Все ‎попытки‏ ‎отыскать ‎скандинавские ‎корни ‎«руси», ‎опираясь‏ ‎на ‎летописный‏ ‎текст,‏ ‎обречены ‎на ‎неудачу.‏ ‎Мы ‎видели‏ ‎невозможность ‎этнической ‎идентификации ‎«руси»‏ ‎посредством‏ ‎термина ‎«варяги»*.‏ ‎По-сути, ‎единственное‏ ‎четкое ‎этническое ‎определение ‎«руси» ‎содержит‏ ‎выражение:‏ ‎«а ‎словенеск‏ ‎язык ‎и‏ ‎рускыи ‎один…». ‎Таково ‎мнение ‎на‏ ‎этот‏ ‎счет‏ ‎«первого ‎русского‏ ‎норманиста».

* Помимо ‎прочего‏ ‎«историческая ‎ономастика‏ ‎безусловно‏ ‎свидетельствует ‎о‏ ‎том, ‎что ‎русь ‎— ‎более‏ ‎древнее ‎слово,‏ ‎чем‏ ‎варяги…» ‎[Петрухин ‎В.‏ ‎Я. ‎Начало‏ ‎этнокультурной ‎истории ‎Руси ‎IX—XI‏ ‎веков.‏ ‎Смоленск, ‎М.,‏ ‎1995. ‎С.‏ ‎78]. ‎Научные ‎последствия ‎одного ‎только‏ ‎этого‏ ‎наблюдения ‎четко‏ ‎сформулированы ‎еще‏ ‎Д. ‎И. ‎Иловайским: ‎«Как ‎только‏ ‎отделим‏ ‎Русь‏ ‎от ‎варягов,‏ ‎то ‎вся‏ ‎система ‎норманистов‏ ‎превращается‏ ‎в ‎прах»‏ ‎[Иловайский ‎Д.И. ‎Вторая ‎дополнительная ‎полемика‏ ‎по ‎вопросам‏ ‎варяго-русскому‏ ‎и ‎болгаро-гуннскому. ‎М.,‏ ‎1902].

Вместе ‎с‏ ‎тем ‎эта ‎«русь» ‎—‏ ‎явно‏ ‎чужеродный ‎элемент‏ ‎в ‎восточнославянской‏ ‎среде. ‎Летописец ‎никогда ‎не ‎смешивает‏ ‎ее‏ ‎с ‎восточнославянскими‏ ‎племенами. ‎В‏ ‎самом ‎своем ‎словообразовании ‎термин ‎«русь»‏ ‎обнаруживает‏ ‎сходство‏ ‎с ‎некоторыми‏ ‎другими ‎неславянскими‏ ‎этнонимами ‎—‏ ‎сумь,‏ ‎пермь, ‎чудь‏ ‎и ‎т. ‎п.

В ‎связи ‎с‏ ‎этим ‎не‏ ‎прекращаются‏ ‎покушения ‎привить ‎«русский»‏ ‎росток ‎к‏ ‎скалистым ‎уступам ‎скандинавских ‎фьордов.‏ ‎Ведь,‏ ‎как ‎говаривал‏ ‎Ключевский, ‎в‏ ‎историческом ‎вопросе ‎чем ‎меньше ‎данных,‏ ‎тем‏ ‎разнообразнее ‎возможные‏ ‎решения ‎и‏ ‎тем ‎легче ‎они ‎даются.

В ‎XIX‏ ‎в.‏ ‎одна‏ ‎за ‎другой‏ ‎были ‎высказаны‏ ‎и ‎отброшены‏ ‎как‏ ‎несостоятельные ‎несколько‏ ‎гипотез: ‎происхождение ‎термина ‎«русь» ‎от‏ ‎исторических ‎областей‏ ‎и‏ ‎населенных ‎пунктов ‎—‏ ‎Рослаген, ‎Рустринген‏ ‎и ‎др. ‎Последнее ‎и‏ ‎наиболее‏ ‎весомое ‎слово‏ ‎норманизма ‎по‏ ‎этой ‎проблеме ‎было ‎сказано ‎в‏ ‎1982‏ ‎г., ‎в‏ ‎коллективном ‎труде‏ ‎ученых ‎СССР, ‎ГДР, ‎Польши, ‎Дании,‏ ‎Швеции‏ ‎и‏ ‎Финляндии.

От ‎лица‏ ‎советских ‎историков‏ ‎там ‎было‏ ‎заявлено‏ ‎следующее: ‎«Советские‏ ‎лингвисты ‎за ‎последние ‎двадцать ‎лет‏ ‎детально ‎исследовали‏ ‎происхождение‏ ‎этого ‎северного ‎названия…‏ ‎Выводы ‎их‏ ‎едины: ‎название ‎„русь“ ‎возникло‏ ‎в‏ ‎Новгородской ‎земле.‏ ‎Оно ‎зафиксировано‏ ‎здесь ‎богатой ‎топонимикой, ‎отсутствующей ‎на‏ ‎юге:‏ ‎Руса, ‎Порусье,‏ ‎Околорусье ‎в‏ ‎южном ‎Приильменье, ‎Руса ‎на ‎Волхове,‏ ‎Русыня‏ ‎на‏ ‎Луге, ‎Русська‏ ‎на ‎Воложьбе‏ ‎в ‎Приладожье.‏ ‎Эти‏ ‎названия ‎очерчивают‏ ‎первичную ‎территорию ‎„племенного ‎княжения“ ‎словен,‏ ‎дословно ‎подтверждая‏ ‎летописное:‏ ‎„прозвася ‎Руская ‎земля,‏ ‎новогородьци“. ‎По‏ ‎содержанию ‎и ‎форме ‎в‏ ‎языковом‏ ‎отношении ‎„русь“‏ ‎— ‎название,‏ ‎возникшее ‎в ‎зоне ‎интенсивных ‎контактов‏ ‎славян‏ ‎с ‎носителями‏ ‎„иних ‎языцей“‏ ‎как ‎результат ‎славяно-финско-скандинавских ‎языковых ‎взаимодействий…

