Крупская-спасительница

На ‎работу‏ ‎он ‎частенько ‎опаздывал. ‎Впрочем, ‎как‏ ‎и ‎остальные‏ ‎сотрудники.

Опаздывал‏ ‎в ‎том ‎числе‏ ‎и ‎потому,‏ ‎что ‎ночами ‎писал ‎свои‏ ‎“Записки‏ ‎на ‎манжетах”.‏ ‎Это ‎была‏ ‎картинка, ‎списанная ‎с ‎натуры: ‎рассказ‏ ‎о‏ ‎владикавказском ‎Лито‏ ‎и ‎тамошних‏ ‎нравах. ‎Позже ‎он ‎продолжил ‎их‏ ‎повествованием‏ ‎о‏ ‎Лито ‎московском.‏ ‎По ‎большому‏ ‎счету ‎из-под‏ ‎его‏ ‎пера ‎ничего‏ ‎еще ‎не ‎вышло, ‎но ‎писателем‏ ‎он ‎себя‏ ‎уже‏ ‎ощущал. ‎“Записки ‎на‏ ‎манжетах” ‎были‏ ‎первой ‎его ‎вещью, ‎в‏ ‎которой‏ ‎стала ‎слышна‏ ‎его, ‎булгаковская,‏ ‎сатира.

Что ‎до ‎“Записок ‎земского ‎врача”,‏ ‎то‏ ‎он ‎дописал‏ ‎к ‎циклу‏ ‎несколько ‎рассказов, ‎а ‎остальные ‎все‏ ‎переделывал‏ ‎и‏ ‎переделывал. ‎Но‏ ‎чужое ‎влияние‏ ‎из ‎них‏ ‎никак‏ ‎не ‎удавалось‏ ‎вытравить. ‎Они ‎были ‎неплохи, ‎весьма‏ ‎неплохи, ‎эти‏ ‎записки,‏ ‎но ‎будто ‎не‏ ‎им ‎сочинены.

Нужно‏ ‎было ‎что-то ‎решать ‎с‏ ‎жильем.‏ ‎У ‎оптимистичной‏ ‎уборщицы, ‎дожидавшейся‏ ‎лучшего, ‎они ‎с ‎Тасей ‎пробыли‏ ‎несколько‏ ‎дней. ‎Но‏ ‎не ‎могла‏ ‎же ‎она ‎терпеть ‎их ‎вечно.

«И‏ ‎вот‏ ‎тут‏ ‎в ‎безобразнейшей‏ ‎наготе ‎предо‏ ‎мной ‎встал‏ ‎вопрос...‏ ‎о ‎комнате.‏ ‎Человеку ‎нужна ‎комната. ‎Без ‎комнаты‏ ‎человек ‎не‏ ‎может‏ ‎жить. ‎Мой ‎полушубок‏ ‎заменял ‎мне‏ ‎пальто, ‎одеяло, ‎скатерть ‎и‏ ‎постель.‏ ‎Но ‎он‏ ‎не ‎мог‏ ‎заменить ‎комнаты, ‎так ‎же ‎как‏ ‎и‏ ‎чемоданчик. ‎Чемоданчик‏ ‎был ‎слишком‏ ‎мал. ‎Кроме ‎того, ‎его ‎нельзя‏ ‎было‏ ‎отапливать.‏ ‎И, ‎кроме‏ ‎того, ‎мне‏ ‎казалось ‎неприличным,‏ ‎чтобы‏ ‎служащий ‎человек‏ ‎жил ‎в ‎чемодане… ‎Мне ‎сказали,‏ ‎что ‎я‏ ‎могу‏ ‎получить ‎комнату ‎через‏ ‎два ‎месяца.‏ ‎В ‎двух ‎месяцах ‎приблизительно‏ ‎60‏ ‎ночей, ‎и‏ ‎меня ‎очень‏ ‎интересовал ‎вопрос, ‎где ‎я ‎их‏ ‎проведу.‏ ‎Пять ‎из‏ ‎этих ‎ночей,‏ ‎впрочем, ‎можно ‎было ‎отбросить: ‎у‏ ‎меня‏ ‎было‏ ‎5 ‎знакомых‏ ‎семейств ‎в‏ ‎Москве. ‎Два‏ ‎раза‏ ‎я ‎спал‏ ‎на ‎кушетке ‎в ‎передней, ‎два‏ ‎раза ‎–‏ ‎на‏ ‎стульях ‎и ‎один‏ ‎раз ‎–‏ ‎на ‎газовой ‎плите. ‎А‏ ‎на‏ ‎шестую ‎ночь‏ ‎я ‎пошел‏ ‎ночевать ‎на ‎Пречистенский ‎бульвар. ‎Он‏ ‎очень‏ ‎красив, ‎этот‏ ‎бульвар, ‎в‏ ‎ноябре ‎месяце, ‎но ‎ночевать ‎на‏ ‎нем‏ ‎нельзя‏ ‎больше ‎одной‏ ‎ночи ‎в‏ ‎это ‎время.‏ ‎Каждый,‏ ‎кто ‎желает,‏ ‎может ‎в ‎этом ‎убедиться…»[1]

