Преступление и наказание. Достоевский о грехе модерна

Обсуждение ‎великого‏ ‎романа ‎Достоевского ‎«Преступление ‎и ‎наказание»,‏ ‎как ‎правило,‏ ‎избегает‏ ‎постановки ‎очевидного ‎вопроса.‏ ‎Раскольников ‎следующим‏ ‎образом ‎объясняет ‎мотивацию ‎совершенного‏ ‎им‏ ‎убийства. ‎Цитата:‏ ‎«Не ‎деньги,‏ ‎главное, ‎нужны ‎мне ‎были, ‎Соня,‏ ‎когда‏ ‎я ‎убил;‏ ‎не ‎столько‏ ‎деньги ‎нужны ‎были, ‎как ‎другое…‏ ‎Я‏ ‎это‏ ‎всё ‎теперь‏ ‎знаю… ‎Пойми‏ ‎меня: ‎может‏ ‎быть,‏ ‎тою ‎же‏ ‎дорогой ‎идя, ‎я ‎уже ‎никогда‏ ‎более ‎не‏ ‎повторил‏ ‎бы ‎убийства. ‎Мне‏ ‎другое ‎надо‏ ‎было ‎узнать, ‎другое ‎толкало‏ ‎меня‏ ‎под ‎руки:‏ ‎мне ‎надо‏ ‎было ‎узнать ‎тогда, ‎и ‎поскорей‏ ‎узнать,‏ ‎вошь ‎ли‏ ‎я, ‎как‏ ‎все, ‎или ‎человек? ‎Смогу ‎ли‏ ‎я‏ ‎переступить‏ ‎или ‎не‏ ‎смогу! ‎Осмелюсь‏ ‎ли ‎нагнуться‏ ‎и‏ ‎взять ‎или‏ ‎нет? ‎Тварь ‎ли ‎я ‎дрожащая‏ ‎или ‎право‏ ‎имею…»

Герой‏ ‎Достоевского ‎в ‎итоге‏ ‎раскаялся. ‎Но‏ ‎невозможно ‎отрицать, ‎что ‎были‏ ‎и‏ ‎есть ‎люди,‏ ‎способные ‎холодно‏ ‎совершить ‎аналогичные ‎преступления ‎и ‎даже‏ ‎не‏ ‎обернуться. ‎Об‏ ‎этом ‎говорит‏ ‎и ‎сам ‎Раскольников ‎в ‎романе:‏ ‎«И‏ ‎неужель‏ ‎ты ‎думаешь,‏ ‎что ‎я‏ ‎не ‎знал,‏ ‎например,‏ ‎хоть ‎того,‏ ‎что ‎если ‎уж ‎начал ‎я‏ ‎себя ‎спрашивать‏ ‎и‏ ‎допрашивать: ‎имею ‎ль‏ ‎я ‎право‏ ‎власть ‎иметь? ‎— ‎то,‏ ‎стало‏ ‎быть, ‎не‏ ‎имею ‎права‏ ‎власть ‎иметь. ‎Или ‎что ‎если‏ ‎задаю‏ ‎вопрос: ‎вошь‏ ‎ли ‎человек?‏ ‎— ‎то, ‎стало ‎быть, ‎уж‏ ‎не‏ ‎вошь‏ ‎человек ‎для‏ ‎меня, ‎а‏ ‎вошь ‎для‏ ‎того,‏ ‎кому ‎этого‏ ‎и ‎в ‎голову ‎не ‎заходит‏ ‎и ‎кто‏ ‎прямо‏ ‎без ‎вопросов ‎идет…‏ ‎Уж ‎если‏ ‎я ‎столько ‎дней ‎промучился:‏ ‎пошел‏ ‎ли ‎бы‏ ‎Наполеон ‎или‏ ‎нет?».

Так ‎к ‎какому ‎выводу ‎мы‏ ‎должны‏ ‎прийти? ‎Что‏ ‎Раскольников ‎проверил,‏ ‎является ‎ли ‎он ‎«право ‎имеющим»‏ ‎и‏ ‎получил‏ ‎отрицательный ‎результат?

На‏ ‎мой ‎взгляд,‏ ‎начинать ‎нужно‏ ‎с‏ ‎определения ‎главного‏ ‎конфликта ‎в ‎романе. ‎Если ‎он‏ ‎лежит ‎в‏ ‎обозначенном‏ ‎русле, ‎то ‎мы‏ ‎неизбежно ‎приходим‏ ‎к ‎поставленным ‎вопросам.