Первичное‏ ‎значение‏ ‎термина,‏ ‎по-видимому, ‎„войско,‏ ‎дружина“, ‎возможна‏ ‎детализация ‎—‏ ‎„команда‏ ‎боевого ‎корабля,‏ ‎гребцы“ ‎или ‎„пешее ‎войско, ‎ополчение“.‏ ‎В ‎этом‏ ‎спектре‏ ‎значений ‎летописному ‎„русь“‏ ‎ближе ‎всего‏ ‎финское ‎ruotsi ‎и ‎древнеисландское‏ ‎roþs,‏ ‎руническое ‎ruþ.‏ ‎Бытовавшее ‎на‏ ‎Балтике ‎у ‎разных ‎народов ‎для‏ ‎обозначения‏ ‎„рати, ‎войска“,‏ ‎на ‎Руси‏ ‎это ‎название ‎уже ‎в ‎IX‏ ‎в.‏ ‎жило‏ ‎совершенно ‎самостоятельной‏ ‎жизнью… ‎На‏ ‎ранних ‎этапах‏ ‎образования‏ ‎Древнерусского ‎государства‏ ‎„русь“ ‎стала ‎обозначением ‎раннефеодального ‎восточнославянского‏ ‎„рыцарства“, ‎защищавшего‏ ‎„Русскую‏ ‎землю“… ‎В ‎XI‏ ‎в. ‎„русин“,‏ ‎полноправный ‎член ‎этого ‎слоя,‏ ‎по‏ ‎„Русской ‎Правде“‏ ‎Ярослава ‎Мудрого,‏ ‎— ‎это ‎„гридин, ‎любо ‎коупчина,‏ ‎любо‏ ‎ябетник, ‎любо‏ ‎мечник“, ‎то‏ ‎есть ‎представитель ‎дружины, ‎купечества, ‎боярско-княжеской‏ ‎администрации…

До‏ ‎определенного‏ ‎времени ‎употребление‏ ‎слова ‎„русь“‏ ‎в ‎социальном,‏ ‎а‏ ‎не ‎этническом‏ ‎значении ‎не ‎вызывало ‎сомнений. ‎Последние‏ ‎следы ‎этой‏ ‎надплеменной‏ ‎природы ‎военно-дружинной ‎„руси“‏ ‎зафиксированы ‎в‏ ‎начале ‎XI ‎в. ‎„Русской‏ ‎Правдой“‏ ‎Ярослава.

…Название ‎этого‏ ‎по ‎происхождению‏ ‎и ‎составу ‎своему ‎прежде ‎всего‏ ‎славянского‏ ‎общественного ‎слоя‏ ‎родилось ‎на‏ ‎славяно-финской ‎языковой ‎почве, ‎но ‎в‏ ‎развитии‏ ‎своем‏ ‎полностью ‎подчинено‏ ‎закономерностям ‎развития‏ ‎восточнославянского ‎общества‏ ‎и‏ ‎Древнерусского ‎государства.‏ ‎В ‎силу ‎этих ‎закономерностей ‎происходило‏ ‎и ‎перерастание‏ ‎уже‏ ‎в ‎IX–X ‎вв.‏ ‎социального ‎значения‏ ‎в ‎этническое: ‎„русь“ ‎становится‏ ‎самоназванием‏ ‎не ‎только‏ ‎для ‎новгородских‏ ‎словен ‎и ‎киевских ‎полян, ‎„прозвавшихся‏ ‎русью“,‏ ‎но ‎и‏ ‎для ‎варяжских‏ ‎послов ‎„хакана ‎росов“, ‎а ‎затем‏ ‎посланцев‏ ‎Олега‏ ‎и ‎Игоря,‏ ‎гордо ‎заявлявшим‏ ‎грекам: ‎„Мы‏ ‎от‏ ‎рода ‎русского“.

Таковы‏ ‎результаты ‎историко-лингвистического ‎анализа ‎проблемы ‎происхождения‏ ‎названия ‎„русь“»‏ ‎[Кирпичников‏ ‎А. ‎Н., ‎Дубов‏ ‎И. ‎В.,‏ ‎Лебедев ‎Г. ‎С. ‎Русь‏ ‎и‏ ‎варяги: ‎Русско-скандинавские‏ ‎отношения ‎домонгольского‏ ‎времени//Славяне ‎и ‎скандинавы. ‎М., ‎1986.‏ ‎С.‏ ‎202—205].

