Со ‎второй‏ ‎половины ‎IX ‎в. ‎наемные ‎отряды‏ ‎русов ‎появляются‏ ‎в‏ ‎Константинополе, ‎на ‎службе‏ ‎у ‎византийских‏ ‎императоров. ‎Почет, ‎который ‎давало‏ ‎покровительство‏ ‎могущественного ‎господина,‏ ‎и ‎хорошее‏ ‎жалованье, ‎выплачиваемое ‎звонкой ‎монетой, ‎чрезвычайно‏ ‎ценились‏ ‎в ‎«варварских»‏ ‎обществах. ‎Столетие‏ ‎спустя ‎русы ‎уже ‎считались ‎традиционной‏ ‎и‏ ‎неотъемлемой‏ ‎частью ‎византийской‏ ‎армии. ‎Те‏ ‎из ‎них,‏ ‎которые‏ ‎принимали ‎христианство,‏ ‎зачислялись ‎в ‎императорскую ‎гвардию. ‎Трактат‏ ‎«О ‎церемониях»‏ ‎Константина‏ ‎Багрянородного ‎содержит ‎описание‏ ‎приема ‎в‏ ‎946 ‎г. ‎тарсийских ‎послов;‏ ‎охрана‏ ‎императора ‎состояла‏ ‎тогда ‎из‏ ‎«крещеных ‎росов», ‎вооруженных ‎щитами ‎и‏ ‎«своими‏ ‎мечами».

Византийцы ‎называли‏ ‎русов ‎«росами-дромитами»,‏ ‎при ‎этом ‎относя ‎их ‎к‏ ‎«франкам».‏ ‎Термин‏ ‎«дромиты» ‎произведен‏ ‎от ‎греческого‏ ‎слова ‎«дром»‏ ‎(δρόμος)‏ ‎– ‎бег.‏ ‎Это ‎прозвище ‎русы ‎получили ‎по‏ ‎названию ‎места,‏ ‎откуда‏ ‎в ‎Константинополь ‎прибыли‏ ‎первые ‎«русские»‏ ‎наемники, ‎– ‎«Ахиллесов ‎дром»‏ ‎(«Бег‏ ‎Ахиллеса»). ‎Со‏ ‎времен ‎античности‏ ‎это ‎было ‎традиционное ‎название ‎современной‏ ‎Тендровской‏ ‎косы, ‎находящейся‏ ‎в ‎устье‏ ‎Днепра. ‎По ‎преданию, ‎Ахиллес ‎в‏ ‎поисках‏ ‎своей‏ ‎возлюбленной ‎Ифигении‏ ‎прошел ‎через‏ ‎него; ‎согласно‏ ‎же‏ ‎Плинию, ‎это‏ ‎было ‎место, ‎где ‎Ахиллес ‎упражнялся‏ ‎в ‎беге.‏ ‎Уже‏ ‎Птолемей ‎около ‎140‏ ‎г. ‎н.‏ ‎э. ‎писал ‎о ‎тавроскифах‏ ‎как‏ ‎об ‎обитателях‏ ‎окрестностей ‎Ахиллесова‏ ‎дрома, ‎а ‎географ ‎VI ‎в.‏ ‎Стефан‏ ‎Византиец ‎так‏ ‎и ‎называл‏ ‎местных ‎жителей ‎– ‎«Ахиллеодромиты». ‎После‏ ‎того,‏ ‎как‏ ‎в ‎начале‏ ‎IX ‎в.‏ ‎здесь ‎обосновались‏ ‎русы‏ ‎(те ‎же‏ ‎«тавроскифы» ‎в ‎византийской ‎традиции), ‎Ахиллесов‏ ‎дром ‎получил‏ ‎еще‏ ‎одно ‎наименование ‎–‏ ‎Rossa. ‎Впоследствии‏ ‎название ‎«росы-дромиты» ‎было ‎переосмыслено‏ ‎в‏ ‎духе ‎«народной‏ ‎этимологии» ‎и‏ ‎стало ‎означать ‎«росы-бегуны». ‎«Дромитами ‎они‏ ‎назывались‏ ‎потому, ‎что‏ ‎могли ‎быстро‏ ‎двигаться ‎[бегать]», ‎– ‎поясняет ‎автор‏ ‎хроники‏ ‎Псевдо-Симеона‏ ‎(последняя ‎треть‏ ‎Х ‎в.).

Что‏ ‎касается ‎причисления‏ ‎русов‏ ‎к ‎франкам,‏ ‎то ‎это ‎лишний ‎раз ‎доказывает‏ ‎описанное ‎ранее‏ ‎проникновение‏ ‎балтийской ‎«руси» ‎в‏ ‎Северное ‎Причерноморье.‏ ‎Для ‎литературной ‎традиции ‎античности‏ ‎и‏ ‎средневековья ‎было‏ ‎характерно ‎распространять‏ ‎имя ‎самого ‎известного ‎«варварского» ‎народа‏ ‎на‏ ‎все ‎племена‏ ‎данного ‎региона.‏ ‎Вот ‎и ‎для ‎византийцев ‎IX–X‏ ‎вв.‏ ‎«франками»‏ ‎являлись ‎все‏ ‎жители ‎Северо-Западной‏ ‎Европы ‎в‏ ‎силу‏ ‎того, ‎что‏ ‎Византия ‎имела ‎крепкие ‎дипломатические ‎отношения‏ ‎с ‎Франкским‏ ‎государством‏ ‎Каролингов, ‎которое ‎одно‏ ‎время ‎распространяло‏ ‎свое ‎влияние ‎на ‎земли‏ ‎поморских‏ ‎славян ‎и‏ ‎дунайский ‎«Ругиланд».‏ ‎Тут ‎уместно ‎заметить, ‎что ‎учёный‏ ‎франк‏ ‎IX—X ‎веков‏ ‎действительно ‎мог‏ ‎похвалиться ‎происхождением ‎от ‎норманнов ‎(на‏ ‎основании‏ ‎учёного‏ ‎мнения ‎того‏ ‎времени ‎о‏ ‎происхождении ‎германцев‏ ‎из‏ ‎Скандинавии). ‎Например,‏ ‎франкский ‎поэт ‎Эрмольд ‎Нигелл ‎(ок.‏ ‎790 ‎—‏ ‎после‏ ‎838) ‎говорит ‎о‏ ‎датчанах ‎(или‏ ‎«"норманнах", ‎как ‎часто ‎их‏ ‎называют‏ ‎на ‎франкском‏ ‎языке»), ‎что‏ ‎они ‎«красивы ‎лицом, ‎благородны ‎осанкой‏ ‎и‏ ‎ростом ‎велики.‏ ‎Легенда ‎гласит,‏ ‎что ‎от ‎них ‎происходит ‎и‏ ‎франков‏ ‎род».‏ ‎Но ‎обратная‏ ‎генеалогия ‎—‏ ‎выискивание ‎франкских‏ ‎корней‏ ‎норманнов ‎—‏ ‎совершенно ‎немыслима. ‎Викинги ‎нигде ‎и‏ ‎никогда ‎не‏ ‎называли‏ ‎себя ‎людьми ‎из‏ ‎рода ‎франков.‏ ‎

А ‎насчет ‎места ‎обитания‏ ‎«росов-франков»‏ ‎византийцы ‎не‏ ‎испытывали ‎никаких‏ ‎сомнений ‎– ‎им ‎были ‎берега‏ ‎Тавриды.‏ ‎Например, ‎так‏ ‎называемый ‎Продолжатель‏ ‎хроники ‎Феофана ‎(Х ‎в.) ‎сообщает‏ ‎о‏ ‎походе‏ ‎руси ‎князя‏ ‎Игоря ‎на‏ ‎Константинополь ‎в‏ ‎941‏ ‎г.: ‎«На‏ ‎десяти ‎тысячах ‎судов ‎приплыли ‎к‏ ‎Константинополю ‎росы,‏ ‎коих‏ ‎именуют ‎также ‎дромитами,‏ ‎происходят ‎же‏ ‎они ‎из ‎племени ‎франков».‏ ‎Но‏ ‎ранее, ‎в‏ ‎описании ‎набега‏ ‎руси ‎на ‎Константинополь ‎в ‎860‏ ‎г.,‏ ‎тот ‎же‏ ‎автор ‎назвал‏ ‎русов ‎«скифским ‎племенем, ‎необузданным ‎и‏ ‎жестоким»,‏ ‎засвидетельствовав‏ ‎тем ‎самым,‏ ‎что ‎эти‏ ‎«франки» ‎населяли‏ ‎Северное‏ ‎Причерноморье.

Тридцатилетие, ‎протекшее‏ ‎после ‎нападения ‎русов ‎на ‎Амастриду,‏ ‎осталось ‎в‏ ‎истории‏ ‎Таврической ‎Руси ‎темной‏ ‎эпохой, ‎о‏ ‎которой ‎не ‎сохранилось ‎никаких‏ ‎сведений,‏ ‎кроме ‎указания‏ ‎константинопольского ‎патриарха‏ ‎Фотия ‎на ‎то, ‎что ‎русы‏ ‎в‏ ‎это ‎время‏ ‎были ‎заняты‏ ‎покорением ‎«окружающих ‎народов», ‎в ‎том‏ ‎числе,‏ ‎надо‏ ‎полагать, ‎и‏ ‎восточнославянских ‎племен.‏ ‎

Но ‎в‏ ‎860‏ ‎г. ‎русы‏ ‎вновь ‎напомнили ‎о ‎себе*. ‎Их‏ ‎очередное ‎появление‏ ‎на‏ ‎исторической ‎сцене ‎было‏ ‎столь ‎шумным‏ ‎и ‎запоминающимся, ‎что ‎«Повесть‏ ‎временных‏ ‎лет» ‎даже‏ ‎положило ‎это‏ ‎событие ‎в ‎основание ‎древней ‎русской‏ ‎истории,‏ ‎предложив ‎считать‏ ‎его ‎началом‏ ‎Русской ‎земли. ‎Под ‎852 ‎г.‏ ‎летописец‏ ‎пометил:‏ ‎«Наченшу ‎Михаилу‏ ‎[Михаил ‎III,‏ ‎842–867 ‎гг.]‏ ‎царствовати,‏ ‎начася ‎прозывати‏ ‎Руская ‎земля. ‎О ‎сем ‎бо‏ ‎уведахом, ‎яко‏ ‎при‏ ‎сем ‎царе ‎приходиша‏ ‎Русь ‎на‏ ‎Царьгород, ‎якоже ‎пишется ‎в‏ ‎летописании‏ ‎греческом. ‎Темже‏ ‎отселе ‎почнем‏ ‎и ‎числа ‎положим». ‎На ‎самом‏ ‎деле,‏ ‎как ‎мы‏ ‎видели, ‎фактическое‏ ‎знакомство ‎греков ‎с ‎русами ‎состоялось‏ ‎значительно‏ ‎раньше.

*Давно‏ ‎установлена, ‎что‏ ‎летописная ‎дата‏ ‎похода ‎на‏ ‎Константинополь‏ ‎– ‎866‏ ‎г. ‎– ‎является ‎ошибочной. ‎Никита‏ ‎Пафлагонянин ‎в‏ ‎Житии‏ ‎патриарха ‎Игнатия, ‎сообщая‏ ‎о ‎церковном‏ ‎соборе, ‎имевшем ‎место ‎в‏ ‎мае‏ ‎861 ‎г.,‏ ‎говорит, ‎что‏ ‎собор ‎был ‎«немного ‎спустя ‎после‏ ‎нашествия».‏ ‎В ‎настоящее‏ ‎время ‎большинство‏ ‎исследователей ‎принимает ‎дату ‎860 ‎г.,‏ ‎хотя‏ ‎есть‏ ‎и ‎скептики,‏ ‎отодвигающие ‎данное‏ ‎событие ‎на‏ ‎862–865‏ ‎гг. ‎(см.:‏ ‎Звягин ‎Ю. ‎Ю. ‎Хронология ‎русских‏ ‎летописей. ‎М.,‏ ‎2011.‏ ‎С. ‎56–81).