Их ‎приютил‏ ‎Надин ‎муж‏ ‎Андрей‏ ‎Земский. ‎Сам ‎он‏ ‎переехал ‎к‏ ‎брату ‎в ‎детский ‎сад‏ ‎“Золотая‏ ‎рыбка” ‎в‏ ‎Воротниковском ‎переулке,‏ ‎а ‎потом ‎и ‎вовсе ‎отбыл‏ ‎к‏ ‎жене ‎в‏ ‎Киев. ‎Михаил‏ ‎с ‎Тасей ‎заняли ‎его ‎комнату‏ ‎в‏ ‎коммуналке.

Комната‏ ‎находилась ‎в‏ ‎доме ‎№10‏ ‎по ‎Большой‏ ‎Садовой.‏ ‎Весьма ‎примечательный‏ ‎дом, ‎стоит ‎отметить. ‎Его ‎выстроил‏ ‎в ‎1906‏ ‎году‏ ‎табачный ‎король ‎Пигит.‏ ‎Сначала ‎он‏ ‎хотел ‎соорудить ‎тут ‎фабрику,‏ ‎но‏ ‎уже ‎во‏ ‎время ‎строительства‏ ‎городские ‎власти ‎запретили ‎возводить ‎промышленные‏ ‎предприятия‏ ‎в ‎пределах‏ ‎Садового ‎кольца.‏ ‎Предприимчивый ‎Пигит ‎тут ‎же ‎принял‏ ‎решение‏ ‎строить‏ ‎на ‎этом‏ ‎месте ‎доходный‏ ‎дом. ‎Вообще‏ ‎этот‏ ‎сравнительно ‎легкий‏ ‎бизнес ‎в ‎дореволюционной ‎России ‎процветал:‏ ‎здания ‎со‏ ‎сдаваемыми‏ ‎внаем ‎квартирами ‎появлялись‏ ‎повсюду.

В ‎доме,‏ ‎когда ‎он ‎был ‎сдан,‏ ‎поселились‏ ‎сам ‎король‏ ‎с ‎компаньоном,‏ ‎директор ‎Казанской ‎железной ‎дороги, ‎Управляющий‏ ‎Московской‏ ‎конторой ‎императорских‏ ‎театров ‎и‏ ‎прочая ‎такого ‎же ‎рода ‎публика.‏ ‎Одно‏ ‎время‏ ‎в ‎нем‏ ‎даже ‎снимал‏ ‎апартаменты ‎миллионер‏ ‎Рябушинский‏ ‎– ‎у‏ ‎него ‎была ‎студия, ‎где ‎он‏ ‎развлекался ‎живописью.‏ ‎Злые‏ ‎языки, ‎правда, ‎утверждали,‏ ‎что ‎студия‏ ‎предназначалась ‎больше ‎для ‎«внесемейных‏ ‎утех».‏ ‎Может, ‎и‏ ‎так.

В ‎1910‏ ‎году ‎в ‎доме ‎одну ‎из‏ ‎квартир‏ ‎заняла ‎чета‏ ‎художника ‎Кончаловского.‏ ‎К ‎ним ‎потянулись ‎представители ‎богемы:‏ ‎живописцы,‏ ‎скульпторы,‏ ‎актеры, ‎режиссеры‏ ‎и ‎прочие‏ ‎творцы. ‎Этажом‏ ‎ниже‏ ‎у ‎оперной‏ ‎певицы ‎Львовой, ‎матери ‎поэта ‎Шершеневича,‏ ‎свили ‎себе‏ ‎гнездо‏ ‎имажинисты: ‎Анатолий ‎Мариенгоф,‏ ‎Александр ‎Кусиков‏ ‎и, ‎естественно, ‎Сергей ‎Есенин.‏ ‎Они‏ ‎же ‎посещали‏ ‎квартиру ‎художника‏ ‎Якулова. ‎Именно ‎у ‎Якулова ‎Есенин‏ ‎познакомился‏ ‎с ‎роковой‏ ‎Айседорой ‎Дункан,‏ ‎из-за ‎которой ‎отчасти ‎и ‎порешил‏ ‎себя‏ ‎несколько‏ ‎лет ‎спустя.‏ ‎Жена ‎Якулова‏ ‎тоже ‎была‏ ‎дама‏ ‎довольно ‎роковая,‏ ‎имела ‎броскую ‎внешность ‎и ‎была‏ ‎совершенно ‎свободна‏ ‎от‏ ‎предрассудков.