Вот ‎уж‏ ‎поистине ‎удивительное‏ ‎«исследование»! ‎Не ‎знаю, ‎что ‎именно‏ ‎исследовали‏ ‎целых‏ ‎двадцать ‎лет‏ ‎уважаемые ‎авторы,‏ ‎но ‎совершенно‏ ‎очевидно,‏ ‎что ‎за‏ ‎это ‎время ‎в ‎головах ‎у‏ ‎них ‎все‏ ‎перемешалось.‏ ‎Иначе ‎как ‎могло‏ ‎получиться, ‎что,‏ ‎начав ‎с ‎утверждения ‎об‏ ‎исключительно‏ ‎социальном ‎происхождении‏ ‎термина ‎«русь»‏ ‎и ‎его ‎употреблении ‎в ‎этом‏ ‎значении‏ ‎«до ‎определенного‏ ‎времени», ‎они‏ ‎заключили ‎свое ‎«исследование» ‎выводом ‎о‏ ‎его‏ ‎этническом‏ ‎содержании ‎уже‏ ‎для ‎IX‏ ‎в.? ‎А‏ ‎если‏ ‎все ‎же‏ ‎«закономерность» ‎развития ‎термина ‎«русь» ‎пролегала‏ ‎в ‎направлении‏ ‎от‏ ‎социального ‎значения ‎к‏ ‎этническому, ‎то‏ ‎как ‎совместить ‎это ‎с‏ ‎тем,‏ ‎что ‎«русины»‏ ‎Ярославовой ‎Правды‏ ‎являются ‎нам ‎все ‎еще ‎дружинниками,‏ ‎купцами‏ ‎и ‎членами‏ ‎княжеской ‎администрации?‏ ‎Я ‎уже ‎не ‎говорю ‎о‏ ‎том,‏ ‎что‏ ‎обозначение ‎гребца‏ ‎и ‎пешего‏ ‎воина ‎одним‏ ‎термином‏ ‎— ‎это‏ ‎явно ‎из ‎языка ‎народов ‎Зазеркалья.

Двадцатилетнее‏ ‎«детальное ‎исследование»‏ ‎происхождения‏ ‎«руси», ‎видимо, ‎не‏ ‎оставило ‎авторам‏ ‎времени ‎подумать ‎о ‎некоторых‏ ‎очень‏ ‎простых ‎вещах.‏ ‎В ‎самом‏ ‎деле, ‎какие, ‎оказывается, ‎хитрецы ‎эти‏ ‎шведы!‏ ‎Чтобы ‎ввести‏ ‎позднейших ‎историков‏ ‎в ‎заблуждение, ‎они ‎самым ‎коварным‏ ‎образом‏ ‎именуют‏ ‎себя ‎«гребцами»‏ ‎(roþs, ‎«ротс»)‏ ‎на ‎востоке,‏ ‎в‏ ‎Новгороде ‎и‏ ‎Киеве ‎(чему, ‎впрочем, ‎нет ‎решительно‏ ‎никаких ‎доказательств),‏ ‎между‏ ‎тем ‎как ‎в‏ ‎Западной ‎Европе‏ ‎рекомендуются ‎совсем ‎не ‎гребцами,‏ ‎а‏ ‎шведами ‎и‏ ‎норвежцами. ‎Но‏ ‎и ‎наши ‎славяне ‎тоже ‎хороши.‏ ‎Как‏ ‎только ‎призвали‏ ‎к ‎себе‏ ‎гребцов, ‎так ‎сразу ‎и ‎сами‏ ‎себя‏ ‎гребцами‏ ‎прозвали ‎(видимо,‏ ‎понравилось ‎очень‏ ‎слово), ‎а‏ ‎бывших‏ ‎гребцов ‎стали‏ ‎называть ‎— ‎назло, ‎что ‎ли?‏ ‎— ‎шведами.‏ ‎Тут‏ ‎у ‎бедных ‎финнов‏ ‎голова ‎кругом‏ ‎пошла: ‎и ‎нарекли ‎они‏ ‎славян,‏ ‎ставших ‎гребцами‏ ‎(«ротсами»-«русами»-«русскими») ‎—‏ ‎почему-то ‎«венайя», ‎а ‎шведских ‎гребцов,‏ ‎решивших‏ ‎все ‎же‏ ‎впредь ‎быть‏ ‎не ‎гребцами-«ротсами», ‎а ‎просто ‎шведами,‏ ‎—‏ ‎«руотси».‏ ‎Как ‎тут‏ ‎не ‎согласиться‏ ‎с ‎нашими‏ ‎авторами,‏ ‎что ‎на‏ ‎Руси ‎название ‎скандинавских ‎гребцов ‎действительно‏ ‎«жило ‎совершенно‏ ‎самостоятельной‏ ‎жизнью»?