Первый ‎раз‏ ‎«дрожащая‏ ‎тварь» ‎упоминается‏ ‎в ‎«Преступлении‏ ‎и ‎наказании» ‎с ‎отсылкой ‎к‏ ‎стихотворению‏ ‎Пушкина ‎«Подражания‏ ‎Корану».

Достоевский ‎устами‏ ‎Раскольникова: ‎«О, ‎как ‎я ‎понимаю‏ ‎„пророка“,‏ ‎с‏ ‎саблей, ‎на‏ ‎коне. ‎Велит‏ ‎Аллах, ‎и‏ ‎повинуйся‏ ‎„дрожащая“ ‎тварь!‏ ‎Прав, ‎прав ‎„пророк“, ‎когда ‎ставит‏ ‎где-нибудь ‎поперек‏ ‎улицы‏ ‎хор-р-рошую ‎батарею ‎и‏ ‎дует ‎в‏ ‎правого ‎и ‎виноватого, ‎не‏ ‎удостоивая‏ ‎даже ‎и‏ ‎объясниться! ‎Повинуйся,‏ ‎дрожащая ‎тварь, ‎и ‎— ‎не‏ ‎желай, потому‏ ‎— ‎не‏ ‎твое ‎это‏ ‎дело!.. ‎О, ‎ни ‎за ‎что,‏ ‎ни‏ ‎за‏ ‎что ‎не‏ ‎прощу ‎старушонке!»

Из‏ ‎стихотворения ‎Пушкина‏ ‎«Подражания‏ ‎Корану»:

«Мужайся ‎ж,‏ ‎презирай ‎обман, ‎Стезею ‎правды ‎бодро‏ ‎следуй, ‎Люби‏ ‎сирот,‏ ‎и ‎мой ‎Коран‏ ‎Дрожащей ‎твари‏ ‎проповедуй».

Для ‎мусульман ‎Коран ‎является‏ ‎словом‏ ‎Божьим, ‎продиктованным‏ ‎пророку ‎Мухаммеду.‏ ‎То ‎есть ‎тварь ‎должна ‎дрожать‏ ‎перед‏ ‎Богом, ‎повинуясь‏ ‎его ‎слову‏ ‎и ‎не ‎желая ‎свободы ‎от‏ ‎слова‏ ‎Божьего.‏ ‎Антиподом ‎является‏ ‎«право ‎имеющий»,‏ ‎который ‎предъявляется‏ ‎собственные‏ ‎претензии ‎на‏ ‎власть, ‎ниспровергая ‎Божью ‎власть ‎над‏ ‎миром, ‎то‏ ‎есть‏ ‎изгоняя ‎Бога ‎из‏ ‎мира.

«— Я ‎догадался‏ ‎тогда, ‎Соня, ‎— ‎продолжал‏ ‎он‏ ‎восторженно, ‎—‏ ‎что ‎власть‏ ‎дается ‎только ‎тому, ‎кто ‎посмеет‏ ‎наклониться‏ ‎и ‎взять‏ ‎ее. ‎Тут‏ ‎одно ‎только, ‎одно: ‎стоит ‎только‏ ‎посметь!‏ ‎У‏ ‎меня ‎тогда‏ ‎одна ‎мысль‏ ‎выдумалась, ‎в‏ ‎первый‏ ‎раз ‎в‏ ‎жизни, ‎которую ‎никто ‎и ‎никогда‏ ‎еще ‎до‏ ‎меня‏ ‎не ‎выдумывал! ‎Никто!‏ ‎Мне ‎вдруг‏ ‎ясно, ‎как ‎солнце, ‎представилось,‏ ‎что‏ ‎как ‎же‏ ‎это ‎ни‏ ‎единый ‎до ‎сих ‎пор ‎не‏ ‎посмел‏ ‎и ‎не‏ ‎смеет, ‎проходя‏ ‎мимо ‎всей ‎этой ‎нелепости, ‎взять‏ ‎просто-запросто‏ ‎всё‏ ‎за ‎хвост‏ ‎и ‎стряхнуть‏ ‎к ‎черту!‏ ‎Я…‏ ‎я ‎захотел‏ ‎осмелиться ‎и ‎убил… ‎я ‎только‏ ‎осмелиться ‎захотел,‏ ‎Соня,‏ ‎вот ‎вся ‎причина!»

В‏ ‎конечном ‎итоге‏ ‎Раскольников ‎призывает ‎окончательно ‎разрешить‏ ‎вопрос‏ ‎о ‎жизни‏ ‎в ‎мире‏ ‎без ‎Бога ‎— ‎взять ‎власть‏ ‎над‏ ‎миром ‎в‏ ‎свои ‎руки.