Сведения ‎о‏ ‎первом ‎нашествии‏ ‎русов ‎на ‎Царьград ‎попали‏ ‎в‏ ‎византийские ‎хроники‏ ‎(Продолжатель ‎Амартола,‏ ‎Продолжатель ‎Феофана) ‎и ‎некоторые ‎западноевропейские‏ ‎памятники‏ ‎(хроника ‎Иоанна‏ ‎Диакона, ‎Брюссельский‏ ‎кодекс). ‎Но ‎важнейшие ‎подробности ‎нового‏ ‎военного‏ ‎столкновения‏ ‎между ‎Таврической‏ ‎Русью ‎и‏ ‎Византией ‎содержатся‏ ‎в‏ ‎первостатейном ‎источнике‏ ‎– ‎двух ‎посланиях ‎константинопольского ‎патриарха‏ ‎Фотия, ‎очевидца‏ ‎осады.‏ ‎

Набег ‎русов ‎на‏ ‎византийскую ‎столицу‏ ‎Фотий ‎считал ‎небесной ‎карой,‏ ‎возмездием‏ ‎свыше ‎за‏ ‎безнравственное ‎поведение‏ ‎своих ‎соотечественников. ‎Из ‎его ‎слов‏ ‎следует,‏ ‎что ‎какие-то‏ ‎проживавшие ‎в‏ ‎Константинополе ‎русы ‎стали ‎жертвами ‎знаменитого‏ ‎греческого‏ ‎лукавства.‏ ‎«И ‎как‏ ‎не ‎терпеть‏ ‎нам ‎страшных‏ ‎бед,‏ ‎– ‎спрашивает‏ ‎патриарх ‎свою ‎паству, ‎– ‎когда‏ ‎мы ‎убийственно‏ ‎рассчитывались‏ ‎с ‎теми, ‎которые‏ ‎должны ‎были‏ ‎нам ‎что-то ‎малое, ‎ничтожное?»‏ ‎И‏ ‎далее ‎он‏ ‎упрекает ‎византийцев‏ ‎в ‎том, ‎что ‎они ‎оказались‏ ‎в‏ ‎нравственном ‎отношении‏ ‎ниже ‎язычников:‏ ‎«Не ‎миловали ‎ближних… ‎многие ‎и‏ ‎великие‏ ‎из‏ ‎нас ‎получили‏ ‎свободу ‎по‏ ‎человеколюбию; ‎а‏ ‎мы‏ ‎немногих ‎молотильщиков*‏ ‎сделали ‎своими ‎рабами». ‎В ‎этом‏ ‎месте ‎послания‏ ‎Фотий‏ ‎как ‎бы ‎мимоходом‏ ‎ссылается ‎на‏ ‎какую-то ‎общеизвестную ‎несправедливость, ‎допущенную‏ ‎греками‏ ‎по ‎отношению‏ ‎к ‎русам.‏ ‎Должно ‎быть, ‎незадолго ‎перед ‎нашествием‏ ‎в‏ ‎Константинополе ‎произошла‏ ‎громкая ‎история,‏ ‎ставшая ‎предметом ‎сплетен ‎и ‎пересудов.‏ ‎Как‏ ‎можно‏ ‎предполагать, ‎несколько‏ ‎русов ‎были‏ ‎обращены ‎в‏ ‎рабов‏ ‎за ‎долги,‏ ‎причем ‎их ‎задолженность ‎была ‎столь‏ ‎невелика, ‎что‏ ‎даже‏ ‎многие ‎византийцы ‎признавали‏ ‎решение ‎суда‏ ‎неправедным.

*Таков ‎традиционный ‎перевод ‎не‏ ‎вполне‏ ‎ясного ‎греческого‏ ‎слова, ‎стоящего‏ ‎в ‎оригинале ‎текста ‎Фотия. ‎В‏ ‎1956‏ ‎г. ‎М.‏ ‎В. ‎Левченко‏ ‎предложил ‎заменить ‎«молотильщиков» ‎на ‎«другие».‏ ‎Но,‏ ‎как‏ ‎можно ‎видеть,‏ ‎эта ‎замена‏ ‎не ‎прибавляет‏ ‎тексту‏ ‎ясности, ‎скорее‏ ‎наоборот.

Но ‎похоже, ‎что ‎суд ‎подобным‏ ‎образом ‎только‏ ‎по-своему‏ ‎отреагировал ‎на ‎общее‏ ‎изменение ‎политики‏ ‎Византии ‎по ‎отношению ‎к‏ ‎русам.‏ ‎Другое ‎место‏ ‎из ‎посланий‏ ‎Фотия ‎дает ‎понять, ‎что ‎Византия‏ ‎в‏ ‎одностороннем ‎порядке‏ ‎расторгла ‎союзный‏ ‎договор ‎с ‎русами, ‎и ‎инициатором‏ ‎новой‏ ‎«русской»‏ ‎политики ‎выступил‏ ‎сам ‎император‏ ‎Михаил. ‎«Почему‏ ‎ты,‏ ‎– ‎вновь‏ ‎вопрошает ‎Фотий, ‎– ‎острое ‎копье‏ ‎друзей ‎своих‏ ‎презирал,‏ ‎как ‎малокрепкое, ‎а‏ ‎на ‎естественное‏ ‎средство ‎плевал, ‎и ‎вспомогательные‏ ‎союзы‏ ‎расторгал, ‎как‏ ‎озорник ‎и‏ ‎бесчестный ‎человек?» ‎В ‎данном ‎случае‏ ‎персональное‏ ‎обращение ‎патриарха‏ ‎адресовано ‎«греку»,‏ ‎или, ‎точнее, ‎каждому ‎из ‎греков.‏ ‎Но‏ ‎намек‏ ‎вполне ‎прозрачен,‏ ‎ибо, ‎разумеется,‏ ‎никому ‎не‏ ‎нужно‏ ‎пояснять, ‎какой‏ ‎именно ‎«грек» ‎обладал ‎правом ‎вступать‏ ‎в ‎дипломатические‏ ‎сношения‏ ‎с ‎соседями, ‎заключать‏ ‎и ‎расторгать‏ ‎военные ‎союзы. ‎Вероятно, ‎набег‏ ‎на‏ ‎Амастриду ‎имел‏ ‎следствием ‎заключение‏ ‎с ‎Византией ‎союзного ‎договора, ‎предусматривавшего‏ ‎найм‏ ‎русов ‎на‏ ‎императорскую ‎службу.‏ ‎Надо ‎сказать, ‎что ‎патриарх ‎Фотий‏ ‎был‏ ‎полукровкой‏ ‎– ‎его‏ ‎матерью ‎была‏ ‎хазарка. ‎Не‏ ‎исключено,‏ ‎что ‎благодаря‏ ‎именно ‎этому ‎обстоятельству ‎Фотий ‎находился‏ ‎в ‎оппозиции‏ ‎к‏ ‎Михаилу, ‎выступая ‎за‏ ‎более ‎«чуткую»‏ ‎политику ‎по ‎отношению ‎к‏ ‎народам‏ ‎«Великой ‎Скифии».‏ ‎Недаром ‎однажды‏ ‎император ‎в ‎сердцах ‎попрекнул ‎его‏ ‎«хазарской‏ ‎рожей».

Итак, ‎по‏ ‎авторитетному ‎свидетельству‏ ‎константинопольского ‎иерарха, ‎ответственность ‎за ‎военный‏ ‎конфликт‏ ‎целиком‏ ‎лежала ‎на‏ ‎византийской ‎стороне.‏ ‎Русы ‎явились‏ ‎под‏ ‎стены ‎Царьграда‏ ‎мстителями ‎за ‎нанесенные ‎им ‎обиды,‏ ‎в ‎сознании‏ ‎своей‏ ‎правоты ‎– ‎юридической‏ ‎и ‎нравственной.

По‏ ‎разным ‎показаниям, ‎встречающимся ‎в‏ ‎источниках,‏ ‎флотилия ‎русов‏ ‎насчитывала ‎от‏ ‎200 ‎до ‎360 ‎кораблей, ‎на‏ ‎которых‏ ‎могло ‎разместиться‏ ‎примерно ‎8000–13‏ ‎000 ‎человек. ‎Между ‎прочим ‎Фотий‏ ‎пишет‏ ‎о‏ ‎«неуправляемой ‎армии»,‏ ‎что ‎можно‏ ‎истолковать ‎в‏ ‎том‏ ‎смысле, ‎что‏ ‎у ‎войска ‎русов ‎не ‎было‏ ‎единоначалия, ‎главного‏ ‎вождя.

Русы‏ ‎под ‎Царьградом. ‎В‏ ‎Повести ‎временных‏ ‎лет ‎предводителями ‎этого ‎похода‏ ‎называются‏ ‎князья ‎Аскольд‏ ‎и ‎Дир.‏ ‎Но ‎это ‎всего ‎лишь ‎предание

Силы‏ ‎русов‏ ‎даже ‎по‏ ‎военным ‎меркам‏ ‎того ‎времени ‎не ‎были ‎такими‏ ‎уж‏ ‎значительными,‏ ‎чтобы ‎всерьез‏ ‎угрожать ‎самой‏ ‎столице ‎империи.‏ ‎Но‏ ‎поход ‎был‏ ‎хорошо ‎подготовлен. ‎Русы ‎выбрали ‎для‏ ‎нападения ‎самый‏ ‎подходящий‏ ‎момент. ‎Все ‎внимание‏ ‎имперских ‎властей‏ ‎было ‎тогда ‎сосредоточено ‎на‏ ‎сирийской‏ ‎границе, ‎где‏ ‎арабы ‎в‏ ‎859 ‎г. ‎нанесли ‎сокрушительное ‎поражение‏ ‎византийской‏ ‎армии ‎под‏ ‎Самосатой, ‎едва‏ ‎не ‎пленив ‎самого ‎императора, ‎который,‏ ‎по‏ ‎словам‏ ‎Продолжателя ‎Феофана,‏ ‎«с ‎трудом‏ ‎спасся, ‎бросив‏ ‎шатры‏ ‎и ‎все‏ ‎имущество». ‎Весну ‎860 ‎г. ‎Михаил‏ ‎III ‎провел‏ ‎в‏ ‎лихорадочных ‎приготовлениях ‎к‏ ‎новой ‎кампании‏ ‎и ‎в ‎начале ‎июня‏ ‎повел‏ ‎армию ‎в‏ ‎Малую ‎Азию;‏ ‎к ‎сирийскому ‎побережью ‎отправился ‎и‏ ‎флот.‏ ‎В ‎столице‏ ‎остался ‎лишь‏ ‎небольшой ‎гарнизон ‎под ‎командованием ‎патрикия‏ ‎Никиты‏ ‎Оорифы.‏ ‎Русы, ‎как‏ ‎оказалось, ‎только‏ ‎этого ‎и‏ ‎ждали.‏ ‎

На ‎закате‏ ‎18 ‎июня ‎часовые, ‎стоявшие ‎на‏ ‎северных ‎башнях‏ ‎константинопольских‏ ‎укреплений, ‎забили ‎тревогу.