Вообще ‎эта ‎ссылка‏ ‎на ‎извечное‏ ‎русское ‎своеобразие ‎весьма ‎знаменательна.‏ ‎Без‏ ‎нее ‎вся‏ ‎концепция ‎—‏ ‎плод ‎двадцатилетних ‎трудов ‎— ‎просто‏ ‎рушится,‏ ‎ибо ‎кто‏ ‎же, ‎находясь‏ ‎в ‎здравом ‎уме, ‎поверит ‎в‏ ‎«закономерность»‏ ‎перерастания‏ ‎социального ‎значения‏ ‎термина ‎«русь»‏ ‎в ‎этническое?‏ ‎Закономерность,‏ ‎как ‎известно,‏ ‎— ‎это ‎некая, ‎объективно ‎установленная,‏ ‎постоянно ‎возникающая‏ ‎при‏ ‎определенных ‎условиях ‎связь‏ ‎явлений. ‎Стало‏ ‎быть, ‎нашим ‎отечественным ‎норманнистам‏ ‎известен‏ ‎закон ‎перерастания‏ ‎социального ‎значения‏ ‎каких-либо ‎слов, ‎терминов ‎в ‎этническое?‏ ‎Но‏ ‎филологические ‎наблюдения‏ ‎говорят ‎прямо‏ ‎об ‎обратном. ‎Так, ‎у ‎эстонцев‏ ‎«сакс»‏ ‎(саксонец)‏ ‎означает ‎«господин»,‏ ‎у ‎финнов‏ ‎— ‎«купец»;‏ ‎в‏ ‎древнефранцузском ‎языке‏ ‎прилагательное ‎«norois», ‎образованное ‎от ‎слова‏ ‎«норман», ‎значило‏ ‎«гордо,‏ ‎надменно». ‎У ‎полабских‏ ‎древан ‎слово‏ ‎«nemtjinka» ‎(«немка») ‎означало ‎госпожу‏ ‎высокого‏ ‎рода, ‎а‏ ‎«nemes» ‎(«немец»)‏ ‎— ‎молодого ‎господина ‎[Шафарик ‎П.-Й.‏ ‎Славянские‏ ‎древности. ‎2-е‏ ‎изд. ‎В2-х‏ ‎тт. ‎М., ‎1848. ‎I, ‎93,‏ ‎II,‏ ‎239].‏ ‎Можем ‎ли‏ ‎мы ‎вывести‏ ‎отсюда ‎закономерность,‏ ‎что‏ ‎когда-то ‎давным-давно‏ ‎саксонцы ‎называли ‎себя ‎в ‎Прибалтике‏ ‎купцами, ‎норманы‏ ‎во‏ ‎Франции ‎— ‎надменными‏ ‎людьми, ‎а‏ ‎немцы ‎в ‎Полабье ‎—‏ ‎молодыми‏ ‎господами? ‎Впрочем,‏ ‎это ‎просто‏ ‎смешно, ‎не ‎более. ‎А ‎в‏ ‎случае‏ ‎с ‎«гребцами»‏ ‎— ‎только‏ ‎вдумайтесь! ‎— ‎речь ‎ведется ‎об‏ ‎усвоении‏ ‎восточными‏ ‎славянами ‎иноземного‏ ‎социального ‎термина‏ ‎в ‎качестве‏ ‎собственного‏ ‎этнического ‎самоназвания!‏ ‎Это ‎все ‎равно, ‎как ‎если‏ ‎бы, ‎скажем,‏ ‎жители‏ ‎завоеванных ‎Людовиком ‎XIV‏ ‎Испанских ‎Нидерландов‏ ‎(Франш-Конте) ‎приняли ‎имя ‎мушкетеров,‏ ‎а‏ ‎свою ‎страну‏ ‎назвали ‎Мушкетерландом.

Виданное‏ ‎ли ‎дело, ‎чтобы ‎страны ‎назывались‏ ‎именем‏ ‎какой-либо ‎социальной‏ ‎группы?! ‎Славянская‏ ‎Болгария ‎заимствовала ‎свое ‎имя ‎от‏ ‎тюркских‏ ‎булгар;‏ ‎галло-романская ‎Галлия‏ ‎стала ‎Францией‏ ‎по ‎имени‏ ‎германского‏ ‎племени ‎франков;‏ ‎французская ‎Нормандия ‎— ‎по ‎местному‏ ‎племенному ‎прозвищу‏ ‎скандинавов;‏ ‎иберо-романская ‎Андалузия ‎получила‏ ‎название ‎от‏ ‎вандалов. ‎Так, ‎может ‎быть,‏ ‎все-таки‏ ‎и ‎Русь‏ ‎не ‎пошла‏ ‎своей, ‎непроторенной ‎дорогой, ‎а, ‎подобно‏ ‎всем‏ ‎прочим ‎странам,‏ ‎прозвалась ‎по‏ ‎племенному ‎имени ‎населивших ‎ее ‎пришельцев‏ ‎—‏ ‎русов?‏ ‎Правда, ‎признав,‏ ‎что ‎у‏ ‎славян ‎все‏ ‎было,‏ ‎как ‎у‏ ‎остальных ‎людей, ‎надо ‎будет ‎навсегда‏ ‎забыть ‎о‏ ‎норманнизме…‏ ‎

Кроме ‎того, ‎встав‏ ‎на ‎точку‏ ‎зрения ‎норманистов, ‎мы ‎должны‏ ‎довести‏ ‎себя ‎до‏ ‎последней ‎степени‏ ‎умопомрачения ‎и ‎признать ‎за ‎истину,‏ ‎что‏ ‎послы ‎Олега‏ ‎и ‎Игоря,‏ ‎гордо ‎заявлявшие ‎грекам: ‎«Мы ‎от‏ ‎рода‏ ‎русского»,‏ ‎оказывается ‎имели‏ ‎ввиду: ‎«Мы‏ ‎из ‎рода‏ ‎гребцов»,‏ ‎— ‎ведь‏ ‎не ‎могли ‎же ‎сами ‎скандинавские‏ ‎дружинники ‎запутаться‏ ‎в‏ ‎том, ‎какой ‎смысл‏ ‎имеет ‎их‏ ‎собственный ‎термин ‎«ротс» ‎—‏ ‎этнический‏ ‎или ‎социальный.‏ ‎А, ‎может‏ ‎быть, ‎они ‎все-таки ‎имели ‎в‏ ‎виду:‏ ‎«мы ‎из‏ ‎рода ‎пеших‏ ‎воинов, ‎ополченцев»? ‎Или: ‎«мы ‎из‏ ‎рода‏ ‎дружинников»?‏ ‎Поди ‎пойми‏ ‎их, ‎если‏ ‎ты ‎норманнист…‏ ‎Наконец,‏ ‎если ‎шведские‏ ‎«ротсы» ‎водворились ‎у ‎новгородцев ‎и‏ ‎киевлян ‎собственными‏ ‎персонами,‏ ‎то ‎почему ‎славяне‏ ‎должны ‎были‏ ‎заимствовать ‎их ‎прозвище ‎от‏ ‎финнов?‏ ‎Ведь ‎Нестор‏ ‎прямо ‎пишет,‏ ‎что ‎славяне ‎называют ‎шведов ‎—‏ ‎шведами,‏ ‎«свеями», ‎и‏ ‎нет ‎никаких‏ ‎оснований ‎считать, ‎что ‎когда-либо ‎прежде‏ ‎они‏ ‎именовали‏ ‎их ‎«ротсами»‏ ‎и ‎«русами».