«— Зачем?‏ ‎Потому ‎что ‎так ‎нельзя ‎оставаться‏ ‎—‏ ‎вот‏ ‎зачем! ‎Надо‏ ‎же, ‎наконец,‏ ‎рассудить ‎серьезно‏ ‎и‏ ‎прямо, ‎а‏ ‎не ‎по-детски ‎плакать ‎и ‎кричать,‏ ‎что ‎бог‏ ‎не‏ ‎допустит! ‎Ну ‎что‏ ‎будет, ‎если‏ ‎в ‎самом ‎деле ‎тебя‏ ‎завтра‏ ‎в ‎больницу‏ ‎свезут? ‎Та‏ ‎не ‎в ‎уме ‎и ‎чахоточная,‏ ‎умрет‏ ‎скоро, ‎а‏ ‎дети? ‎Разве‏ ‎Полечка ‎не ‎погибнет? ‎Неужели ‎не‏ ‎видала‏ ‎ты‏ ‎здесь ‎детей,‏ ‎по ‎углам,‏ ‎которых ‎матери‏ ‎милостыню‏ ‎высылают ‎просить?‏ ‎Я ‎узнавал, ‎где ‎живут ‎эти‏ ‎матери ‎и‏ ‎в‏ ‎какой ‎обстановке. ‎Там‏ ‎детям ‎нельзя‏ ‎оставаться ‎детьми. ‎Там ‎семилетний‏ ‎развратен‏ ‎и ‎вор.‏ ‎А ‎ведь‏ ‎дети ‎— ‎образ ‎Христов: ‎„Сих‏ ‎есть‏ ‎царствие ‎божие“.‏ ‎Он ‎велел‏ ‎их ‎чтить ‎и ‎любить, ‎они‏ ‎будущее‏ ‎человечество…‏ ‎— ‎Что‏ ‎же, ‎что‏ ‎же ‎делать?‏ ‎—‏ ‎истерически ‎плача‏ ‎и ‎ломая ‎руки ‎повторяла ‎Соня.‏ ‎— ‎Что‏ ‎делать?‏ ‎Сломать, ‎что ‎надо,‏ ‎раз ‎навсегда,‏ ‎да ‎и ‎только: ‎и‏ ‎страдание‏ ‎взять ‎на‏ ‎себя! ‎Что?‏ ‎Не ‎понимаешь? ‎После ‎поймешь… ‎Свободу‏ ‎и‏ ‎власть, ‎а‏ ‎главное ‎власть!‏ ‎Над ‎всею ‎дрожащею ‎тварью ‎и‏ ‎над‏ ‎всем‏ ‎муравейником!.. ‎Вот‏ ‎цель! ‎Помни‏ ‎это! ‎Это‏ ‎мое‏ ‎тебе ‎напутствие!».‏ ‎Есть ‎версия, ‎согласно ‎которой ‎Достоевский‏ ‎в ‎своих‏ ‎произведениях‏ ‎полемизирует ‎с ‎Кантом‏ ‎(см. ‎«Достоевский‏ ‎и ‎Кант» ‎Голосовкера). ‎В‏ ‎этой‏ ‎связи ‎можно‏ ‎процитировать ‎предисловие‏ ‎к ‎первому ‎изданию ‎работы ‎Канта‏ ‎«Религия‏ ‎в ‎границах‏ ‎только ‎разума».

«Мораль,‏ ‎поскольку ‎она ‎основана ‎на ‎понятии‏ ‎о‏ ‎человеке‏ ‎как ‎существе‏ ‎свободном, ‎но‏ ‎именно ‎поэтому‏ ‎и‏ ‎связывающем ‎себя‏ ‎безусловными ‎законами ‎посредством ‎своего ‎разума,‏ ‎не ‎нуждается ни‏ ‎в‏ ‎идее ‎о ‎другом‏ ‎существе ‎над‏ ‎ним, чтобы ‎познать ‎свой ‎долг,‏ ‎ни‏ ‎в ‎других‏ ‎мотивах, ‎кроме‏ ‎самого ‎закона, ‎чтобы ‎этот ‎долг‏ ‎исполнить.‏ ‎По ‎крайней‏ ‎мере ‎это‏ ‎вина ‎самого ‎человека, ‎если ‎в‏ ‎нем‏ ‎имеется‏ ‎такая ‎потребность,‏ ‎и ‎тогда‏ ‎ему ‎уже‏ ‎нельзя‏ ‎помочь ‎ничем‏ ‎другим; ‎ведь ‎то, ‎что ‎возникает‏ ‎не ‎из‏ ‎него‏ ‎самого ‎и ‎его‏ ‎свободы, ‎не‏ ‎может ‎заменить ‎ему ‎отсутствия‏ ‎моральности.‏ ‎— ‎Следовательно,‏ ‎для ‎себя‏ ‎самой ‎(и ‎объективно, ‎поскольку ‎это‏ ‎касается‏ ‎воления, ‎и‏ ‎субъективно, ‎поскольку‏ ‎это ‎касается ‎способности) ‎мораль ‎отнюдь‏ ‎не‏ ‎нуждается‏ ‎в ‎религии; благодаря‏ ‎чистому ‎практическому‏ ‎разуму ‎она‏ ‎довлеет‏ ‎сама ‎себе».