Поначалу‏ ‎никто ‎в‏ ‎городе ‎не ‎мог ‎понять,‏ ‎откуда‏ ‎пришла ‎беда.‏ ‎Патриарх ‎Фотий‏ ‎говорит, ‎что ‎«народ, ‎где-то ‎далеко‏ ‎от‏ ‎нас ‎живущий,‏ ‎варварский, ‎кочующий,‏ ‎гордящийся ‎оружием, ‎неожиданный, ‎незамеченный, ‎без‏ ‎военного‏ ‎искусства,‏ ‎так ‎грозно‏ ‎и ‎так‏ ‎быстро ‎нахлынул‏ ‎на‏ ‎наши ‎пределы,‏ ‎как ‎морская ‎волна». ‎Внезапное ‎нападение‏ ‎привело ‎власти‏ ‎и‏ ‎население ‎в ‎полное‏ ‎замешательство. ‎Пораженные‏ ‎ужасом, ‎константинопольцы ‎оцепенело ‎взирали‏ ‎со‏ ‎стен ‎на‏ ‎то, ‎как‏ ‎в ‎заходящих ‎лучах ‎солнца ‎десятки‏ ‎красных‏ ‎ладей ‎беспрепятственно‏ ‎прорвались ‎в‏ ‎самый ‎«иерон» ‎– ‎«святое ‎место»,‏ ‎то‏ ‎есть‏ ‎в ‎заповедную‏ ‎внутреннюю ‎бухту‏ ‎Золотого ‎Рога,‏ ‎обыкновенно‏ ‎перегороженную ‎гигантской‏ ‎цепью ‎на ‎поплавках, ‎но ‎теперь‏ ‎по ‎какой-то‏ ‎причине‏ ‎беззащитную ‎(кстати, ‎это‏ ‎единственный ‎известный‏ ‎случай ‎подобного ‎рода; ‎ни‏ ‎до,‏ ‎ни ‎после‏ ‎осады ‎860‏ ‎г. ‎греки ‎не ‎делали ‎таких‏ ‎«подарков»‏ ‎врагам). ‎Речь‏ ‎Фотия, ‎несмотря‏ ‎на ‎ее ‎обильную ‎уснащенность ‎риторическими‏ ‎фигурами,‏ ‎остро‏ ‎дает ‎почувствовать‏ ‎тревожные ‎переживания‏ ‎жителей ‎византийской‏ ‎столицы:‏ ‎«Помните ‎ли‏ ‎вы ‎ту ‎мрачную ‎и ‎страшную‏ ‎ночь, ‎когда‏ ‎жизнь‏ ‎всех ‎нас ‎готова‏ ‎была ‎закатиться‏ ‎вместе ‎с ‎закатом ‎солнца‏ ‎и‏ ‎свет ‎нашего‏ ‎существования ‎поглощался‏ ‎глубоким ‎мраком ‎смерти? ‎Помните ‎ли‏ ‎тот‏ ‎час ‎невыносимо‏ ‎горестный, ‎когда‏ ‎приплыли ‎к ‎нам ‎вражеские ‎корабли,‏ ‎дышащие‏ ‎чем-то‏ ‎свирепым, ‎диким‏ ‎и ‎убийственным?‏ ‎Когда ‎море‏ ‎тихо‏ ‎и ‎безмятежно‏ ‎расстилало ‎хребет ‎свой, ‎доставляя ‎им‏ ‎приятное ‎и‏ ‎вожделенное‏ ‎плаванье, ‎а ‎на‏ ‎нас ‎воздымая‏ ‎свирепые ‎волны ‎брани. ‎Когда‏ ‎они‏ ‎проходили ‎перед‏ ‎городом, ‎неся‏ ‎и ‎выдвигая ‎пловцов, ‎поднявших ‎мечи‏ ‎и‏ ‎как ‎бы‏ ‎угрожая ‎городу‏ ‎смертью ‎от ‎меча. ‎Когда ‎мрак‏ ‎объял‏ ‎трепетные‏ ‎умы ‎и‏ ‎слух ‎отверзался‏ ‎лишь ‎для‏ ‎одной‏ ‎вести: ‎«варвары‏ ‎уже ‎перелезли ‎через ‎стены ‎города,‏ ‎город ‎уже‏ ‎взят‏ ‎неприятелем».

Но ‎русы ‎почему-то‏ ‎не ‎пошли‏ ‎на ‎штурм ‎городских ‎укреплений,‏ ‎которые,‏ ‎в ‎сущности,‏ ‎были ‎беззащитны.‏ ‎Вместо ‎этого ‎они ‎принялись ‎грабить‏ ‎окрестности.‏ ‎Фотий ‎живописует‏ ‎страшные ‎картины‏ ‎жестокости ‎«народа ‎рос»: ‎«Он ‎разоряет‏ ‎и‏ ‎губит‏ ‎все: ‎нивы,‏ ‎пажити, ‎стада,‏ ‎женщин, ‎детей,‏ ‎старцев,‏ ‎юношей, ‎всех‏ ‎сражая ‎мечом, ‎никого ‎не ‎милуя,‏ ‎ничего ‎не‏ ‎щадя…‏ ‎Лютость ‎губила ‎не‏ ‎одних ‎людей,‏ ‎но ‎и ‎бессловесных ‎животных‏ ‎–‏ ‎волов, ‎коней,‏ ‎куриц ‎и‏ ‎других, ‎какие ‎только ‎попадались ‎варварам.‏ ‎Лежал‏ ‎мертвый ‎вол‏ ‎и ‎подле‏ ‎него ‎мужчина. ‎У ‎коня ‎и‏ ‎у‏ ‎юноши‏ ‎было ‎одно‏ ‎мертвенное ‎ложе.‏ ‎Кровь ‎женщин‏ ‎сливалась‏ ‎с ‎кровью‏ ‎куриц… ‎Речные ‎струи ‎превращались ‎в‏ ‎кровь. ‎Некоторых‏ ‎колодезей‏ ‎и ‎водоемов ‎нельзя‏ ‎было ‎распознать,‏ ‎потому ‎что ‎они ‎через‏ ‎верх‏ ‎наполнены ‎были‏ ‎телами…».

Между ‎прочим‏ ‎из ‎слов ‎Фотия ‎явствует, ‎что‏ ‎наряду‏ ‎с ‎обычными‏ ‎убийствами ‎русы‏ ‎совершали ‎человеческие ‎жертвоприношения ‎своим ‎богам,‏ ‎закалывая‏ ‎на‏ ‎языческих ‎жертвенниках‏ ‎юношей ‎и‏ ‎коней, ‎женщин‏ ‎и‏ ‎куриц ‎или‏ ‎в ‎ритуальных ‎целях ‎бросая ‎свои‏ ‎жертвы ‎в‏ ‎воду.

Другие‏ ‎детали ‎добавляет ‎Никита‏ ‎Пафлагонянин ‎в‏ ‎своем ‎рассказе ‎о ‎сведенном‏ ‎с‏ ‎кафедры ‎патриархе‏ ‎Игнатии, ‎который‏ ‎в ‎эти ‎дни ‎в ‎качестве‏ ‎узника‏ ‎содержался ‎на‏ ‎острове ‎Теревинт:‏ ‎«В ‎то ‎время ‎злоубийственный ‎скифский‏ ‎народ,‏ ‎называемый‏ ‎росы, ‎через‏ ‎Евксинское ‎море‏ ‎прорвались ‎в‏ ‎залив,‏ ‎опустошили ‎все‏ ‎населенные ‎местности ‎и ‎монастыри, ‎разграбили‏ ‎всю ‎утварь‏ ‎и‏ ‎деньги. ‎Умертвили ‎всех‏ ‎захваченных ‎ими‏ ‎людей. ‎Врывались ‎и ‎в‏ ‎патриаршьи‏ ‎монастыри ‎с‏ ‎варварской ‎пылкостью‏ ‎и ‎страстью. ‎Забрали ‎себе ‎все‏ ‎найденное‏ ‎в ‎них‏ ‎имущество ‎и,‏ ‎захватив ‎ближайших ‎слуг ‎в ‎числе‏ ‎22,‏ ‎на‏ ‎корме ‎одного‏ ‎корабля ‎всех‏ ‎их ‎изрубили‏ ‎топорами‏ ‎на ‎куски».‏ ‎Самого ‎Игнатия ‎– ‎тщедушного ‎малорослого‏ ‎скопца, ‎имевшего‏ ‎вид‏ ‎человека ‎не ‎от‏ ‎мира ‎сего,‏ ‎– ‎русы, ‎впрочем, ‎не‏ ‎тронули.

Позднее‏ ‎римский ‎папа‏ ‎Николай ‎I‏ ‎в ‎письме ‎к ‎византийскому ‎императору‏ ‎Михаилу‏ ‎III ‎отметил,‏ ‎что ‎среди‏ ‎окрестностей ‎византийской ‎столицы, ‎разграбленных ‎и‏ ‎опустошенных‏ ‎врагом,‏ ‎были ‎даже‏ ‎Принцевы ‎острова‏ ‎в ‎Мраморном‏ ‎море,‏ ‎отстоявшие ‎от‏ ‎Константинополя ‎на ‎100 ‎километров.

Предав ‎огню‏ ‎и ‎мечу‏ ‎загородные‏ ‎виллы, ‎дворцы ‎и‏ ‎монастыри, ‎русы‏ ‎приступили ‎к ‎осаде. ‎И‏ ‎здесь‏ ‎они ‎действовали‏ ‎напористо ‎и‏ ‎целеустремленно. ‎Осадных ‎машин ‎и ‎приспособлений‏ ‎у‏ ‎них ‎не‏ ‎было, ‎но‏ ‎они ‎воспользовались ‎строительными ‎инструментами, ‎которые‏ ‎всегда‏ ‎носили‏ ‎на ‎себе.‏ ‎Одни ‎из‏ ‎них ‎принялись‏ ‎рыть‏ ‎подкопы ‎под‏ ‎стены, ‎в ‎то ‎время ‎как‏ ‎другие ‎попытались‏ ‎возвести‏ ‎вровень ‎со ‎стеной‏ ‎земляную ‎насыпь,‏ ‎позволявшую ‎перейти ‎на ‎городские‏ ‎укрепления.

Положение‏ ‎было ‎критическое.‏ ‎Хотя ‎патриарх‏ ‎Фотий ‎успел ‎сформировать ‎и ‎вооружить‏ ‎отряды‏ ‎ополченцев ‎из‏ ‎жителей ‎столицы,‏ ‎но ‎выстоять ‎при ‎помощи ‎одних‏ ‎только‏ ‎собственных‏ ‎сил ‎в‏ ‎городе ‎не‏ ‎надеялся ‎никто‏ ‎–‏ ‎ни ‎власти,‏ ‎ни ‎военные, ‎ни ‎обыватели. ‎Между‏ ‎тем ‎императорская‏ ‎армия‏ ‎маршировала ‎по ‎каменистым‏ ‎дорогам ‎Малой‏ ‎Азии ‎в ‎направлении ‎Сирии,‏ ‎грозный‏ ‎византийский ‎флот‏ ‎стоял ‎на‏ ‎якоре ‎в ‎гаванях ‎Кипра. ‎Конечно,‏ ‎к‏ ‎Михаилу ‎был‏ ‎послан ‎гонец,‏ ‎но ‎для ‎того, ‎чтобы ‎помочь‏ ‎осажденной‏ ‎столице,‏ ‎императору ‎требовалось‏ ‎время ‎–‏ ‎несколько ‎долгих‏ ‎недель.‏ ‎А ‎ведь‏ ‎под ‎стенами ‎Константинополя ‎счет ‎шел‏ ‎уже ‎не‏ ‎на‏ ‎дни ‎– ‎на‏ ‎часы: ‎подкоп‏ ‎становился ‎все ‎глубже, ‎земляной‏ ‎вал‏ ‎все ‎выше…‏ ‎«Город ‎едва‏ ‎не ‎был ‎поднят ‎на ‎копье»,‏ ‎–‏ ‎свидетельствует ‎Фотий.

На‏ ‎исходе ‎третьей‏ ‎недели ‎осады ‎патриарх ‎Фотий ‎решил‏ ‎прибегнуть‏ ‎к‏ ‎заступничеству ‎небесных‏ ‎сил. ‎После‏ ‎торжественного ‎молебствия‏ ‎был‏ ‎устроен ‎крестный‏ ‎ход. ‎Десятки ‎тысяч ‎горожан ‎наблюдали‏ ‎за ‎тем,‏ ‎как‏ ‎патриарх, ‎ради ‎ограждения‏ ‎беззащитного ‎города‏ ‎от ‎неистовства ‎варваров, ‎обошел‏ ‎городские‏ ‎укрепления ‎со‏ ‎священной ‎реликвией‏ ‎– ‎Пречистой ‎Ризой ‎Божьей ‎Матери.‏ ‎И‏ ‎вдруг ‎произошло‏ ‎необъяснимое. ‎Фотий‏ ‎рассказывает ‎об ‎этом ‎так: ‎«Она‏ ‎[Риза]‏ ‎обтекала‏ ‎кругом ‎стены,‏ ‎и ‎неприятели‏ ‎необъяснимым ‎образом‏ ‎показывали‏ ‎свой ‎тыл.‏ ‎Она ‎ограждала ‎город, ‎и ‎насыпь‏ ‎неприятелей ‎разваливалась‏ ‎как‏ ‎бы ‎по ‎данному‏ ‎знаку. ‎Она‏ ‎покрывала ‎город, ‎а ‎неприятели‏ ‎обнажались‏ ‎от ‎той‏ ‎надежды, ‎которой‏ ‎окрылялись. ‎Ибо ‎как ‎только ‎эта‏ ‎девственная‏ ‎Риза ‎была‏ ‎обнесена ‎по‏ ‎стене, ‎варвары ‎принялись ‎снимать ‎осаду‏ ‎города,‏ ‎а‏ ‎мы ‎избавились‏ ‎от ‎ожидаемого‏ ‎плена ‎и‏ ‎сподобились‏ ‎неожиданного ‎спасения.‏ ‎Нечаянно ‎было ‎нашествие ‎врагов, ‎неожиданно‏ ‎совершилось ‎и‏ ‎удаление‏ ‎их».