Такова‏ ‎стократ ‎своеобразная‏ ‎жизнь‏ ‎скандинавского ‎«rops»‏ ‎на ‎Руси, ‎ссылка ‎на ‎которую‏ ‎на ‎самом‏ ‎деле‏ ‎— ‎всего ‎лишь‏ ‎неловкое ‎прикрытие‏ ‎очевидного ‎абсурда, ‎выдаваемого ‎за‏ ‎результаты‏ ‎неусыпной ‎исследовательской‏ ‎работы.

Еще ‎одна‏ ‎мифологема, ‎узаконенная ‎все ‎тем ‎же‏ ‎«исследованием»,‏ ‎— ‎тезис‏ ‎о ‎том,‏ ‎что ‎перелицованный ‎из ‎«ротс-руотси» ‎термин‏ ‎«русь»‏ ‎возник‏ ‎в ‎Новгородской‏ ‎земле ‎и‏ ‎быстро ‎сделался‏ ‎самоназванием‏ ‎новгородских ‎словен‏ ‎(«прозвашася ‎русью»). ‎Но ‎в ‎том-то‏ ‎и ‎дело,‏ ‎что,‏ ‎несмотря ‎на ‎все‏ ‎уверения ‎норманнистов‏ ‎о ‎существовании ‎в ‎Приильменье‏ ‎и‏ ‎Приладожье ‎первоначальной‏ ‎«Русской ‎земли»,‏ ‎таковой ‎в ‎действительности ‎там ‎никогда‏ ‎не‏ ‎было. ‎О‏ ‎том, ‎насколько‏ ‎далеко ‎она ‎простиралась ‎на ‎север‏ ‎от‏ ‎Киева,‏ ‎дает ‎представление‏ ‎следующий ‎эпизод.‏ ‎Когда ‎великий‏ ‎князь‏ ‎Рюрик ‎Ростилавич‏ ‎слишком ‎зажился ‎в ‎городе ‎Овруче,‏ ‎лежащем ‎на‏ ‎притоке‏ ‎Припяти, ‎речке ‎Уже,‏ ‎неподалеку ‎от‏ ‎Киева, ‎другой ‎князь ‎направил‏ ‎к‏ ‎нему ‎послов‏ ‎сказать: ‎«Зачем‏ ‎ты ‎покинул ‎свою ‎землю ‎(то‏ ‎есть‏ ‎Киевскую ‎область.‏ ‎— ‎С.‏ ‎Ц.)? ‎Ступай ‎в ‎Русь ‎и‏ ‎стереги‏ ‎ее».‏ ‎Современные ‎наблюдения‏ ‎над ‎летописным‏ ‎использованием ‎термина‏ ‎«Русская‏ ‎земля», ‎говорят‏ ‎о ‎том, ‎что ‎«в ‎состав‏ ‎Русской ‎земли‏ ‎не‏ ‎входили ‎Новгород ‎Великий‏ ‎с ‎относящимися‏ ‎к ‎нему ‎городами, ‎княжества‏ ‎Полоцкое,‏ ‎Смоленское, ‎Суздальское‏ ‎(Владимирское), ‎Рязанское,‏ ‎Муромское, ‎Галицкое, ‎Владимиро-Волынское, ‎Овруч, ‎Неринск,‏ ‎Берладь»‏ ‎[ ‎Кучкин‏ ‎В. ‎А.‏ ‎«Русская ‎земля» ‎по ‎летописным ‎данным‏ ‎XI‏ ‎—‏ ‎первой ‎трети‏ ‎XIII ‎в.‏ ‎// ‎Древнейшие‏ ‎государства‏ ‎Восточной ‎Европы.‏ ‎Материалы ‎и ‎исследования. ‎1992-1993. ‎М.,‏ ‎1995. ‎С.‏ ‎90,‏ ‎95—96]. ‎И ‎лучшее‏ ‎тому ‎доказательство‏ ‎— ‎многочисленные ‎свидетельства ‎самих‏ ‎новгородцев‏ ‎(новгородские ‎источники‏ ‎XI—XV ‎вв.),‏ ‎которые, ‎во-первых, ‎всегда ‎называли ‎себя‏ ‎новгородцами,‏ ‎а ‎не‏ ‎русью, ‎а,‏ ‎во-вторых, ‎не ‎забывали ‎при ‎случае‏ ‎противопоставить‏ ‎свою‏ ‎«Новгородскую/Словенскую ‎землю»‏ ‎— ‎«Русской‏ ‎земле». ‎В‏ ‎одной‏ ‎берестяной ‎грамоте‏ ‎(№ ‎105, ‎60—90-е ‎гг. ‎XII‏ ‎в.) ‎новгородец‏ ‎пишет‏ ‎в ‎свой ‎город‏ ‎из ‎«Руси».‏ ‎А ‎вот ‎образец ‎этнического‏ ‎самосознания‏ ‎новгородца ‎еще‏ ‎и ‎в‏ ‎1469 ‎г.: ‎«…князь ‎великий ‎Владимир‏ ‎крестися‏ ‎и ‎вся‏ ‎земли ‎наши‏ ‎крести: ‎Руськую, ‎и ‎нашу ‎Словеньскую,‏ ‎и‏ ‎Мерьскую…»‏ ‎Стало ‎быть,‏ ‎«прозвашася ‎русью»‏ ‎только ‎киевляне-поляне,‏ ‎которые,‏ ‎однако, ‎не‏ ‎соседили ‎с ‎финноязычными ‎племенами ‎и,‏ ‎следовательно, ‎ведать‏ ‎не‏ ‎ведали ‎ни ‎о‏ ‎каком ‎«руотси».‏ ‎Или ‎же ‎норманистам ‎надо‏ ‎возвестить‏ ‎миру ‎еще‏ ‎одни ‎абсурд‏ ‎— ‎будто ‎бы ‎шведы, ‎появившиеся‏ ‎на‏ ‎берегах ‎Днепра,‏ ‎ранее ‎усвоили‏ ‎себе ‎в ‎качестве ‎племенного ‎самоназвания‏ ‎финский‏ ‎этноним‏ ‎«руотси», ‎то‏ ‎есть ‎искаженный‏ ‎в ‎финноязычной‏ ‎среде‏ ‎их ‎собственный‏ ‎социальный ‎термин ‎«ротс».