Булгаков ‎к ‎имажинистам‏ ‎в ‎гости‏ ‎не ‎ходил ‎и ‎к‏ ‎Кончаловскому‏ ‎тоже. ‎Потому‏ ‎что, ‎во-первых,‏ ‎живописью ‎не ‎интересовался, ‎а ‎поэзию‏ ‎так‏ ‎вообще ‎терпеть‏ ‎не ‎мог.‏ ‎Во-вторых, ‎просто ‎не ‎был ‎с‏ ‎соседями‏ ‎знаком.

Богемный‏ ‎этот ‎дом‏ ‎к ‎тому‏ ‎моменту, ‎когда‏ ‎в‏ ‎нем ‎оказались‏ ‎Михаил ‎с ‎женой, ‎сильно ‎изменился.‏ ‎После ‎революции‏ ‎«классово‏ ‎чуждых ‎элементов», ‎то‏ ‎есть ‎состоятельных‏ ‎жильцов, ‎отселили ‎и ‎вселили‏ ‎вместо‏ ‎них ‎рабочих‏ ‎находившейся ‎неподалеку‏ ‎типографии. ‎Плюс ‎к ‎тому ‎сделали‏ ‎дом‏ ‎коммуной. ‎То‏ ‎есть ‎если‏ ‎вы, ‎например, ‎медицинская ‎сестра ‎и‏ ‎кому-то‏ ‎в‏ ‎доме ‎нужно‏ ‎сделать ‎укол,‏ ‎то ‎вы‏ ‎обязуетесь‏ ‎бежать ‎к‏ ‎нуждающемуся ‎и ‎безвозмездно ‎укол ‎делать.‏ ‎Вообще ‎все‏ ‎должны‏ ‎были ‎всем ‎помогать,‏ ‎всё ‎должно‏ ‎было ‎по ‎этой ‎причине‏ ‎само‏ ‎собой ‎устраиваться‏ ‎и, ‎теоретически,‏ ‎всем ‎от ‎этого ‎должно ‎было‏ ‎быть‏ ‎хорошо. ‎Вот‏ ‎что ‎из‏ ‎этого ‎выходило, ‎по ‎словам ‎Татьяны‏ ‎Николаевны:‏ ‎«Оттепель‏ ‎сильная ‎была‏ ‎и ‎над‏ ‎нами ‎потекла‏ ‎крыша.‏ ‎А ‎у‏ ‎соседки ‎целый ‎пласт ‎штукатурки ‎обвалился,‏ ‎хорошо, ‎ее‏ ‎не‏ ‎убило… ‎Потом ‎в‏ ‎этой ‎комнате‏ ‎поселился ‎хлебопек ‎с ‎хорошенькой‏ ‎женой‏ ‎Натальей. ‎Там‏ ‎все ‎время‏ ‎были ‎драки. ‎Она ‎так ‎кричала!‏ ‎А‏ ‎Михаил ‎не‏ ‎мог ‎слышать,‏ ‎когда ‎бьют ‎кого-нибудь… ‎Однажды ‎он‏ ‎вызвал‏ ‎милицию‏ ‎– ‎Наталья‏ ‎кричала: ‎“На‏ ‎помощь!” ‎Милиция‏ ‎пришла,‏ ‎а ‎те‏ ‎закрылись ‎и ‎не ‎пустили. ‎Так‏ ‎с ‎Михаила‏ ‎чуть‏ ‎штраф ‎не ‎взяли‏ ‎за ‎ложный‏ ‎вызов… ‎Кого ‎только ‎в‏ ‎нашей‏ ‎квартире ‎не‏ ‎было! ‎По‏ ‎той ‎стороне, ‎где ‎окна ‎выходят‏ ‎на‏ ‎двор, ‎жили‏ ‎так: ‎хлебопек,‏ ‎мы, ‎Дуся-проститутка; ‎к ‎нам ‎нередко‏ ‎стучали‏ ‎ночью:‏ ‎“Дуся ‎открой!”‏ ‎Я ‎говорила:‏ ‎“Рядом!” ‎Вообще‏ ‎же‏ ‎она ‎была‏ ‎женщина ‎скромная, ‎шуму ‎от ‎нее‏ ‎не ‎было;‏ ‎тут‏ ‎же ‎и ‎муж‏ ‎ее ‎где-то‏ ‎был ‎недалеко… ‎Дальше ‎жил‏ ‎начальник‏ ‎милиции ‎с‏ ‎женой, ‎довольно‏ ‎веселой ‎дамочкой… ‎Муж ‎ее ‎часто‏ ‎бывал‏ ‎в ‎командировке;‏ ‎сынишка ‎ее‏ ‎забегал ‎к ‎нам… ‎На ‎другой‏ ‎стороне‏ ‎коридора‏ ‎посередине ‎была‏ ‎кухня… ‎Жили‏ ‎вдова ‎Горячева‏ ‎с‏ ‎сыном ‎Мишкой‏ ‎– ‎и ‎она ‎этого ‎Мишку‏ ‎лупила ‎я‏ ‎не‏ ‎знаю ‎как… ‎Типографские‏ ‎рабочие ‎–‏ ‎муж ‎и ‎жена, ‎горькие‏ ‎пьяницы,‏ ‎самогонку ‎пили.‏ ‎Еще ‎жил‏ ‎ответственный ‎работник ‎с ‎женой. ‎Она‏ ‎была‏ ‎простая ‎баба,‏ ‎ходила ‎мыть‏ ‎полы, ‎а ‎потом ‎его ‎послали‏ ‎в‏ ‎Америку,‏ ‎она ‎поехала‏ ‎с ‎ним,‏ ‎вернулась ‎в‏ ‎манто,‏ ‎волосы ‎завитые,‏ ‎прямо ‎ног ‎под ‎собой ‎не‏ ‎чуяла, ‎и‏ ‎руки‏ ‎с ‎маникюром ‎носила‏ ‎перед ‎собой…‏ ‎Они ‎получили ‎другую ‎квартиру,‏ ‎уехали…‏ ‎В ‎домоуправлении‏ ‎были ‎горькие‏ ‎пьяницы, ‎они ‎все ‎ходили ‎к‏ ‎нам,‏ ‎грозили ‎выписать‏ ‎Андрея, ‎и‏ ‎нас ‎не ‎прописывали, ‎хотели, ‎видно,‏ ‎денег,‏ ‎а‏ ‎у ‎нас‏ ‎не ‎было»[2].