Случившееся ‎само ‎по‏ ‎себе ‎было‏ ‎чудом. ‎Но ‎позднейшие ‎византийские‏ ‎историки,‏ ‎не ‎удовольствовавшись‏ ‎таким ‎исходом‏ ‎дела, ‎еще ‎резче ‎подчеркнули ‎в‏ ‎происшедшем‏ ‎элемент ‎чудесного‏ ‎избавления. ‎Лев‏ ‎Грамматик, ‎например, ‎пишет: ‎«Василевс, ‎возвратясь‏ ‎[из‏ ‎похода],‏ ‎пребывал ‎с‏ ‎патриархом ‎Фотием‏ ‎во ‎Влахернском‏ ‎храме‏ ‎Божией ‎Матери,‏ ‎где ‎они ‎умоляли ‎и ‎умилостивляли‏ ‎Бога. ‎Потом,‏ ‎вынеся‏ ‎с ‎псалмопением ‎святой‏ ‎омофор ‎Богородицы,‏ ‎приложили ‎его ‎к ‎поверхности‏ ‎моря.‏ ‎Между ‎тем‏ ‎как ‎перед‏ ‎этим ‎была ‎тишина ‎и ‎море‏ ‎было‏ ‎спокойно, ‎внезапно‏ ‎поднялось ‎дуновение‏ ‎ветров ‎и ‎непрерывное ‎вздымание ‎волн,‏ ‎и‏ ‎суда‏ ‎безбожных ‎росов‏ ‎разбились. ‎И‏ ‎только ‎немногие‏ ‎избежали‏ ‎опасности». ‎Повторяя‏ ‎его ‎слова, ‎«Повесть ‎временных ‎лет»‏ ‎также ‎рассказывает‏ ‎о‏ ‎погружении ‎в ‎море‏ ‎Ризы ‎Богородицы,‏ ‎после ‎чего ‎«буря ‎с‏ ‎ветром‏ ‎вста, ‎и‏ ‎волнам ‎великим‏ ‎воздвигшимся ‎засобь ‎[друг ‎против ‎друга],‏ ‎безбожной‏ ‎Руси ‎лодьи‏ ‎возмяте. ‎И‏ ‎к ‎берегу ‎привержени ‎и ‎избиени,‏ ‎яко‏ ‎мало‏ ‎от ‎них‏ ‎таковые ‎беды‏ ‎избегнута, ‎восвояси‏ ‎с‏ ‎побеждением ‎возвратишася».

Однако‏ ‎все ‎эти ‎подробности ‎являются ‎домыслом.‏ ‎В ‎Прологе*‏ ‎сказано,‏ ‎что ‎русы ‎сняли‏ ‎осаду ‎с‏ ‎Царьграда ‎7 ‎июля. ‎Значит,‏ ‎они‏ ‎простояли ‎под‏ ‎городом ‎19‏ ‎дней. ‎За ‎это ‎время ‎Михаил‏ ‎III‏ ‎вряд ‎ли‏ ‎успел ‎бы‏ ‎получить ‎весть ‎о ‎нападении ‎русов‏ ‎и‏ ‎вернуться‏ ‎из ‎похода‏ ‎даже ‎с‏ ‎частью ‎армии**.‏ ‎А‏ ‎если ‎бы‏ ‎он ‎и ‎достиг ‎Босфора, ‎то‏ ‎все ‎равно‏ ‎не‏ ‎сумел ‎бы ‎через‏ ‎него ‎переправиться,‏ ‎так ‎как ‎в ‎проливе‏ ‎хозяйничал‏ ‎флот ‎русов.‏ ‎Фотий ‎в‏ ‎своих ‎посланиях ‎рисует ‎Константинополь ‎брошенным‏ ‎на‏ ‎произвол ‎судьбы,‏ ‎что ‎было‏ ‎бы ‎невозможно, ‎если ‎бы ‎император‏ ‎находился‏ ‎в‏ ‎столице. ‎Равным‏ ‎образом ‎этот‏ ‎важнейший ‎очевидец‏ ‎осады‏ ‎молчит ‎о‏ ‎буре ‎и ‎о ‎разгроме ‎флотилии‏ ‎русов, ‎хотя‏ ‎не‏ ‎приходится ‎сомневаться, ‎что,‏ ‎произойди ‎нечто‏ ‎подобное ‎на ‎самом ‎деле,‏ ‎он‏ ‎не ‎преминул‏ ‎бы ‎отметить‏ ‎столь ‎зримое ‎проявление ‎Божьего ‎гнева.‏ ‎В‏ ‎Западной ‎Европе‏ ‎вообще ‎были‏ ‎уверены, ‎что ‎русы ‎отступили ‎с‏ ‎триумфом.‏ ‎Венецианский‏ ‎хронист ‎Иоанн‏ ‎Диакон ‎(рубеж‏ ‎X—XI ‎вв.)‏ ‎пишет,‏ ‎что ‎они,‏ ‎«предавшись ‎буйному ‎грабительству ‎предместий ‎и‏ ‎нещадно ‎избив‏ ‎очень‏ ‎многих, ‎с ‎добычей‏ ‎отступили ‎восвояси».

*Пролог‏ ‎— ‎древнерусский ‎житийный ‎сборник,‏ ‎ведущий‏ ‎свое ‎происхождение‏ ‎от ‎византийских‏ ‎месяцесловов, ‎в ‎котором ‎Жития ‎святых‏ ‎расположены‏ ‎в ‎соответствии‏ ‎c ‎днями‏ ‎их ‎церковной ‎памяти. ‎

**Согласно ‎хронике‏ ‎Симеона‏ ‎Логофета,‏ ‎послы ‎из‏ ‎Константинополя ‎застали‏ ‎императора ‎у‏ ‎Мавропотама‏ ‎(Черной ‎реки).‏ ‎Точная ‎локализация ‎этого ‎гидронима ‎затруднительна,‏ ‎однако ‎обычно‏ ‎его‏ ‎соотносят ‎с ‎Каппадокией,‏ ‎исторической ‎областью‏ ‎на ‎востоке ‎Малой ‎Азии,‏ ‎примерно‏ ‎в ‎500‏ ‎км ‎от‏ ‎Константинополя.

Так ‎что ‎же ‎произошло ‎7‏ ‎июля‏ ‎под ‎стенами‏ ‎Царьграда ‎–‏ ‎чудо? ‎Для ‎осажденных, ‎несомненно, ‎да.‏ ‎Но‏ ‎русы,‏ ‎вероятно, ‎смотрели‏ ‎на ‎дело‏ ‎иначе. ‎Они‏ ‎тоже‏ ‎начали ‎испытывать‏ ‎некоторые ‎затруднения. ‎Патриарх ‎Фотий ‎коротко‏ ‎отметил, ‎что‏ ‎в‏ ‎лагере ‎русов ‎распространились‏ ‎болезни. ‎Впрочем,‏ ‎отнюдь ‎не ‎это ‎побудило‏ ‎русов‏ ‎снять ‎осаду.‏ ‎Без ‎болезней‏ ‎не ‎обходится ‎ни ‎одна ‎война,‏ ‎а‏ ‎лагерь ‎русов,‏ ‎судя ‎по‏ ‎всему, ‎не ‎был ‎охвачен ‎повальным‏ ‎мором.‏ ‎Главной‏ ‎причиной, ‎по‏ ‎которой ‎русы‏ ‎отступили ‎от‏ ‎города,‏ ‎было ‎то,‏ ‎что ‎они ‎полностью ‎достигли ‎своей‏ ‎цели. ‎Ведь‏ ‎они‏ ‎вовсе ‎не ‎хотели‏ ‎разрушать ‎второй‏ ‎Рим. ‎Вопреки ‎еще ‎одному‏ ‎устоявшемуся‏ ‎мифу, ‎ни‏ ‎в ‎860‏ ‎г., ‎ни ‎позже ‎– ‎при‏ ‎Олеге,‏ ‎Игоре ‎и‏ ‎Ярославе ‎–‏ ‎русы ‎и ‎в ‎мыслях ‎не‏ ‎имели‏ ‎«брать»‏ ‎Константинополь. ‎Ведь‏ ‎это ‎означало‏ ‎бы ‎своими‏ ‎руками‏ ‎зарезать ‎дойную‏ ‎корову. ‎С ‎кем ‎тогда ‎торговать‏ ‎мехами ‎и‏ ‎рабами,‏ ‎от ‎кого ‎требовать‏ ‎дани, ‎кто‏ ‎в ‎таком ‎случае ‎будет‏ ‎платить‏ ‎вожделенные ‎динарии‏ ‎за ‎службу‏ ‎в ‎императорской ‎гвардии? ‎Нет, ‎факты‏ ‎показывают,‏ ‎что ‎от‏ ‎набегов ‎русов‏ ‎страдали ‎одни ‎окрестности ‎Константинополя, ‎сам‏ ‎же‏ ‎город‏ ‎– ‎никогда.‏ ‎Но ‎после‏ ‎каждого ‎набега‏ ‎русы‏ ‎увозили ‎на‏ ‎берега ‎Днепра ‎новый ‎договор, ‎скрепленный‏ ‎императорской ‎печатью,‏ ‎главными‏ ‎пунктами ‎которого ‎были‏ ‎торговые ‎льготы‏ ‎для ‎северных ‎«гостей» ‎и‏ ‎возможность‏ ‎для ‎русов‏ ‎беспрепятственного ‎найма‏ ‎на ‎императорскую ‎службу. ‎

На ‎самом‏ ‎деле‏ ‎русы ‎протягивали‏ ‎руки ‎к‏ ‎вымени, ‎а ‎не ‎к ‎горлу.‏ ‎Их‏ ‎целью‏ ‎было ‎запугать‏ ‎Византию, ‎с‏ ‎тем ‎чтобы‏ ‎обеспечить‏ ‎себе ‎выгодные‏ ‎условия ‎мира. ‎Они ‎приплыли ‎к‏ ‎Константинополю, ‎чтобы‏ ‎отомстить‏ ‎за ‎своих ‎сородичей‏ ‎и ‎восстановить‏ ‎разорванный ‎Михаилом ‎союз. ‎Фотий‏ ‎недаром‏ ‎отметил, ‎что‏ ‎русы, ‎проплывая‏ ‎мимо ‎городских ‎стен, ‎в ‎ярости‏ ‎потрясали‏ ‎своими ‎мечами.‏ ‎Это ‎жест‏ ‎разгневанного ‎человека, ‎жаждущего ‎мести. ‎Месть‏ ‎была‏ ‎удовлетворена‏ ‎кровавым ‎гульбищем‏ ‎по ‎столичным‏ ‎окрестностям. ‎Юридическая‏ ‎справедливость‏ ‎была ‎восстановлена‏ ‎путем ‎возобновления ‎союзного ‎договора. ‎Вполне‏ ‎вероятно, ‎что‏ ‎условия‏ ‎«дружбы» ‎были ‎закреплены‏ ‎в ‎не‏ ‎дошедшем ‎до ‎нас ‎письменном‏ ‎договоре‏ ‎– ‎первом‏ ‎в ‎длинном‏ ‎ряду ‎русско-византийских ‎соглашений. ‎Наличие ‎у‏ ‎русов‏ ‎IX ‎в.‏ ‎грамоты ‎–‏ ‎«русских ‎письмен» ‎– ‎удостоверяет ‎Житие‏ ‎Константина‏ ‎Философа.‏ ‎Доказательством ‎тому,‏ ‎что ‎мир‏ ‎был ‎заключен‏ ‎официально,‏ ‎по ‎всем‏ ‎правилам ‎византийской ‎дипломатии, ‎служит ‎одна‏ ‎формула ‎из‏ ‎Олегова‏ ‎договора ‎с ‎греками‏ ‎911 ‎г.,‏ ‎согласно ‎которой ‎этот ‎документ‏ ‎должен‏ ‎был ‎утвердить‏ ‎«межю ‎христианы‏ ‎и ‎Русью ‎бывшую ‎любовь». Каким ‎образом‏ ‎утвердилась‏ ‎эта ‎любовь‏ ‎в ‎860‏ ‎г., ‎мы ‎не ‎знаем. ‎Возможно,‏ ‎гонец,‏ ‎посланный‏ ‎Фотием ‎к‏ ‎императору, ‎вернулся‏ ‎к ‎русам‏ ‎с‏ ‎предложением ‎полюбовной‏ ‎сделки. ‎Во ‎всяком ‎случае, ‎русы‏ ‎отступили ‎от‏ ‎Константинополя‏ ‎не ‎гонимые ‎паническим‏ ‎страхом, ‎а‏ ‎в ‎твердой ‎уверенности ‎в‏ ‎том,‏ ‎что ‎отныне‏ ‎здесь ‎вновь‏ ‎будет ‎иметь ‎сбыт ‎и ‎их‏ ‎товар,‏ ‎и ‎их‏ ‎кровь.