И ‎потом, ‎так‏ ‎ли ‎уж‏ ‎крепко‏ ‎связана ‎с ‎финским‏ ‎«руотси» ‎упомянутая‏ ‎«русская» ‎топонимика ‎Новгородской ‎земли?‏ ‎Ведь‏ ‎и ‎поныне‏ ‎существуют ‎города‏ ‎Русе ‎и ‎Рущук ‎на ‎болгарском‏ ‎Дунае,‏ ‎река ‎Рус‏ ‎в ‎Нижней‏ ‎Австрии, ‎город ‎Русовце ‎в ‎Чехии,‏ ‎Равва‏ ‎Русска‏ ‎и ‎Руске‏ ‎Ушице ‎в‏ ‎Трансильвании, ‎Рус-Молдвица‏ ‎в‏ ‎Восточной ‎Буковине,‏ ‎речка ‎Русова ‎впадает ‎в ‎Днестр‏ ‎около ‎Ямполя;‏ ‎Константин‏ ‎Багрянородный ‎упоминает ‎на‏ ‎славянских ‎Балканах‏ ‎X ‎в. ‎города ‎Раусий,‏ ‎Росса,‏ ‎Русиан; ‎в‏ ‎Восточнофранкском ‎государстве‏ ‎IX ‎в. ‎источники ‎отмечают ‎целую‏ ‎«русскую»‏ ‎область ‎—‏ ‎Русамарку. ‎Список‏ ‎можно ‎продолжать ‎и ‎продолжать, ‎но‏ ‎я‏ ‎закончу‏ ‎л`Иль-Русом ‎на‏ ‎Корсике. ‎Кажется,‏ ‎нет ‎надобности‏ ‎уточнять,‏ ‎имелось ‎ли‏ ‎в ‎этих ‎регионах ‎«славяно-финско-скандинавское ‎языковое‏ ‎взаимодействие».

Это ‎пресловутое‏ ‎«руотси»‏ ‎вообще ‎оказывает ‎какое-то‏ ‎гипнотическое ‎воздействие‏ ‎на ‎норманистов, ‎под ‎влиянием‏ ‎которого‏ ‎сам ‎ход‏ ‎их ‎мысли‏ ‎порой ‎принимает ‎довольно ‎странное ‎направление.‏ ‎Послушаем,‏ ‎что ‎пишет,‏ ‎например, ‎один‏ ‎уважаемый ‎ученый: ‎«…сколько-нибудь ‎убедительной ‎финно-угорской‏ ‎этимологии‏ ‎слова‏ ‎ruotsi ‎лингвисты‏ ‎предложить ‎так‏ ‎и ‎не‏ ‎смогли.‏ ‎Настораживает ‎и‏ ‎то, ‎что ‎в ‎собственно ‎финно-угорской‏ ‎языковой ‎среде‏ ‎этот‏ ‎термин ‎использовался ‎для‏ ‎наименования ‎представителей‏ ‎различных ‎этносов: ‎шведов, ‎норвежцев,‏ ‎русских‏ ‎и, ‎наконец,‏ ‎самих ‎финнов…».‏ ‎Отметив ‎далее ‎«нерешенность ‎проблемы ‎происхождения‏ ‎интересующего‏ ‎нас ‎этнонима»,‏ ‎он ‎заканчивает‏ ‎свои ‎размышления ‎следующим ‎пассажем: ‎«Тем‏ ‎не‏ ‎менее‏ ‎многие ‎исследователи‏ ‎(чаще ‎всего‏ ‎те, ‎для‏ ‎кого‏ ‎лингвистика ‎не‏ ‎является ‎основным ‎занятием, ‎а ‎вопрос‏ ‎о ‎происхождении‏ ‎слова‏ ‎русь ‎имеет ‎не‏ ‎только ‎сугубо‏ ‎научное ‎значение) ‎продолжают ‎искать‏ ‎собственно‏ ‎славянские ‎корни‏ ‎загадочного ‎имени»‏ ‎[Данилевский ‎И. ‎Н. ‎Древняя ‎Русь‏ ‎глазами‏ ‎современников ‎и‏ ‎потомков ‎(IX—XII‏ ‎вв.). ‎Курс ‎лекций. ‎М., ‎1999.‏ ‎С.‏ ‎53—54].‏ ‎Понять ‎логику‏ ‎автора, ‎как‏ ‎мне ‎кажется,‏ ‎можно‏ ‎только ‎так:‏ ‎в ‎то ‎время ‎как ‎сами‏ ‎мы ‎(норманисты)‏ ‎«убедительной‏ ‎финно-угорской ‎этимологии» ‎предложить‏ ‎не ‎можем,‏ ‎находятся ‎наглецы, ‎псевдолингвисты ‎и‏ ‎неучи,‏ ‎которые ‎продолжают‏ ‎искать ‎славянские‏ ‎корни ‎имени ‎«русь». ‎Или ‎еще‏ ‎короче:‏ ‎мы ‎уже‏ ‎ничего ‎не‏ ‎можем, ‎а ‎они, ‎невзирая ‎на‏ ‎то,‏ ‎продолжают‏ ‎— ‎когда-нибудь,‏ ‎полагаю, ‎войдет‏ ‎в ‎русскую‏ ‎историографию‏ ‎как ‎«последняя‏ ‎жалоба ‎норманиста».