Но,‏ ‎я ‎считаю, ‎что ‎противопоставлением ‎Достоевского‏ ‎Канту ‎мы‏ ‎излишне‏ ‎запутаем ‎сами ‎себя.‏ ‎Кант ‎фундаментальный‏ ‎философ ‎эпохи ‎модерна ‎и‏ ‎в‏ ‎то ‎же‏ ‎время ‎ее‏ ‎вершина, ‎достигающая ‎пределов ‎модерна ‎либо‏ ‎выходящая‏ ‎за ‎них.

Кант‏ ‎проблематизирует ‎картезианство,‏ ‎с ‎которого ‎начинается ‎модерн. ‎Бог‏ ‎(как‏ ‎причина‏ ‎всего), ‎субъект‏ ‎и ‎объект,‏ ‎о ‎которых‏ ‎писал‏ ‎Декарт, ‎по‏ ‎Канту ‎не ‎могут ‎быть ‎постигнуты‏ ‎разумом. ‎Онтологическое‏ ‎бытие‏ ‎(внешний ‎мир, ‎объект‏ ‎как ‎вещь‏ ‎в ‎себе) ‎существует ‎для‏ ‎разума‏ ‎как ‎суждение‏ ‎или ‎представление‏ ‎о ‎нем. ‎То ‎есть ‎само‏ ‎существо‏ ‎объекта, ‎аналогично‏ ‎субъекта ‎и‏ ‎Бога ‎остается ‎закрытым ‎для ‎разума.

Кант‏ ‎в‏ ‎предисловии‏ ‎к ‎первому‏ ‎изданию ‎«Критики‏ ‎чистого ‎разума»‏ ‎писал,‏ ‎что ‎его‏ ‎работа ‎— ‎это ‎суд ‎над‏ ‎разумом, ‎призванный‏ ‎показать‏ ‎его ‎пределы. ‎И‏ ‎вынесенный ‎эти‏ ‎судом ‎вердикт ‎может ‎быть‏ ‎интерпретирован‏ ‎как ‎проблематизация‏ ‎существования ‎того,‏ ‎кто ‎мыслит ‎и ‎того, ‎что‏ ‎постигает‏ ‎разум, ‎что‏ ‎в ‎конечном‏ ‎итоге ‎может ‎оставить ‎нас ‎в‏ ‎море‏ ‎чистого‏ ‎дискурса.

Потому ‎я‏ ‎предлагаю ‎рассмотреть‏ ‎главный ‎конфликт‏ ‎«Преступления‏ ‎и ‎наказания»,‏ ‎как ‎противопоставление ‎Бога ‎и ‎светской‏ ‎морали, ‎которая‏ ‎«не‏ ‎нуждается ‎в ‎этой‏ ‎гипотезе» ‎—‏ ‎как ‎противопоставление ‎премодерна, ‎в‏ ‎рамках‏ ‎которого ‎религия‏ ‎является ‎регулятором‏ ‎жизни ‎общества, ‎и ‎модерна, ‎в‏ ‎рамках‏ ‎которого ‎«убивают‏ ‎Бога» ‎и‏ ‎ставят ‎на ‎его ‎место ‎разум.

Раскольников‏ ‎говорит,‏ ‎что‏ ‎хотел ‎убить‏ ‎(переступить) ‎принцип:‏ ‎«Старушонка ‎вздор!‏ ‎—‏ ‎думал ‎он‏ ‎горячо ‎и ‎порывисто, ‎— ‎старуха,‏ ‎пожалуй ‎что,‏ ‎и‏ ‎ошибка, ‎не ‎в‏ ‎ней ‎и‏ ‎дело! ‎Старуха ‎была ‎только‏ ‎болезнь…‏ ‎я ‎переступить‏ ‎поскорее ‎хотел…‏ ‎я ‎не ‎человека ‎убил, ‎я‏ ‎принцип‏ ‎убил! ‎Принцип-то‏ ‎я ‎и‏ ‎убил, ‎а ‎переступить-то ‎не ‎переступил,‏ ‎на‏ ‎этой‏ ‎стороне ‎остался…‏ ‎Только ‎и‏ ‎сумел, ‎что‏ ‎убить».