Первое ‎крещение‏ ‎русов

Но ‎византийцы ‎тоже ‎имели ‎право‏ ‎считать‏ ‎условия‏ ‎договора ‎своим‏ ‎дипломатическим ‎успехом,‏ ‎ибо, ‎смирив‏ ‎имперскую‏ ‎надменность, ‎русы‏ ‎сами ‎склонились ‎под ‎«легкое ‎иго»‏ ‎Христа ‎(Мф.,‏ ‎11;‏ ‎29–30). ‎Продолжатель ‎Феофана‏ ‎сообщает, ‎что‏ ‎«насытившись ‎гневом ‎Божиим», ‎русы‏ ‎«вернулись‏ ‎домой ‎—‏ ‎правивший ‎тогда‏ ‎церковью ‎Фотий ‎молил ‎Бога ‎об‏ ‎этом,‏ ‎— ‎а‏ ‎вскоре ‎прибыло‏ ‎от ‎них ‎посольство ‎в ‎царственный‏ ‎город,‏ ‎прося‏ ‎приобщить ‎их‏ ‎Божьему ‎крещению.‏ ‎Что ‎и‏ ‎произошло».‏ ‎

Принятие ‎крещения‏ ‎по ‎греческому ‎обряду ‎формально ‎означало‏ ‎признание ‎вассальной‏ ‎зависимости‏ ‎от ‎Византии. ‎Недаром‏ ‎патриарх ‎Фотий‏ ‎всего ‎через ‎несколько ‎лет‏ ‎после‏ ‎бедственных ‎событий‏ ‎860 ‎г.‏ ‎отозвался ‎о ‎страшных ‎русах ‎как‏ ‎о‏ ‎союзниках ‎и‏ ‎подданных империи. ‎В‏ ‎окружном ‎послании ‎866–867 ‎гг., ‎рассказав‏ ‎о‏ ‎крещении‏ ‎болгар, ‎он‏ ‎заметил: ‎«И‏ ‎не ‎только‏ ‎этот‏ ‎народ ‎променял‏ ‎прежнее ‎нечестие ‎на ‎веру ‎во‏ ‎Христа, ‎но‏ ‎даже‏ ‎и ‎многими ‎многократно‏ ‎прославленные ‎и‏ ‎в ‎жестокости ‎и ‎скверноубийстве‏ ‎всех‏ ‎оставляющие ‎за‏ ‎собой ‎так‏ ‎называемые ‎росы, ‎которые, ‎поработив ‎находящихся‏ ‎около‏ ‎них ‎и‏ ‎отсюда ‎возомнив‏ ‎о ‎себе ‎высоко, ‎подняли ‎руки‏ ‎и‏ ‎против‏ ‎Ромейской ‎державы.‏ ‎А ‎в‏ ‎настоящее ‎время‏ ‎даже‏ ‎и ‎они‏ ‎променяли ‎эллинское ‎и ‎нечестивое ‎учение‏ ‎[то ‎есть‏ ‎язычество],‏ ‎которое ‎содержали ‎прежде,‏ ‎на ‎чистую‏ ‎и ‎неподдельную ‎христианскую ‎веру,‏ ‎с‏ ‎любовью ‎поставив‏ ‎себя ‎в‏ ‎чине ‎подданных ‎и ‎друзей ‎наших,‏ ‎вместо‏ ‎ограбления ‎нас‏ ‎и ‎великой‏ ‎против ‎нас ‎дерзости, ‎которую ‎имели‏ ‎незадолго‏ ‎перед‏ ‎тем. ‎И‏ ‎до ‎такой‏ ‎степени ‎разгорелись‏ ‎у‏ ‎них ‎желание‏ ‎и ‎ревность ‎веры, ‎что ‎приняли‏ ‎епископа ‎и‏ ‎пастыря‏ ‎и ‎лобызают ‎верования‏ ‎христиан ‎с‏ ‎великим ‎усердием ‎и ‎ревностью».‏ ‎

Эти‏ ‎слова ‎Фотия‏ ‎являются ‎еще‏ ‎одним ‎доказательством ‎того, ‎что ‎русы‏ ‎вовсе‏ ‎не ‎хотели‏ ‎громить ‎Константинополь.‏ ‎Парадоксальным ‎образом ‎силой ‎своего ‎меча‏ ‎они‏ ‎навязывали‏ ‎империи ‎свою‏ ‎дружбу. ‎Варварские‏ ‎понятия ‎о‏ ‎свободе‏ ‎и ‎чести,‏ ‎как ‎ни ‎покажется ‎странным, ‎находили‏ ‎полное ‎и‏ ‎исчерпывающее‏ ‎воплощение ‎в ‎служебной‏ ‎зависимости ‎от‏ ‎сильного, ‎богатого ‎и ‎щедрого‏ ‎господина.‏ ‎Свои ‎союзнические‏ ‎обязательства ‎русы‏ ‎выполняли ‎свято. ‎В ‎письме ‎к‏ ‎епископу‏ ‎Боспора ‎Антонию‏ ‎патриарх ‎Фотий,‏ ‎уже ‎не ‎опасаясь ‎новых ‎нашествий‏ ‎«безбожного‏ ‎народа‏ ‎рос», ‎благодушно‏ ‎каламбурил, ‎что‏ ‎ныне, ‎благодаря‏ ‎крещению‏ ‎народов ‎Черноморья,‏ ‎это ‎море, ‎бывшее ‎некогда ‎«Аксинос»‏ ‎(«негостеприимным»), ‎сделалось‏ ‎не‏ ‎просто ‎«Эвксинос» ‎(«гостеприимным»),‏ ‎но ‎более‏ ‎того ‎– ‎«Эвсевис», ‎«благочестивым».

Свидетельство‏ ‎юридического‏ ‎оформления ‎канонической‏ ‎территории ‎древнейшей‏ ‎«Русской ‎митрополии» ‎находим ‎также ‎в‏ ‎списке‏ ‎епархий ‎Константинопольского‏ ‎патриархата ‎(«Перечень‏ ‎епископий», ‎Notitiae ‎Episcopatuum), ‎составленном ‎в‏ ‎начале‏ ‎Х‏ ‎в. ‎императором‏ ‎Львом ‎VI‏ ‎Мудрым. ‎Здесь‏ ‎пребывающая‏ ‎в ‎юрисдикции‏ ‎Константинопольского ‎патриархата ‎«митрополия ‎Русская» ‎поставлена‏ ‎на ‎61-е‏ ‎место.

К‏ ‎сожалению, ‎остается ‎неизвестным,‏ ‎с ‎каким‏ ‎городом ‎была ‎связана ‎эта‏ ‎митрополия.‏ ‎Вероятнее ‎всего,‏ ‎кафедра ‎«русского»‏ ‎епископа ‎находилась ‎где-то ‎на ‎территории‏ ‎Таврической‏ ‎Руси. ‎Центром‏ ‎митрополии ‎мог‏ ‎быть ‎упомянутые ‎выше ‎город ‎Русия‏ ‎или‏ ‎область‏ ‎Росия, ‎расположенные‏ ‎в ‎районе‏ ‎Керченского ‎пролива,‏ ‎неподалеку‏ ‎от ‎Матархи/Тмуторокани.

Конечно,‏ ‎это ‎«первое ‎крещение ‎Руси», ‎состоявшееся‏ ‎где-то ‎между‏ ‎860‏ ‎и ‎866 ‎гг.,‏ ‎может ‎считаться‏ ‎таковым ‎весьма ‎условно. ‎Вряд‏ ‎ли‏ ‎оно ‎охватило‏ ‎больше ‎нескольких‏ ‎сот ‎человек ‎– ‎«русских» ‎князей‏ ‎и‏ ‎их ‎дружинников.‏ ‎Поэтому ‎ни‏ ‎своими ‎количественными, ‎ни ‎временными ‎показателями‏ ‎«первое‏ ‎крещение‏ ‎Руси» ‎не‏ ‎обозначило ‎вехи‏ ‎в ‎длительном‏ ‎процессе‏ ‎проникновения ‎христианства‏ ‎в ‎Северное ‎Причерноморье ‎и ‎Среднее‏ ‎Поднепровье. ‎Но‏ ‎появление‏ ‎«Русской ‎митрополии» ‎было‏ ‎чрезвычайно ‎важным‏ ‎в ‎церковно-организационном ‎отношении. ‎В‏ ‎этом‏ ‎смысле ‎860-е‏ ‎гг. ‎имеют‏ ‎значение ‎исходного ‎рубежа, ‎с ‎которого‏ ‎Русская‏ ‎церковь ‎начала‏ ‎свой ‎многотрудный‏ ‎земной ‎путь ‎по ‎тернистой ‎стезе‏ ‎исторического‏ ‎христианства.

Набег ‎на‏ ‎Сурож ‎«русского ‎князя» ‎Бравлина

С ‎конца‏ ‎VIII ‎в.‏ ‎византийские‏ ‎владения ‎на ‎Черном‏ ‎море ‎стали‏ ‎подвергаться ‎нападениям ‎таврических ‎русов.

Первое‏ ‎известие‏ ‎о ‎подобном‏ ‎конфликте ‎содержит‏ ‎Житие ‎святого ‎Стефана, ‎епископа ‎Сурожского‏ ‎(произведение,‏ ‎сохранившееся ‎в‏ ‎русском ‎переводе‏ ‎XV ‎в.). ‎Интересующие ‎нас ‎события‏ ‎отнесены‏ ‎там‏ ‎к ‎ближайшему‏ ‎времени ‎после‏ ‎смерти ‎святого‏ ‎Стефана‏ ‎(787 ‎г.). «По‏ ‎смерти ‎же ‎святого ‎мало ‎лет‏ ‎мину, ‎–‏ ‎повествует‏ ‎древнерусский ‎составитель ‎Жития,‏ ‎переработавший ‎греческий‏ ‎оригинал, ‎– ‎прииде ‎рать‏ ‎велика‏ ‎русская ‎из‏ ‎Новаграда, ‎князь‏ ‎Бравлин, ‎силен ‎зело». ‎Разорив ‎все‏ ‎крымское‏ ‎побережье ‎от‏ ‎Корсуня ‎(Херсонеса‏ ‎Таврического) ‎до ‎Керчи, ‎войско ‎Бравлина‏ ‎подступило‏ ‎к‏ ‎Сурожу ‎(греческая‏ ‎Сугдея, ‎нынешний‏ ‎Судак). ‎После‏ ‎десятидневной‏ ‎осады ‎город‏ ‎пал, ‎жилища ‎горожан ‎и ‎христианские‏ ‎храмы ‎подверглись‏ ‎дикому‏ ‎грабежу. ‎Однако ‎при‏ ‎попытке ‎ограбить‏ ‎гробницу ‎святого ‎Стефана ‎Бравлин‏ ‎тяжело‏ ‎заболел ‎и‏ ‎выздоровел ‎только‏ ‎после ‎того, ‎как ‎крестился ‎и‏ ‎вернул‏ ‎награбленное.