Кстати, ‎по ‎поводу ‎этимологии‏ ‎слова ‎«руотси»‏ ‎и‏ ‎его ‎связи ‎с‏ ‎«гребцами» ‎нелишне‏ ‎будет ‎выслушать ‎мнение ‎ученого‏ ‎XIX‏ ‎в. ‎Паррота,‏ ‎специалиста ‎по‏ ‎финским ‎и ‎балтским ‎языкам: ‎«Оно‏ ‎(слово‏ ‎„руотси“ ‎—‏ ‎С. ‎Ц.)‏ ‎означает ‎вообще ‎хребет, ‎ребро… ‎Перенесение‏ ‎этого‏ ‎понятия‏ ‎на ‎береговые‏ ‎утесы ‎или‏ ‎скалы, ‎коими‏ ‎преимущественно‏ ‎изобилует ‎Швеция,‏ ‎делает ‎понятным, ‎почему ‎финны ‎называют‏ ‎Швецию ‎Руотсмаа,‏ ‎а‏ ‎эсты ‎Руотсима, ‎страною‏ ‎скал» ‎[цит.‏ ‎по: ‎Гедеонов ‎С. ‎А.‏ ‎Отрывки‏ ‎из ‎исследований‏ ‎о ‎варяжском‏ ‎вопросе. ‎Записки ‎Императорской ‎Академии ‎Наук:‏ ‎Приложение.‏ ‎Т. ‎I—III.‏ ‎СПб., ‎1862,‏ ‎N3; ‎1863, ‎N4.].

Миф ‎о ‎том,‏ ‎что‏ ‎название‏ ‎руси ‎происходит‏ ‎от ‎переиначенной‏ ‎шведской ‎основы,‏ ‎обозначающей‏ ‎«греблю» ‎или‏ ‎«гребцов», ‎опровергает ‎и ‎специалист ‎в‏ ‎области ‎средневековых‏ ‎европейских‏ ‎текстов ‎о ‎Руси‏ ‎А.В. ‎Назаренко‏ ‎(«Древняя ‎Русь ‎на ‎международных‏ ‎путях,‏ ‎2001)»:

«…в ‎умах‏ ‎большинства ‎историков‏ ‎и ‎научной ‎публики ‎парадоксальным ‎образом‏ ‎по-прежнему‏ ‎господствует ‎убеждение,‏ ‎что ‎вопрос,‏ ‎по ‎сути ‎дела, ‎давно ‎исчерпан‏ ‎и‏ ‎др.-русск.‏ ‎русь, ‎также‏ ‎как ‎фин.‏ ‎ruotsi ‎„шведы“‏ ‎(и‏ ‎аналогичные ‎формы‏ ‎в ‎языках ‎других ‎финских ‎народов‏ ‎со ‎значением‏ ‎либо‏ ‎„шведы, ‎либо ‎„русские“),‏ ‎восходит ‎к‏ ‎некоему ‎древнескандинавскому ‎прототипу, ‎в‏ ‎качестве‏ ‎которого, ‎за‏ ‎редкими ‎исключениями,‏ ‎… ‎обычно ‎постулируется ‎либо ‎гипокористики‏ ‎от‏ ‎сложных ‎слов‏ ‎с ‎первой‏ ‎основой ‎др.-сканд. ‎*roþ-„грести“, ‎вроде ‎*roþs-karlar,‏ ‎*roþs-menn‏ ‎„участники‏ ‎походов ‎на‏ ‎гребных ‎судах“(идея,‏ ‎восходящая ‎еще‏ ‎к‏ ‎В. ‎Томсену…),‏ ‎либо ‎др.-сканд. ‎*roþ ‎(u)z ‎„гребля“,‏ ‎с ‎предполагаемым‏ ‎развитием‏ ‎значения ‎„поход ‎на‏ ‎гребных ‎судах“,‏ ‎„гребная ‎дружина“.

Но ‎всё ‎это‏ ‎—‏ ‎всего ‎лишь‏ ‎безответственные ‎фиологические‏ ‎конструкты. ‎Даже ‎

«...из ‎лагеря ‎норманнистов‏ ‎раздавались‏ ‎и ‎продолжают‏ ‎раздаваться ‎голоса,‏ ‎указывающие ‎на ‎лингвистические ‎трудности, ‎с‏ ‎которыми‏ ‎сталкивается‏ ‎эта ‎хрестоматийная‏ ‎точка ‎зрения.‏ ‎Не ‎так‏ ‎давно‏ ‎немецкий ‎историк‏ ‎и ‎лингвист ‎Г. ‎Шрамм ‎в‏ ‎своей ‎претендующей‏ ‎на‏ ‎подведение ‎итогов ‎работе‏ ‎предложил ‎вообще‏ ‎отказаться ‎от ‎поисков ‎древнескандинавского‏ ‎прототипа‏ ‎финской ‎(а‏ ‎значит, ‎и‏ ‎восточнославянской) ‎форм ‎как ‎от ‎малоперспективных‏ ‎и,‏ ‎главное, ‎иррелевантных‏ ‎для ‎проблемы‏ ‎происхождения ‎др.-русск. ‎русь…».