Угрозы‏ ‎силой ‎выдворить‏ ‎Булгаковых‏ ‎из ‎комнаты‏ ‎раздавались ‎все ‎чаще. ‎По ‎нескольку‏ ‎раз ‎на‏ ‎дню‏ ‎приходили ‎товарищи ‎из‏ ‎домкома ‎и‏ ‎требовали ‎освободить ‎помещение, ‎а‏ ‎иначе‏ ‎вызовут ‎милицию.‏ ‎Ничего ‎не‏ ‎оставалось ‎– ‎его ‎и ‎жену‏ ‎ждала‏ ‎Пречистенка. ‎Как‏ ‎же ‎Михаил‏ ‎возненавидел ‎их ‎за ‎этот ‎ежедневный‏ ‎шантаж!

Но‏ ‎злоупотребляющие‏ ‎алкоголем ‎домоуправцы,‏ ‎несмотря ‎на‏ ‎всю ‎свою‏ ‎злокозненность,‏ ‎не ‎смогли‏ ‎их ‎победить. ‎Он ‎нашел ‎силу,‏ ‎которая ‎положила‏ ‎конец‏ ‎произволу. ‎Решив ‎не‏ ‎размениваться ‎по‏ ‎мелочам, ‎он ‎пошел ‎не‏ ‎к‏ ‎кому-нибудь, ‎а‏ ‎к ‎жене‏ ‎вождя, ‎Надежде ‎Константиновне ‎Крупской. ‎Имел‏ ‎полное‏ ‎право ‎–‏ ‎она ‎руководила‏ ‎всей ‎культурой ‎в ‎Стране ‎Советов‏ ‎и,‏ ‎следовательно,‏ ‎была ‎его‏ ‎начальницей. ‎Супруга‏ ‎Владимира ‎Ильича‏ ‎Ульянова-Ленина‏ ‎оказалась ‎доброй‏ ‎женщиной, ‎вникла ‎во ‎все ‎безобразия‏ ‎и ‎начертала‏ ‎на‏ ‎бумажке ‎«Прошу ‎прописать».‏ ‎Ничего ‎не‏ ‎скажешь, ‎это ‎был ‎ход‏ ‎конем.‏ ‎Домоуправцы ‎были‏ ‎повержены.