В ‎свое‏ ‎время ‎достоверность‏ ‎фрагмента ‎о ‎«русском ‎князе» ‎ставилась‏ ‎под‏ ‎сомнение,‏ ‎но ‎более‏ ‎глубокий ‎филологический‏ ‎анализ ‎текста‏ ‎позволяет‏ ‎заключить, ‎что‏ ‎в ‎своей ‎исторической ‎части ‎Житие‏ ‎святого ‎Стефана‏ ‎является‏ ‎ценным ‎источником ‎по‏ ‎древнерусской ‎истории‏ ‎(Карташев ‎А. ‎В. История ‎Русской‏ ‎Церкви.‏ ‎В ‎2-х‏ ‎т. ‎М.,‏ ‎2000. ‎Т. ‎1. ‎С. ‎78–82).‏ ‎Нас,‏ ‎естественно, ‎прежде‏ ‎всего ‎должен‏ ‎заинтересовать ‎«Новаград», ‎откуда ‎пришел ‎со‏ ‎своей‏ ‎ратью‏ ‎князь ‎Бравлин.‏ ‎Этим ‎городом‏ ‎никоим ‎образом‏ ‎не‏ ‎может ‎быть‏ ‎Новгород ‎на ‎Волхове, ‎который ‎тогда‏ ‎попросту ‎не‏ ‎существовал‏ ‎(древнейшие ‎культурные ‎слои‏ ‎Новгорода ‎датируются‏ ‎серединой ‎Х ‎в.). ‎Новаград‏ ‎князя‏ ‎Бравлина ‎явно‏ ‎находился ‎где-то‏ ‎поблизости ‎от ‎Корсуни ‎и ‎Сурожа.‏ ‎Возможно,‏ ‎правы ‎те‏ ‎историки, ‎которые‏ ‎в ‎этой ‎связи ‎указывают ‎на‏ ‎Neapolis‏ ‎(Новый‏ ‎город), ‎нанесенный‏ ‎на ‎карты‏ ‎средневековых ‎генуэзских‏ ‎и‏ ‎венецианских ‎купцов‏ ‎неподалеку ‎от ‎нынешнего ‎Симферополя. ‎В‏ ‎самом ‎деле,‏ ‎люди‏ ‎средневекового ‎Запада ‎часто‏ ‎буквально ‎переводили‏ ‎названия ‎славянских ‎городов: ‎Старград‏ ‎–‏ ‎Ольденбург, ‎Велиград‏ ‎– ‎Мекленбург,‏ ‎Магнополис ‎и ‎т. ‎д. ‎Особую‏ ‎убедительность‏ ‎этой ‎гипотезе‏ ‎придает ‎то‏ ‎обстоятельство, ‎что ‎по ‎соседству ‎с‏ ‎помянутым‏ ‎Неаполисом/Новгородом‏ ‎находились ‎местечко‏ ‎Россофар. ‎Кроме‏ ‎того, ‎в‏ ‎античном‏ ‎Крыму ‎зафиксированы‏ ‎еще ‎два ‎«Новгорода», ‎чьи ‎названия‏ ‎образованы ‎от‏ ‎др.-инд.‏ ‎náva ‎– ‎«новый»:‏ ‎Navarum ‎(буквально‏ ‎«Новый ‎город»), ‎город ‎в‏ ‎Скифии‏ ‎(Плиний), ‎и‏ ‎Ναύαρον ‎(Наварон,‏ ‎Навар), ‎город ‎в ‎Нижнем ‎течении‏ ‎Днепра‏ ‎(Птолемей) ‎(О.‏ ‎Н. ‎Трубачев.‏ ‎К ‎истокам ‎Руси. ‎Наблюдения ‎лингвиста‏ ‎//‏ ‎Трубачёв‏ ‎О. ‎Н.‏ ‎В ‎поисках‏ ‎единства. ‎М.,‏ ‎1997.‏ ‎С. ‎184–265).

Можно,‏ ‎однако, ‎указать ‎еще ‎один ‎–‏ ‎дунайский ‎–‏ ‎Новгород,‏ ‎стоявший ‎по ‎соседству‏ ‎со ‎средневековой‏ ‎Русамаркой ‎(на ‎территории ‎современной‏ ‎венгерской‏ ‎области ‎Ноград,‏ ‎севернее ‎Будапешта).

Впрочем,‏ ‎Житие ‎святого ‎Стефана ‎дает ‎еще‏ ‎одну,‏ ‎этнографическую ‎привязку‏ ‎местонахождения ‎разбойных‏ ‎русов ‎Бравлина ‎к ‎Таврии. ‎Это‏ ‎–‏ ‎человеческие‏ ‎жертвоприношения, ‎которыми‏ ‎захватившая ‎Сурож‏ ‎языческая ‎Русь,‏ ‎по‏ ‎словам ‎автора,‏ ‎возобновила ‎кровавые ‎жертвы, ‎некогда ‎приносимые‏ ‎древними ‎тавроскифами‏ ‎на‏ ‎алтарь ‎Артемиды. ‎Византийские‏ ‎авторы ‎связывали‏ ‎обычай ‎ритуального ‎убийства ‎только‏ ‎с‏ ‎таврами ‎и‏ ‎Тавридой. ‎В‏ ‎основе ‎этой ‎давней ‎традиции ‎лежал‏ ‎миф‏ ‎об ‎Ифигении,‏ ‎в ‎котором‏ ‎между ‎прочим ‎говорится, ‎что ‎жители‏ ‎Тавра‏ ‎приносят‏ ‎в ‎жертву‏ ‎иностранцев, ‎пристававших‏ ‎к ‎их‏ ‎берегу.‏ ‎Таким ‎образом,‏ ‎русы ‎представлялись ‎грекам ‎прямыми ‎потомками‏ ‎древних ‎тавров,‏ ‎сохранившими‏ ‎кровавый ‎обычай ‎своих‏ ‎прадедов. ‎Михаил‏ ‎Хониат ‎(вторая ‎половина ‎XII‏ ‎в.)‏ ‎писал ‎к‏ ‎одному ‎из‏ ‎своих ‎друзей: ‎«Страшит ‎меня ‎лежащая‏ ‎на‏ ‎той ‎стороне‏ ‎пролива ‎Тавроскифия,‏ ‎да ‎не ‎перейдет ‎из ‎нее‏ ‎на‏ ‎тебя‏ ‎злой ‎обычай‏ ‎чужеземцев». ‎Стало‏ ‎быть, ‎по‏ ‎представлениям‏ ‎составителя ‎Жития‏ ‎святого ‎Стефана, ‎Новаград ‎князя ‎Бравлина‏ ‎находился ‎где-то‏ ‎в‏ ‎таврических ‎областях.

Наконец, ‎кое-что‏ ‎может ‎поведать‏ ‎само ‎имя ‎«русского» ‎князя.‏ ‎Для‏ ‎русского ‎уха‏ ‎оно ‎звучит‏ ‎довольно ‎непривычно, ‎и ‎среди ‎древнеславянских‏ ‎имен‏ ‎ничего ‎похожего‏ ‎мы ‎не‏ ‎найдем; ‎не ‎случайно, ‎в ‎менее‏ ‎исправных‏ ‎списках‏ ‎Жития ‎святого‏ ‎Стефана ‎князь‏ ‎Бравлин ‎переделан‏ ‎древнерусскими‏ ‎переписчиками ‎в‏ ‎«бранливого», ‎то ‎есть ‎«воинственного», ‎князя.‏ ‎Однако ‎имя‏ ‎Бравлин‏ ‎действительно ‎существовало. ‎Испанский‏ ‎писатель ‎VII‏ ‎в. ‎Исидор ‎Севильский ‎в‏ ‎одном‏ ‎из ‎своих‏ ‎сочинений ‎упомянул,‏ ‎что ‎среди ‎его ‎знакомых ‎имеется‏ ‎готский‏ ‎епископ ‎Браулинон‏ ‎(Васильевский ‎В.‏ ‎Русско-византийские ‎исследования. ‎Вып. ‎2. ‎СПб.,‏ ‎1893‏ ‎г.‏ ‎с. ‎CXLIII). Надо‏ ‎полагать, ‎имя‏ ‎это ‎принадлежало‏ ‎к‏ ‎готскому ‎именослову‏ ‎и ‎вполне ‎могло ‎войти ‎в‏ ‎именной ‎фонд‏ ‎ругов‏ ‎(будущих ‎русов) ‎в‏ ‎период ‎их‏ ‎подчинения ‎готам ‎(II–IV ‎вв.).‏ ‎Правдоподобность‏ ‎переделка ‎Браулинона/Бравлинона‏ ‎в ‎славянского‏ ‎Бравлина ‎достаточно ‎очевидна*. ‎Следовательно, ‎Житие‏ ‎святого‏ ‎Стефана ‎донесло‏ ‎до ‎нас‏ ‎имя ‎одного ‎из ‎первых ‎предводителей‏ ‎Таврической‏ ‎Руси.

*Н.‏ ‎Т. ‎Беляев‏ ‎остроумно ‎предлагал‏ ‎производить ‎имя‏ ‎Бравлин‏ ‎от ‎города‏ ‎Бравалла, ‎где ‎произошла ‎знаменитая ‎северная‏ ‎«битва ‎народов»‏ ‎(Беляев‏ ‎Н. ‎Т. ‎Рорик‏ ‎ютландский ‎и‏ ‎Рюрик ‎Начальной ‎летописи ‎//‏ ‎Сборник‏ ‎статей ‎по‏ ‎археологии ‎и‏ ‎византиноведению. ‎Прага. ‎Т. ‎3. ‎1929.‏ ‎С.‏ ‎220). ‎По‏ ‎мысли ‎историка,‏ ‎имя ‎Бравлин ‎было ‎прозвищем ‎одного‏ ‎из‏ ‎знатных‏ ‎участников ‎сражения,‏ ‎подобно ‎тому,‏ ‎как ‎князь‏ ‎Александр‏ ‎Ярославич ‎прозывался‏ ‎Невским, ‎Суворов ‎– ‎Рымникским, ‎Румянцев‏ ‎– ‎Задунайским‏ ‎и‏ ‎т. ‎д. ‎Такое‏ ‎объяснение ‎звучит‏ ‎привлекательно, ‎ведь ‎источники ‎свидетельствуют,‏ ‎что‏ ‎многочисленные ‎отряды‏ ‎поморских ‎славян-вендов‏ ‎приняли ‎участие ‎в ‎сражении ‎на‏ ‎стороне‏ ‎победителей ‎–‏ ‎шведов ‎и,‏ ‎следовательно, ‎с ‎полным ‎правом ‎могли‏ ‎называть‏ ‎себя‏ ‎«бравальцами». ‎К‏ ‎тому ‎же‏ ‎средняя ‎продолжительность‏ ‎активной‏ ‎жизни ‎«бравальца»‏ ‎укладывается ‎во ‎временной ‎промежуток ‎приблизительно‏ ‎с ‎770‏ ‎до‏ ‎810 ‎г., ‎что‏ ‎дает ‎ему‏ ‎теоретическую ‎возможность ‎отправиться ‎грабить‏ ‎Сурож.‏ ‎Единственная ‎слабость‏ ‎данной ‎гипотезы‏ ‎Беляева ‎состоит ‎в ‎том, ‎что‏ ‎она‏ ‎возвышается ‎над‏ ‎грудой ‎молчащих‏ ‎источников. ‎У ‎нас ‎нет ‎доказательств‏ ‎того,‏ ‎что‏ ‎в ‎период‏ ‎раннего ‎Средневековья‏ ‎полководцы ‎и‏ ‎воины‏ ‎Северной ‎Европы‏ ‎действительно ‎носили ‎прозвища, ‎образованные ‎от‏ ‎названий ‎местностей,‏ ‎где‏ ‎им ‎случалось ‎одержать‏ ‎победу.

Судя ‎по‏ ‎всему, ‎набеги ‎русов ‎продолжались‏ ‎и‏ ‎дальше. ‎Большие‏ ‎города ‎Таврии‏ ‎уцелели, ‎но ‎их ‎окрестности ‎были‏ ‎совершенно‏ ‎разорены. ‎В‏ ‎середине ‎IX‏ ‎в. ‎херсонесцы ‎рассказывали ‎будущему ‎славянскому‏ ‎первоучителю‏ ‎Константину‏ ‎(Кириллу), ‎что‏ ‎вследствие ‎набегов‏ ‎варваров ‎большая‏ ‎часть‏ ‎византийского ‎Крыма‏ ‎сделалась ‎необитаемой.

