‎смерть.

Бегство ‎от ‎смерти ‎становится ‎тотальным‏ ‎«жизненным‏ ‎заданием»,‏ ‎которое ‎может‏ ‎приобретать ‎различные‏ ‎формы. ‎Идеально‏ ‎«собранный»‏ ‎человек, ‎который‏ ‎крайне ‎болезненно ‎следит ‎за ‎собой,‏ ‎правильно ‎питается,‏ ‎занимается‏ ‎здоровьем ‎и ‎т.‏ ‎д. ‎—‏ ‎одна ‎из ‎таких ‎форм.‏ ‎Когда‏ ‎мы ‎отдаем‏ ‎должное ‎человеку,‏ ‎очень ‎эффективно ‎следящему ‎за ‎собой,‏ ‎нам‏ ‎следовало ‎бы‏ ‎говорить ‎нечто‏ ‎вроде: ‎«Молодец! ‎Как ‎он/она ‎бежит‏ ‎от‏ ‎смерти!».‏ ‎Другая ‎форма‏ ‎— ‎отказ‏ ‎от ‎жизни.‏ ‎Совсем‏ ‎бесформенный ‎человек,‏ ‎который ‎всем ‎своим ‎видом ‎сообщает‏ ‎нам, ‎что‏ ‎он‏ ‎не ‎живет ‎—‏ ‎это ‎«хитрый‏ ‎план» ‎по ‎бегству ‎от‏ ‎смерти.‏ ‎Человек ‎как‏ ‎бы ‎не‏ ‎живет, ‎а, ‎значит, ‎как ‎бы‏ ‎не‏ ‎может ‎умереть.‏ ‎Кого ‎не‏ ‎было, ‎тот ‎пропасть ‎не ‎может.

Постмодерн‏ ‎—‏ ‎это‏ ‎подросток, ‎указывающий‏ ‎даже ‎не‏ ‎на ‎младенца,‏ ‎а‏ ‎на ‎возможность‏ ‎появления ‎человека. ‎Полная ‎аннигиляция.

Сейчас ‎напишу‏ ‎парадоксальную ‎мысль,‏ ‎но‏ ‎иначе ‎скрытые ‎интенции‏ ‎не ‎ухватываются.‏ ‎Полная ‎аннигиляция ‎человека ‎ведет‏ ‎к‏ ‎бессмертию ‎человека.‏ ‎Полностью ‎обнажившийся‏ ‎перед ‎смертью ‎человек ‎обязательно ‎найдет‏ ‎способ‏ ‎сначала ‎отложить‏ ‎(здесь ‎уже‏ ‎есть ‎немалые ‎успехи), ‎а ‎затем‏ ‎преодолеть‏ ‎свой‏ ‎физический ‎конец‏ ‎ценой ‎своего‏ ‎конца ‎в‏ ‎любом‏ ‎гуманистическом ‎смысле.‏ ‎Человека ‎не ‎станет, ‎но ‎он‏ ‎будет ‎бессмертным‏ ‎или‏ ‎нечто ‎будет ‎бессмертным.

P.‏ ‎S. ‎Но‏ ‎мы ‎не ‎согласны и ‎будем‏ ‎жить‏ ‎иначе. ‎А‏ ‎как ‎мы‏ ‎это ‎сделаем? ‎Если ‎мы ‎вопреки‏ ‎решим‏ ‎жить ‎как‏ ‎поколение ‎дедушек‏ ‎и ‎бабушек ‎или ‎пап ‎и‏ ‎мам,‏ ‎то,‏ ‎во-первых, ‎это‏ ‎будет ‎пародия.‏ ‎Во-вторых, ‎мы‏ ‎автоматически‏ ‎окажемся ‎на‏ ‎обочине, ‎то ‎есть ‎в ‎социальном‏ ‎смысле ‎умрем.‏ ‎Нас‏ ‎не ‎будет.