Принцип‏ ‎— ‎жизнь‏ ‎по ‎слову ‎Божьему, ‎за ‎рамку‏ ‎которой ‎собрался‏ ‎выйти‏ ‎Раскольников, ‎но ‎не‏ ‎сумел, ‎совершив‏ ‎лишь ‎грех, ‎а ‎не‏ ‎выход.

Далее‏ ‎Достоевский ‎при‏ ‎помощи ‎Раскольникова‏ ‎показывает, ‎что ‎социализм, ‎светский ‎гуманизм‏ ‎вообще,‏ ‎не ‎включает‏ ‎в ‎себя‏ ‎темную ‎сторону ‎природы ‎человека, ‎не‏ ‎соотносит‏ ‎себя‏ ‎с ‎ней‏ ‎и ‎не‏ ‎преодолевает ‎ее.‏ ‎Потому‏ ‎социализм ‎и‏ ‎светский ‎гуманизм ‎несостоятельны ‎по ‎Достоевскому.

Раскольников:‏ ‎«Принцип? ‎За‏ ‎что‏ ‎давеча ‎дурачок ‎Разумихин‏ ‎социалистов ‎бранил?‏ ‎Трудолюбивый ‎народ ‎и ‎торговый,‏ ‎„общим‏ ‎счастием“ ‎занимаются…‏ ‎Нет, ‎мне‏ ‎жизнь ‎однажды ‎дается, ‎и ‎никогда‏ ‎ее‏ ‎больше ‎не‏ ‎будет, ‎я‏ ‎не ‎хочу ‎дожидаться ‎„всеобщего ‎счастья“.‏ ‎Я‏ ‎и‏ ‎сам ‎хочу‏ ‎жить, ‎а‏ ‎то ‎лучше‏ ‎уж‏ ‎и ‎не‏ ‎жить. ‎Что ‎ж? ‎Я ‎только‏ ‎не ‎захотел‏ ‎проходить‏ ‎мимо ‎голодной ‎матери,‏ ‎зажимая ‎в‏ ‎кармане ‎свой ‎рубль, ‎в‏ ‎ожидании‏ ‎„всеобщего ‎счастия“.‏ ‎„Несу, ‎дескать,‏ ‎кирпичик ‎на ‎всеобщее ‎счастие ‎и‏ ‎оттого‏ ‎ощущаю ‎спокойствие‏ ‎сердца“. ‎Ха-ха!‏ ‎Зачем ‎же ‎вы ‎меня-то ‎пропустили?‏ ‎Я‏ ‎ведь‏ ‎всего ‎однажды‏ ‎живу, ‎я‏ ‎ведь ‎тоже‏ ‎хочу…‏ ‎Эх, ‎эстетическая‏ ‎я ‎вошь, ‎и ‎больше ‎ничего,‏ ‎— ‎прибавил‏ ‎он‏ ‎вдруг ‎рассмеявшись, ‎как‏ ‎помешанный».

Достоевский ‎в‏ ‎своем ‎творчестве ‎посылает ‎модернистский‏ ‎гуманизм‏ ‎к ‎черту.‏ ‎Раз ‎за‏ ‎разом ‎показывая, ‎что ‎стремление ‎построить‏ ‎«всеобщее‏ ‎счастье» ‎без‏ ‎Бога ‎не‏ ‎учитывает ‎темную ‎сторону ‎человека, ‎не‏ ‎замечает‏ ‎ее‏ ‎и ‎потому‏ ‎несостоятельно.

Фразу ‎«Если‏ ‎Бога ‎нет,‏ ‎всё‏ ‎дозволено» ‎приписывают‏ ‎роману ‎Достоевского ‎«Братья ‎Карамазовы», ‎но‏ ‎ее ‎там‏ ‎нет,‏ ‎как ‎нет ‎ее‏ ‎и ‎в‏ ‎«Преступлении ‎и ‎наказании». ‎Но,‏ ‎я‏ ‎убежден, ‎что,‏ ‎наряду ‎с‏ ‎заглядыванием ‎в ‎бездну ‎в ‎человеке‏ ‎(или‏ ‎как ‎следствие‏ ‎из ‎него),‏ ‎это ‎центральная ‎ось ‎«Преступления ‎и‏ ‎наказания»,‏ ‎и‏ ‎в ‎целом‏ ‎творчества ‎великого‏ ‎русского ‎писателя‏ ‎и‏ ‎философа ‎Федора‏ ‎Михайловича ‎Достоевского.