Разорение ‎Амастриды

Спустя ‎несколько ‎десятилетий‏ ‎после ‎набега‏ ‎на‏ ‎Сурож ‎таврические ‎русы‏ ‎произвели ‎впечатляющую‏ ‎демонстрацию ‎своей ‎возросшей ‎военной‏ ‎силы.‏ ‎На ‎этот‏ ‎раз ‎они‏ ‎подобрались ‎почти ‎к ‎самому ‎Константинополю.‏ ‎Сведения‏ ‎об ‎их‏ ‎новом ‎опустошительном‏ ‎набеге ‎на ‎припонтийские ‎земли ‎империи‏ ‎сохранились‏ ‎в‏ ‎греческом ‎Житии‏ ‎святого ‎Георгия,‏ ‎архиепископа ‎Амастридского.‏ ‎Это‏ ‎произведение ‎написано‏ ‎до ‎842 ‎г., ‎и ‎время‏ ‎нападения ‎русов‏ ‎на‏ ‎Амастриду, ‎по ‎всей‏ ‎вероятности, ‎следует‏ ‎отнести ‎на ‎конец ‎20-х‏ ‎–‏ ‎начало ‎30-х‏ ‎гг. ‎IX‏ ‎в. ‎(О ‎проблемах ‎датировки ‎этого‏ ‎события‏ ‎см.: ‎Древняя‏ ‎Русь ‎в‏ ‎свете ‎зарубежных ‎источников. ‎М., ‎2000.‏ ‎С.‏ ‎91–92;‏ ‎Карташев ‎А.‏ ‎В. ‎История‏ ‎Русской ‎Церкви.‏ ‎С.‏ ‎83–84).

Вторжение ‎началось‏ ‎с ‎разграбления ‎Пропонтиды ‎– ‎черноморских‏ ‎областей ‎Малой‏ ‎Азии,‏ ‎прилегающих ‎к ‎Босфору‏ ‎и ‎Мраморному‏ ‎морю. ‎Флотилии ‎русов ‎облепили‏ ‎все‏ ‎побережье. ‎«Было‏ ‎нашествие ‎варваров‏ ‎– ‎росов, ‎народа, ‎как ‎все‏ ‎знают,‏ ‎в ‎высшей‏ ‎степени ‎дикого‏ ‎и ‎грубого, ‎не ‎носящего ‎в‏ ‎себе‏ ‎никаких‏ ‎следов ‎человеколюбия,‏ ‎– ‎говорится‏ ‎в ‎Житии.‏ ‎–‏ ‎Зверские ‎нравами,‏ ‎бесчеловечные ‎делами, ‎обнаруживая ‎свою ‎кровожадность‏ ‎уже ‎одним‏ ‎своим‏ ‎видом, ‎ни ‎в‏ ‎чем ‎другом,‏ ‎что ‎свойственно ‎людям, ‎не‏ ‎находя‏ ‎такого ‎удовольствия,‏ ‎как ‎в‏ ‎смертоубийстве, ‎они ‎– ‎этот ‎губительный‏ ‎на‏ ‎деле ‎и‏ ‎по ‎имени‏ ‎народ ‎[намек ‎на ‎библейский ‎народ‏ ‎Рош/Рос],‏ ‎–‏ ‎начав ‎разорение‏ ‎от ‎Пропонтиды‏ ‎и ‎посетив‏ ‎прочее‏ ‎побережье, ‎достигнул‏ ‎наконец ‎и ‎до ‎отечества ‎святого‏ ‎[Георгия]…». ‎В‏ ‎этих‏ ‎безжалостных ‎грабителях ‎узнается‏ ‎буйная ‎вольница‏ ‎Таврической ‎Руси, ‎так ‎как‏ ‎Житие‏ ‎в ‎связи‏ ‎с ‎бедствиями,‏ ‎которые ‎претерпели ‎жители ‎Пропонтиды, ‎опять‏ ‎упоминает‏ ‎«древнее ‎таврическое‏ ‎избиение ‎иностранцев,‏ ‎у ‎них ‎[русов] ‎сохраняющее ‎свою‏ ‎силу».‏ ‎

Византийские‏ ‎власти ‎оказались‏ ‎совершенно ‎не‏ ‎готовы ‎к‏ ‎такому‏ ‎развитию ‎событий.‏ ‎Сопротивления ‎практически ‎не ‎было. ‎Русы‏ ‎беспрепятственно ‎достигли‏ ‎Амастриды,‏ ‎или, ‎иначе, ‎Амастры,‏ ‎– ‎города‏ ‎на ‎малоазийском ‎берегу ‎Черного‏ ‎моря,‏ ‎находящегося ‎приблизительно‏ ‎посередине ‎между‏ ‎Синопом ‎и ‎Константинополем. ‎Его ‎процветание‏ ‎зиждилось‏ ‎на ‎торговых‏ ‎связях ‎с‏ ‎Кавказом ‎и ‎Крымом. ‎Восхваляя ‎свою‏ ‎родину,‏ ‎епископ‏ ‎Никита ‎Пафлагонянин‏ ‎писал ‎(ок.‏ ‎880 ‎г.):‏ ‎«О,‏ ‎Амастра ‎–‏ ‎око ‎Пафлагонии, ‎а ‎лучше ‎сказать‏ ‎– ‎едва‏ ‎ли‏ ‎не ‎всей ‎вселенной!‏ ‎В ‎нее,‏ ‎как ‎на ‎общее ‎торжище,‏ ‎стекаются‏ ‎скифы, ‎как‏ ‎населяющие ‎северные‏ ‎берега ‎Евксина, ‎так ‎и ‎живущие‏ ‎южнее…‏ ‎Во ‎всем,‏ ‎что ‎привозится‏ ‎сушей ‎или ‎морем, ‎здесь ‎нет‏ ‎недостатка.‏ ‎Город‏ ‎щедро ‎снабжен‏ ‎всеми ‎удобствами…».‏ ‎Из ‎этого‏ ‎описания‏ ‎благосостояния ‎Амастриды‏ ‎становится ‎понятно, ‎чего ‎ради ‎русы‏ ‎пустились ‎в‏ ‎столь‏ ‎далекое ‎и ‎опасное‏ ‎плавание. ‎Город‏ ‎стал ‎легкой ‎добычей ‎хищников,‏ ‎жители‏ ‎«всякого ‎пола‏ ‎и ‎всякого‏ ‎возраста» ‎были ‎беспощадно ‎иссечены. ‎Автор‏ ‎Жития‏ ‎сокрушается, ‎что‏ ‎русы ‎«не‏ ‎жалели ‎старцев, ‎не ‎оставляли ‎без‏ ‎внимания‏ ‎младенцев,‏ ‎но ‎противу‏ ‎всех ‎одинаково‏ ‎вооружали ‎смертоубийственную‏ ‎руку‏ ‎и ‎спешили‏ ‎везде ‎пронести ‎гибель, ‎сколько ‎на‏ ‎это ‎у‏ ‎них‏ ‎было ‎силы. ‎Храмы‏ ‎ниспровергаются, ‎святыни‏ ‎оскверняются: ‎на ‎месте ‎их‏ ‎нечестивые‏ ‎алтари, ‎беззаконные‏ ‎возлияния ‎и‏ ‎жертвы… ‎И ‎не ‎было ‎никого‏ ‎помогающего,‏ ‎никого, ‎готового‏ ‎противостоять…».

Столь ‎масштабная‏ ‎военная ‎акция ‎стала ‎возможна ‎только‏ ‎благодаря‏ ‎тому,‏ ‎что ‎разрозненные‏ ‎поселения ‎русов,‏ ‎разбросанные ‎по‏ ‎побережью‏ ‎Таврики, ‎по-видимому,‏ ‎наладили ‎взаимодействие ‎между ‎собой, ‎научились‏ ‎выступать ‎единым‏ ‎целым.‏ ‎Удачный ‎набег ‎русов‏ ‎на ‎Амастриду‏ ‎хорошо ‎объясняет, ‎почему ‎византийцы‏ ‎в‏ ‎838/839 ‎г.‏ ‎с ‎таким‏ ‎вниманием ‎отнеслись ‎к ‎послам ‎«русского‏ ‎кагана»,‏ ‎о ‎чем‏ ‎шла ‎речь‏ ‎в ‎предыдущих ‎статьях. ‎

Русы ‎были‏ ‎в ‎числе ‎первых ‎«норманнов» ‎(в‏ ‎IX—X ‎вв.‏ ‎этот‏ ‎термин ‎не ‎имел‏ ‎четкой ‎этнической‏ ‎окраски ‎и ‎был, ‎скорее,‏ ‎чисто‏ ‎географическим, ‎означая‏ ‎вообще ‎«северных‏ ‎людей»), ‎которые ‎вырвались ‎за ‎пределы‏ ‎акватории‏ ‎Балтийского ‎и‏ ‎Северного ‎морей.‏ ‎В ‎то ‎время ‎как ‎датские,‏ ‎норвежские‏ ‎и‏ ‎шведские ‎викинги‏ ‎ограничивали ‎свои‏ ‎набеги ‎на‏ ‎западе‏ ‎побережьями ‎Ла-Манша‏ ‎и ‎Бретани, ‎флотилии ‎русов ‎достигли‏ ‎мусульманской ‎Испании.‏ ‎В‏ ‎844 ‎г. ‎они‏ ‎вошли ‎в‏ ‎устье ‎Гвадалквивира ‎и ‎атаковали‏ ‎Севилью.‏ ‎«Язычники, ‎которые‏ ‎зовутся ‎ар-рус*,‏ ‎ворвались ‎туда, ‎захватывали ‎пленных, ‎грабили,‏ ‎жгли‏ ‎и ‎убивали»,‏ ‎– ‎сообщает‏ ‎Ибн ‎Якуб. ‎Ничего ‎подобного ‎арабы‏ ‎еще‏ ‎не‏ ‎видели. ‎«Море,‏ ‎казалось, ‎заполнили‏ ‎темные ‎птицы,‏ ‎сердца‏ ‎же ‎наполнились‏ ‎страхом ‎и ‎мукою», ‎– ‎повествует‏ ‎другой ‎арабский‏ ‎историк.‏ ‎Против ‎«маджусов» ‎(огнепоклонников,‏ ‎язычников) ‎были‏ ‎двинуты ‎отборные ‎войска ‎халифата.‏ ‎Превосходство‏ ‎в ‎силах‏ ‎сделало ‎свое‏ ‎дело ‎– ‎арабы ‎перебили ‎большую‏ ‎часть‏ ‎захватчиков. ‎Пальмы‏ ‎Севильи ‎украсились‏ ‎телами ‎повешенных ‎пленных ‎на ‎радость‏ ‎правоверным.‏ ‎Двести‏ ‎отрубленных ‎голов,‏ ‎среди ‎которых‏ ‎была ‎голова‏ ‎предводителя‏ ‎русов, ‎арабский‏ ‎эмир ‎Абдаррахман ‎послал ‎мусульманам ‎Северной‏ ‎Африки ‎как‏ ‎доказательство‏ ‎того, ‎что ‎Аллах‏ ‎уничтожил ‎свирепых‏ ‎маджусов ‎за ‎их ‎злодеяния.

*В‏ ‎отношении‏ ‎этнической ‎принадлежности‏ ‎русов ‎арабские‏ ‎авторы ‎единодушны: ‎«ар-рус ‎— ‎одна‏ ‎из‏ ‎разновидностей ‎(групп)‏ ‎славян».

Встреченный ‎отпор‏ ‎отбил ‎у ‎русов ‎охоту ‎к‏ ‎дальнейшим‏ ‎военным‏ ‎экспедициям ‎в‏ ‎Омейядский ‎халифат.‏ ‎Однако ‎они‏ ‎продолжали‏ ‎плавать ‎к‏ ‎испанскому ‎побережью ‎в ‎качестве ‎купцов.‏ ‎По ‎сообщению‏ ‎аль-Масуди,‏ ‎русы ‎торговали ‎в‏ ‎«Андалусе». ‎Археологическим‏ ‎подтверждением ‎торговых ‎связей ‎славянского‏ ‎Поморья‏ ‎с ‎арабской‏ ‎Испанией ‎является‏ ‎крупный ‎клад ‎кордовских ‎монет ‎на‏ ‎Рюгене‏ ‎(в ‎Ральсвике).