«В ‎четыре‏ ‎часа ‎дня ‎я ‎вошел ‎в‏ ‎прокуренное‏ ‎домовое ‎управление.‏ ‎Все ‎были‏ ‎в ‎сборе.

– Как? ‎– ‎вскричали ‎все.‏ ‎–‏ ‎Вы‏ ‎еще ‎тут?

– Вылета...

– Как‏ ‎пробка? ‎–‏ ‎зловеще ‎спросил‏ ‎я.‏ ‎– ‎Как‏ ‎пробка? ‎Да?

Я ‎вынул ‎лист, ‎выложил‏ ‎его ‎на‏ ‎стол‏ ‎и ‎указал ‎пальцем‏ ‎на ‎заветные‏ ‎слова.

Барашковые ‎шапки ‎склонились ‎над‏ ‎листом,‏ ‎и ‎мгновенно‏ ‎их ‎разбил‏ ‎паралич. ‎По ‎часам, ‎что ‎тикали‏ ‎на‏ ‎стене, ‎могу‏ ‎сказать, ‎сколько‏ ‎времени ‎он ‎продолжался:

Три ‎минуты.

Затем ‎председатель‏ ‎ожил‏ ‎и‏ ‎завел ‎на‏ ‎меня ‎угасающие‏ ‎глаза:

– Улья?.. ‎–‏ ‎спросил‏ ‎он ‎суконным‏ ‎голосом.

Опять ‎в ‎молчании ‎тикали ‎часы.

– Иван‏ ‎Иваныч, ‎–‏ ‎расслабленно‏ ‎молвил ‎барашковый ‎председатель,‏ ‎– ‎выпиши‏ ‎им, ‎друг, ‎ордерок ‎на‏ ‎совместное‏ ‎жительство.

Друг ‎Иван‏ ‎Иваныч ‎взял‏ ‎книгу ‎и, ‎скребя ‎пером, ‎стал‏ ‎выписывать‏ ‎ордерок ‎в‏ ‎гробовом ‎молчании».

«Только‏ ‎я ‎подниму ‎голову, ‎встречаю ‎над‏ ‎собой‏ ‎потолок.‏ ‎Правда, ‎это‏ ‎отвратительный ‎потолок‏ ‎– ‎низкий,‏ ‎закопченный‏ ‎и ‎треснувший,‏ ‎но ‎все ‎же ‎он ‎потолок,‏ ‎а ‎не‏ ‎синее‏ ‎небо ‎в ‎звездах‏ ‎над ‎Пречистенским‏ ‎бульваром, ‎где, ‎по ‎точным‏ ‎сведениям‏ ‎науки, ‎даже‏ ‎не ‎18‏ ‎градусов, ‎а ‎271, ‎– ‎и‏ ‎все‏ ‎они ‎ниже‏ ‎нуля. ‎А‏ ‎для ‎того, ‎чтобы ‎прекратить ‎мою‏ ‎литературно-рабочую‏ ‎жизнь,‏ ‎достаточно ‎гораздо‏ ‎меньшего ‎количества‏ ‎их. ‎У‏ ‎меня‏ ‎же ‎под‏ ‎черными ‎фестонами ‎паутины ‎– ‎12‏ ‎выше ‎нуля,‏ ‎свет,‏ ‎и ‎книги, ‎и‏ ‎карточка ‎жилтоварищества.‏ ‎А ‎это ‎значит, ‎что‏ ‎я‏ ‎буду ‎существовать‏ ‎столько ‎же,‏ ‎сколько ‎и ‎весь ‎дом. ‎Не‏ ‎будет‏ ‎пожара ‎–‏ ‎и ‎я‏ ‎жив»[3].

Но ‎Земского ‎эти ‎паршивцы ‎все-таки‏ ‎выписали.

[1] Фельетоны

[2] Т.Н.‏ ‎Лаппа.‏ ‎Интервью

[3] Фельетоны