Раскольников ‎в ‎итоге ‎приходит‏ ‎к ‎Богу.‏ ‎Первым‏ ‎знамением ‎была ‎сестра‏ ‎процентщицы ‎Лизавета‏ ‎Ивановна, ‎которая ‎как ‎агнец‏ ‎Божий‏ ‎была ‎убита‏ ‎Раскольниковым ‎вместе‏ ‎со ‎старухой-процентщицей. ‎Без ‎этой ‎жертвы‏ ‎трагедия‏ ‎убийства ‎воспринималась‏ ‎бы ‎иначе‏ ‎(убит ‎был ‎бы ‎только ‎«плохой‏ ‎человек»).‏ ‎Страдание‏ ‎и ‎смерть‏ ‎агнца ‎Божьего‏ ‎в ‎принципе‏ ‎характерны‏ ‎для ‎произведений‏ ‎Достоевского.

Второе ‎знамение ‎— ‎Соня ‎Мармеладова,‏ ‎которая ‎толкает‏ ‎Раскольникова‏ ‎на ‎путь ‎раскаяния‏ ‎и ‎искупления,‏ ‎который ‎оказывается ‎путем ‎воскресения‏ ‎обоих‏ ‎героев.

«— Я ‎ведь‏ ‎только ‎вошь‏ ‎убил, ‎Соня, ‎бесполезную, ‎гадкую, ‎зловредную.‏ ‎—‏ ‎Это ‎человек-то‏ ‎вошь! ‎—‏ ‎Да ‎ведь ‎и ‎я ‎знаю,‏ ‎что‏ ‎не‏ ‎вошь, ‎—‏ ‎ответил ‎он,‏ ‎странно ‎смотря‏ ‎на‏ ‎нее. ‎—‏ ‎А ‎впрочем, ‎я ‎вру, ‎Соня,‏ ‎— ‎прибавил‏ ‎он,‏ ‎— ‎давно ‎уже‏ ‎вру… ‎Это‏ ‎всѐ ‎не ‎то; ‎ты‏ ‎справедливо‏ ‎говоришь. ‎Совсем,‏ ‎совсем, ‎совсем‏ ‎тут ‎другие ‎причины!.. ‎Я ‎давно‏ ‎ни‏ ‎с ‎кем‏ ‎не ‎говорил,‏ ‎Соня… ‎Голова ‎у ‎меня ‎теперь‏ ‎очень‏ ‎болит.‏ ‎<…> ‎Мне‏ ‎другое ‎надо‏ ‎было ‎узнать,‏ ‎другое‏ ‎толкало ‎меня‏ ‎под ‎руки: ‎мне ‎надо ‎было‏ ‎узнать ‎тогда,‏ ‎и‏ ‎поскорей ‎узнать, ‎вошь‏ ‎ли ‎я,‏ ‎как ‎все, ‎или ‎человек?‏ ‎Смогу‏ ‎ли ‎я‏ ‎переступить ‎или‏ ‎не ‎смогу! ‎Осмелюсь ‎ли ‎нагнуться‏ ‎и‏ ‎взять ‎или‏ ‎нет? ‎Тварь‏ ‎ли ‎я ‎дрожащая ‎или ‎право‏ ‎имею…‏ ‎—‏ ‎Убивать? ‎Убивать-то‏ ‎право ‎имеете?‏ ‎— ‎всплеснула‏ ‎руками‏ ‎Соня. ‎—‏ ‎Э-эх, ‎Соня! ‎— ‎вскрикнул ‎он‏ ‎раздражительно, ‎хотел‏ ‎было‏ ‎что-то ‎ей ‎возразить,‏ ‎но ‎презрительно‏ ‎замолчал. ‎— ‎Не ‎прерывай‏ ‎меня,‏ ‎Соня! ‎Я‏ ‎хотел ‎тебе‏ ‎только ‎одно ‎доказать: ‎что ‎черт-то‏ ‎меня‏ ‎тогда ‎потащил,‏ ‎а ‎уж‏ ‎после ‎того ‎мне ‎объяснил, ‎что‏ ‎не‏ ‎имел‏ ‎я ‎права‏ ‎туда ‎ходить,‏ ‎потому ‎что‏ ‎я‏ ‎такая ‎же‏ ‎точно ‎вошь, ‎как ‎и ‎все!‏ ‎Насмеялся ‎он‏ ‎надо‏ ‎мной, ‎вот ‎я‏ ‎к ‎тебе‏ ‎и ‎пришел ‎теперь! ‎Принимай‏ ‎гостя!