На‏ ‎востоке ‎русы‏ ‎укрепились ‎в ‎Эстонии, ‎где ‎построили‏ ‎крепость‏ ‎Роталу‏ ‎(Хаапсалу), ‎и‏ ‎на ‎близлежащих‏ ‎островах, ‎крупнейшими‏ ‎из‏ ‎которых ‎были‏ ‎Сааремаа** ‎и ‎Даго, ‎кстати, ‎созвучный‏ ‎с ‎именем‏ ‎«русского‏ ‎князя» ‎Дагона ‎у‏ ‎Саксона ‎Грамматика.

**Культурные‏ ‎слои ‎на ‎о. ‎Сааремаа‏ ‎изобилуют‏ ‎оружием. ‎Мечей‏ ‎здесь ‎найдено‏ ‎больше, ‎чем ‎во ‎всей ‎остальной‏ ‎Эстонии.‏ ‎В ‎антропологическом‏ ‎отношении ‎население‏ ‎острова ‎более ‎близко ‎жителям ‎южнобалтийского‏ ‎побережья,‏ ‎чем‏ ‎Восточной ‎Прибалтики‏ ‎(Витов ‎М.‏ ‎В. ‎Антропологическая‏ ‎характеристика‏ ‎населения ‎Восточной‏ ‎Прибалтики ‎(по ‎материалам ‎антропологического ‎отряда‏ ‎Прибалтийской ‎экспедиции‏ ‎1952‏ ‎– ‎1954 ‎гг.)‏ ‎// ‎Вопросы‏ ‎этнической ‎истории ‎народов ‎Прибалтики.‏ ‎М.,‏ ‎1959; ‎Витов‏ ‎М. ‎В.,‏ ‎Марк ‎К. ‎Ю., ‎Чебоксаров ‎Н.‏ ‎Н.‏ ‎Этническая ‎антропология‏ ‎Восточной ‎Прибалтики.‏ ‎М., ‎1959).

Этот ‎же ‎автор ‎сообщает‏ ‎о‏ ‎«русском»‏ ‎конунге ‎Олимаре‏ ‎(Велемире?), ‎правившем‏ ‎на ‎«русских‏ ‎землях»‏ ‎Эстонии ‎и‏ ‎подчинившем ‎себе ‎на ‎какой-то ‎срок‏ ‎племена ‎эстов,‏ ‎куршей,‏ ‎Юго-Западную ‎Финляндию ‎и‏ ‎Северо-Западное ‎побережье‏ ‎Ботнического ‎залива. ‎Действительно, ‎в‏ ‎Финляндии,‏ ‎рядом ‎с‏ ‎Або ‎еще‏ ‎во ‎времена ‎Татищева ‎имелась ‎«Русская‏ ‎гора»,‏ ‎а ‎часть‏ ‎ливонского ‎побережья‏ ‎в ‎средние ‎века ‎называлась ‎«Берег‏ ‎росов»‏ ‎или‏ ‎«Русский ‎берег»***.‏ ‎Память ‎о‏ ‎господстве ‎русов‏ ‎на‏ ‎Балтике ‎сохранялась‏ ‎на ‎протяжении ‎всего ‎средневековья. ‎Гельмольд‏ ‎называет ‎Балтийское‏ ‎море‏ ‎«Русским», ‎а ‎один‏ ‎неизвестный ‎автор‏ ‎славянской ‎хроники, ‎изданной ‎Ерпольдом‏ ‎Линдеборгом‏ ‎(1540 ‎–‏ ‎1616 ‎гг.)‏ ‎в ‎составе ‎свода ‎источников ‎по‏ ‎истории‏ ‎северных ‎народов,‏ ‎в ‎том‏ ‎числе ‎славян ‎и ‎вандалов, ‎именует‏ ‎Финский‏ ‎залив‏ ‎Ругейским ‎морем.

***Антропологические‏ ‎исследования ‎современного‏ ‎населения ‎западных‏ ‎районов‏ ‎Латвии ‎выявили‏ ‎комплекс ‎признаков, ‎указывающий ‎на ‎участие‏ ‎в ‎генезисе‏ ‎этих‏ ‎жителей ‎славянского ‎населения‏ ‎X–XI ‎вв.‏ ‎Мекленбурга ‎и ‎Польского ‎Поморья‏ ‎(Витов‏ ‎М. ‎В.‏ ‎Антропологическая ‎характеристика‏ ‎населения ‎Восточной ‎Прибалтики. ‎С. ‎575–576).

В‏ ‎Восточную‏ ‎Прибалтику ‎рвались‏ ‎также ‎даны.‏ ‎Русам ‎пришлось ‎вступить ‎с ‎ними‏ ‎в‏ ‎упорную‏ ‎борьбу ‎за‏ ‎обладание ‎этими‏ ‎землями. ‎Легендарные‏ ‎предания‏ ‎о ‎походах‏ ‎первых ‎датских ‎конунгов ‎против ‎рутенов/русов,‏ ‎владевших ‎ливонским‏ ‎побережьем,‏ ‎сохранились ‎в ‎сочинении‏ ‎Саксона ‎Грамматика‏ ‎«Деяния ‎данов». ‎Живущих ‎здесь‏ ‎«рутенов»‏ ‎Саксон ‎называет‏ ‎также ‎«геллеспонтиками»‏ ‎и ‎«ориентами», ‎то ‎есть ‎«восточными‏ ‎людьми»‏ ‎(следуя ‎средневековым‏ ‎географическим ‎представлениям,‏ ‎согласно ‎которым ‎за ‎Восточной ‎Прибалтикой‏ ‎лежала‏ ‎Греция,‏ ‎а ‎Балтийское‏ ‎море ‎впадало‏ ‎в ‎Геллеспонт),‏ ‎хотя‏ ‎почти ‎все‏ ‎южнобалтийское ‎побережье ‎именуется ‎им ‎«Рутенией»‏ ‎или ‎«Русской‏ ‎землей»,‏ ‎«Русью». ‎Из ‎того‏ ‎факта, ‎что‏ ‎эта ‎«Рутения», ‎ведущая ‎постоянные‏ ‎войны‏ ‎с ‎датчанами‏ ‎и ‎шведами,‏ ‎ничем ‎не ‎отличается ‎в ‎глазах‏ ‎Саксона‏ ‎от ‎Руси‏ ‎Новгородской, ‎Полоцкой‏ ‎или ‎Киевской, ‎а ‎«геллеспонтики» ‎и‏ ‎«рутены»‏ ‎говорят‏ ‎на ‎одном‏ ‎языке, ‎ясно,‏ ‎что ‎речь‏ ‎идет‏ ‎об ‎одном‏ ‎и ‎том ‎же ‎этносе ‎–‏ ‎славянах ‎и‏ ‎поморских‏ ‎русах.

Восстановить ‎реальные ‎исторические‏ ‎события ‎на‏ ‎основе ‎фантастических ‎сведений, ‎сообщаемых‏ ‎Саксоном,‏ ‎вряд ‎ли‏ ‎возможно. ‎Датские‏ ‎конунги ‎у ‎него ‎совершают ‎глубокие‏ ‎рейды‏ ‎в ‎древнерусские‏ ‎земли, ‎захватывают‏ ‎Полоцк, ‎устраивают ‎грандиозные ‎побоища ‎на‏ ‎суше‏ ‎и‏ ‎на ‎море‏ ‎(в ‎одном‏ ‎из ‎таких‏ ‎сражений‏ ‎тела ‎убитых‏ ‎запружают ‎«три ‎великих ‎реки ‎Руси»),‏ ‎побеждают ‎войска‏ ‎«ста‏ ‎семидесяти ‎королей», ‎подчиняют‏ ‎«двадцать ‎стран»‏ ‎и ‎распространяют ‎свою ‎власть‏ ‎на‏ ‎огромной ‎территории‏ ‎от ‎Восточной‏ ‎Прибалтики ‎до ‎Рейна. ‎Все ‎это,‏ ‎конечно,‏ ‎очень ‎далеко‏ ‎от ‎действительности.‏ ‎Исторически ‎ценными ‎могут ‎быть ‎разве‏ ‎что‏ ‎известия‏ ‎о ‎чрезвычайной‏ ‎многочисленности ‎рутенов,‏ ‎гелеспонтиков ‎и‏ ‎ориентов,‏ ‎о ‎династических‏ ‎браках ‎между ‎дочерями ‎их ‎правителей‏ ‎и ‎датскими‏ ‎конунгами,‏ ‎о ‎союзе ‎рутенов‏ ‎с ‎«гуннами»****‏ ‎и ‎описания ‎некоторых ‎обычаев,‏ ‎в‏ ‎частности ‎погребального‏ ‎обряда ‎рутенов‏ ‎и ‎данов. ‎Вместе ‎с ‎тем‏ ‎обычное‏ ‎для ‎викингов‏ ‎непомерное ‎хвастовство,‏ ‎превозносящее ‎их ‎небывалые ‎победы ‎на‏ ‎востоке,‏ ‎не‏ ‎в ‎силах‏ ‎скрыть ‎настоящее‏ ‎положение ‎дел,‏ ‎и‏ ‎потому ‎Саксон‏ ‎вновь ‎и ‎вновь ‎рассказывает ‎о‏ ‎том, ‎как‏ ‎сменяющие‏ ‎друг ‎друга ‎на‏ ‎престоле ‎конунги‏ ‎отправляются ‎приводить ‎к ‎покорности‏ ‎рутенов,‏ ‎геллеспонтиков ‎и‏ ‎ориентов, ‎уже‏ ‎не ‎раз ‎«подчиненных» ‎ранее. ‎Истина‏ ‎заключается‏ ‎в ‎том,‏ ‎что ‎данам‏ ‎не ‎удалось ‎вытеснить ‎русов ‎из‏ ‎Восточной‏ ‎Прибалтики.‏ ‎

****В ‎данном‏ ‎случае ‎под‏ ‎гуннами ‎подразумеваются‏ ‎фризы.‏ ‎Сам ‎Аттила,‏ ‎согласно ‎саге ‎о ‎Тидреке ‎Бернском,‏ ‎был ‎сыном‏ ‎фризского‏ ‎конунга, ‎а ‎Фрисландия‏ ‎именовалась ‎английскими‏ ‎хронистами ‎Хунноландией. ‎Причину ‎этого,‏ ‎по-видимому,‏ ‎следует ‎искать‏ ‎в ‎сообщении‏ ‎Прокопия ‎Кесарийского ‎о ‎возвращении ‎вандалов‏ ‎от‏ ‎Азовского ‎моря‏ ‎к ‎Рейну,‏ ‎в ‎земли ‎франков, ‎ибо ‎византийский‏ ‎историк‏ ‎добавляет,‏ ‎что ‎вандалы‏ ‎«захватили ‎в‏ ‎союз ‎готскую‏ ‎народность‏ ‎аланов». ‎Должно‏ ‎быть, ‎аланы, ‎бывшие ‎для ‎византийцев‏ ‎«готами», ‎на‏ ‎Западе‏ ‎были ‎причислены ‎к‏ ‎«гуннам» ‎Аттилы,‏ ‎а ‎прирейнские ‎области ‎стали‏ ‎называться‏ ‎Хунноландией. ‎Впрочем,‏ ‎весьма ‎вероятно,‏ ‎что ‎часть ‎гуннов ‎(птолемеевых ‎хуннов)‏ ‎действительно‏ ‎осела ‎во‏ ‎Фрисландии. ‎Среди‏ ‎средневековых ‎фризов ‎были ‎популярны ‎имена‏ ‎Гуннар,‏ ‎Гуннобад,‏ ‎Гундерих, ‎Гуннильда,‏ ‎Гун ‎(Хун),‏ ‎а ‎современная‏ ‎антропология‏ ‎выявила ‎в‏ ‎здешнем ‎населении ‎«уральский ‎компонент», ‎который‏ ‎«доходит ‎по‏ ‎морскому‏ ‎побережью ‎даже ‎до‏ ‎Испании» ‎(Кузьмин‏ ‎А. ‎Г. ‎Одоакр ‎и‏ ‎Теодорих.‏ ‎В ‎кн.:Страницы‏ ‎минувшего. ‎М.,‏ ‎1991. ‎С. ‎526).