‏ ‎Если ‎б‏ ‎я ‎не‏ ‎вошь ‎был, ‎то ‎пришел ‎ли‏ ‎бы‏ ‎я ‎к‏ ‎тебе? ‎Слушай:‏ ‎когда ‎я ‎тогда ‎к ‎старухе‏ ‎ходил,‏ ‎я‏ ‎только ‎попробовать‏ ‎сходил… ‎Так‏ ‎и ‎знай!‏ ‎—‏ ‎И ‎убили!‏ ‎Убили! ‎— ‎Да ‎ведь ‎как‏ ‎убил-то? ‎Разве‏ ‎так‏ ‎убивают? ‎Разве ‎так‏ ‎идут ‎убивать,‏ ‎как ‎я ‎тогда ‎шел!‏ ‎Я‏ ‎тебе ‎когда-нибудь‏ ‎расскажу, ‎как‏ ‎я ‎шел… ‎Разве ‎я ‎старушонку‏ ‎убил?‏ ‎Я ‎себя‏ ‎убил, ‎а‏ ‎не ‎старушонку! ‎Тут ‎так-таки ‎разом‏ ‎и‏ ‎ухлопал‏ ‎себя, ‎навеки!..‏ ‎А ‎старушонку‏ ‎эту ‎черт‏ ‎убил,‏ ‎а ‎не‏ ‎я… ‎Довольно, ‎довольно, ‎Соня, ‎довольно!‏ ‎Оставь ‎меня,‏ ‎—‏ ‎вскричал ‎он ‎вдруг‏ ‎в ‎судорожной‏ ‎тоске, ‎— ‎оставь ‎меня!‏ ‎Он‏ ‎облокотился ‎на‏ ‎колена ‎и,‏ ‎как ‎в ‎клещах, ‎стиснул ‎себе‏ ‎ладонями‏ ‎голову. ‎—‏ ‎Экое ‎страдание!‏ ‎— ‎вырвался ‎мучительный ‎вопль ‎у‏ ‎Сони.‏ ‎—‏ ‎Ну, ‎что‏ ‎теперь ‎делать,‏ ‎говори! ‎—‏ ‎спросил‏ ‎он, ‎вдруг‏ ‎подняв ‎голову ‎и ‎с ‎безобразно‏ ‎искаженным ‎от‏ ‎отчаяния‏ ‎лицом ‎смотря ‎на‏ ‎нее. ‎—‏ ‎Что ‎делать! ‎— ‎воскликнула‏ ‎она,‏ ‎вдруг ‎вскочив‏ ‎с ‎места,‏ ‎и ‎глаза ‎ее, ‎доселе ‎полные‏ ‎слез,‏ ‎вдруг ‎засверкали.‏ ‎— ‎Встань!‏ ‎(Она ‎схватила ‎его ‎за ‎плечо;‏ ‎он‏ ‎приподнялся,‏ ‎смотря ‎на‏ ‎нее ‎почти‏ ‎в ‎изумлении).‏ ‎Поди‏ ‎сейчас, ‎сию‏ ‎же ‎минуту, ‎стань ‎на ‎перекрестке,‏ ‎поклонись, ‎поцелуй‏ ‎сначала‏ ‎землю, ‎которую ‎ты‏ ‎осквернил, ‎а‏ ‎потом ‎поклонись ‎всему ‎свету,‏ ‎на‏ ‎все ‎четыре‏ ‎стороны, ‎и‏ ‎скажи ‎всем, ‎вслух: ‎„Я ‎убил!“‏ ‎Тогда‏ ‎бог ‎опять‏ ‎тебе ‎жизни‏ ‎пошлет. ‎Пойдешь? ‎Пойдешь? ‎— ‎спрашивала‏ ‎она‏ ‎его,‏ ‎вся ‎дрожа,‏ ‎точно ‎в‏ ‎припадке, ‎схватив‏ ‎его‏ ‎за ‎обе‏ ‎руки, ‎крепко ‎стиснув ‎их ‎в‏ ‎своих ‎руках‏ ‎и‏ ‎смотря ‎на ‎него‏ ‎огневым ‎взглядом.‏ ‎Он ‎изумился ‎и ‎был‏ ‎даже‏ ‎поражен ‎ее‏ ‎внезапным ‎восторгом.‏ ‎— ‎Это ‎ты ‎про ‎каторгу,‏ ‎что‏ ‎ли, ‎Соня?‏ ‎Донести, ‎что‏ ‎ль, ‎на ‎себя ‎надо? ‎—‏ ‎спросил‏ ‎он‏ ‎мрачно. ‎—‏ ‎Страдание ‎принять‏ ‎и ‎искупить‏ ‎себя‏ ‎им, ‎вот‏ ‎что ‎надо».

Соня ‎следует ‎за ‎Раскольниковым‏ ‎в ‎ссылку‏ ‎в‏ ‎Сибирь, ‎где ‎их‏ ‎души ‎спасаются.

«Они‏ ‎хотели ‎было ‎говорить, ‎но‏ ‎не‏ ‎могли. ‎Слезы‏ ‎стояли ‎в‏ ‎их ‎глазах. ‎Они ‎оба ‎были‏ ‎бледны‏ ‎и ‎худы;‏ ‎но ‎в‏ ‎этих ‎больных ‎и ‎бледных ‎лицах‏ ‎уже‏ ‎сияла‏ ‎заря ‎обновленного‏ ‎будущего, ‎полного‏ ‎воскресения ‎в‏ ‎новую‏ ‎жизнь. ‎Их‏ ‎воскресила ‎любовь, ‎сердце ‎одного ‎заключало‏ ‎бесконечные ‎источники‏ ‎жизни‏ ‎для ‎сердца ‎другого.‏ ‎Они ‎положили‏ ‎ждать ‎и ‎терпеть. ‎Им‏ ‎оставалось‏ ‎еще ‎семь‏ ‎лет; ‎а‏ ‎до ‎тех ‎пор ‎столько ‎нестерпимой‏ ‎муки‏ ‎и ‎столько‏ ‎бесконечного ‎счастия!‏ ‎Но ‎он ‎воскрес, ‎и ‎он‏ ‎знал‏ ‎это,‏ ‎чувствовал ‎вполне‏ ‎всем ‎обновившимся‏ ‎существом ‎своим,‏ ‎а‏ ‎она ‎—‏ ‎она ‎ведь ‎и ‎жила ‎только‏ ‎одною ‎его‏ ‎жизнью!‏ ‎<…> ‎В ‎начале‏ ‎своего ‎счастия,‏ ‎в ‎иные ‎мгновения, ‎они‏ ‎оба‏ ‎готовы ‎были‏ ‎смотреть ‎на‏ ‎эти ‎семь ‎лет, ‎как ‎на‏ ‎семь‏ ‎дней. ‎Он‏ ‎даже ‎и‏ ‎не ‎знал ‎того, ‎что ‎новая‏ ‎жизнь‏ ‎не‏ ‎даром ‎же‏ ‎ему ‎достается,‏ ‎что ‎ее‏ ‎надо‏ ‎еще ‎дорого‏ ‎купить, ‎заплатить ‎за ‎нее ‎великим,‏ ‎будущим ‎подвигом…‏ ‎Но‏ ‎тут ‎уж ‎начинается‏ ‎новая ‎история,‏ ‎история ‎постепенного ‎обновления ‎человека,‏ ‎история‏ ‎постепенного ‎перерождения‏ ‎его, ‎постепенного‏ ‎перехода ‎из ‎одного ‎мира ‎в‏ ‎другой,‏ ‎знакомства ‎с‏ ‎новою, ‎доселе‏ ‎совершенно ‎неведомою ‎действительностью. ‎Это ‎могло‏ ‎бы‏ ‎составить‏ ‎тему ‎нового‏ ‎рассказа, ‎—‏ ‎но ‎теперешний‏ ‎рассказ‏ ‎наш ‎окончен».

Черновая‏ ‎версия ‎«Преступления ‎и ‎наказания» ‎заканчивалась‏ ‎словами: ‎«Неисповедимы‏ ‎пути,‏ ‎которыми ‎находит ‎Бог‏ ‎человека». ‎Темная‏ ‎сторона ‎человека, ‎которую ‎Раскольников‏ ‎являет‏ ‎на ‎протяжении‏ ‎всего ‎романа‏ ‎и ‎не ‎может ‎преодолеть ‎как‏ ‎нигилист‏ ‎и ‎индивидуалист‏ ‎(то ‎есть‏ ‎человек ‎модерна), ‎преодолевается ‎путем ‎смирения‏ ‎и‏ ‎искупления,‏ ‎которые ‎оказываются‏ ‎дорогой ‎к‏ ‎Богу, ‎которую‏ ‎указывает‏ ‎Бог.

Преступление ‎—‏ ‎это ‎отпадение ‎от ‎Бога.

Наказание ‎—‏ ‎жизнь ‎в‏ ‎мире‏ ‎бесконечного ‎насилия ‎«право‏ ‎имеющих», ‎лишенного‏ ‎Божественного ‎провидения.