Противоречит ‎скандинавской ‎версии‏ ‎происхождения‏ ‎имени‏ ‎русь ‎и‏ ‎хорошо ‎засвидетельствованная‏ ‎греческая ‎форма‏ ‎Ρως:‏ ‎«идея ‎о‏ ‎заимствовавнии ‎греч. ‎Ρως ‎из ‎языка‏ ‎(пока ‎еще‏ ‎германоязычных)‏ ‎варягов ‎не ‎только‏ ‎не ‎подкрепляет‏ ‎скандинавской ‎этимологии ‎имени ‎„русь“‏ ‎(за‏ ‎исключением ‎той‏ ‎ее ‎разновидности,‏ ‎которая ‎была ‎предложена ‎С. ‎Экбу),‏ ‎а,‏ ‎совершенно ‎напротив,‏ ‎ломает ‎ее‏ ‎становой ‎хребет. ‎Как ‎в ‎языке‏ ‎самих‏ ‎варягов‏ ‎или, ‎тем‏ ‎более, ‎в‏ ‎греческом ‎исходная‏ ‎форма‏ ‎типа ‎*roþs-menn‏ ‎могла ‎редуцироваться ‎до ‎*roþs, ‎остается‏ ‎загадкой».

В ‎то‏ ‎же‏ ‎время ‎греч. ‎Ρως‏ ‎без ‎всяких‏ ‎натяжек ‎выводится ‎из ‎др.-русск.‏ ‎русь.

«Между‏ ‎тем ‎для‏ ‎того, ‎чтобы‏ ‎объяснить ‎вокализм ‎ср.-греч. ‎Ρως, ‎вовсе‏ ‎нет‏ ‎нужды ‎искать‏ ‎какие-то ‎иные‏ ‎варианты ‎оригинала, ‎помимо ‎славяноязычного ‎др.-русск.‏ ‎русь.‏ ‎Обильный‏ ‎материал ‎заимствований‏ ‎из ‎славянского‏ ‎в ‎греческий,‏ ‎особенно‏ ‎славянской ‎по‏ ‎происхождению ‎топонимии ‎на ‎территории ‎Византийской‏ ‎империи, ‎показывает,‏ ‎что‏ ‎греч. ‎ω ‎служит‏ ‎обычным ‎субститутом‏ ‎для ‎славянского ‎„u“ ‎под‏ ‎ударением‏ ‎(Vasmer, ‎1941).»

В‏ ‎своем ‎исследовании‏ ‎Назаренко ‎также ‎указывает, ‎что ‎«вторичный‏ ‎„u“‏ ‎развившийся ‎в‏ ‎славянских ‎языках‏ ‎из ‎дифтонгов… ‎присутствовал ‎в ‎восточнославянских‏ ‎диалектах‏ ‎(во‏ ‎всяком ‎случае,‏ ‎в ‎некоторых‏ ‎из ‎них)‏ ‎уже‏ ‎в ‎первой‏ ‎половине ‎IX ‎в.». ‎Это ‎означает,‏ ‎что ‎в‏ ‎период,‏ ‎когда ‎византийцы ‎начинают‏ ‎использовать ‎термин‏ ‎Ρως ‎в ‎славянских ‎диалектах‏ ‎уже‏ ‎присутствовало ‎слово‏ ‎«русь» ‎именно‏ ‎с ‎долгим ‎«у» ‎и, ‎соответственно,‏ ‎Ρως‏ ‎отражает ‎просто‏ ‎заимствование ‎из‏ ‎др.-русского ‎языка.

Подытоживая ‎свои ‎исследования ‎западноевропейских‏ ‎источников,‏ ‎Назаренко‏ ‎формулирует ‎убийственный‏ ‎для ‎норманнизма‏ ‎довод, ‎«что‏ ‎среди‏ ‎перечисленных ‎немецкоязычных‏ ‎форм ‎имени ‎„Русь“ ‎есть ‎очень‏ ‎древние ‎—‏ ‎вплоть‏ ‎до ‎IХв. ‎включительно‏ ‎(Ruzara ‎грамоты‏ ‎Людовика ‎Немецкого ‎и ‎Ruzzi‏ ‎„Баварского‏ ‎географа“). ‎При‏ ‎этом ‎„упоминания‏ ‎IХ ‎в. ‎демонстрируют ‎в ‎корне‏ ‎долгий‏ ‎u, ‎который‏ ‎трудно ‎расценить‏ ‎иначе, ‎нежели ‎непосредственное ‎отражение ‎восточнославянского‏ ‎оригинала‏ ‎—‏ ‎др.русск. ‎русь“.‏ ‎„В ‎то‏ ‎же ‎время‏ ‎из‏ ‎предполагаемого ‎др.сканд.‏ ‎*roþs ‎вывести ‎д.-в.-н. ‎Ruz- ‎никак‏ ‎нельзя, ‎ведь‏ ‎в‏ ‎древневехненемецком ‎присутствовал ‎собственный‏ ‎долгий ‎о,‏ ‎так ‎что ‎следовало ‎бы‏ ‎ожидать‏ ‎др.-сканд. ‎*roþs‏ ‎> ‎д.-в.-н.-**Roz-“.‏ ‎Следовательно, ‎„носители ‎самоназвания ‎„русь“, ‎с‏ ‎которыми‏ ‎имели ‎дело‏ ‎на ‎юго-востоке‏ ‎Германии, ‎в ‎Баварской ‎восточной ‎марке‏ ‎(древнейшем‏ ‎ареале‏ ‎русско-немецких ‎межэтничных‏ ‎контактов), ‎уже‏ ‎в ‎первой‏ ‎половине‏ ‎— ‎середине‏ ‎IХв. ‎говорили ‎по-славянски».

Мы ‎видим, ‎что,‏ ‎согласно ‎исследованиям‏ ‎Назаренко,‏ ‎в ‎Константинополе ‎и‏ ‎Германии ‎уже‏ ‎в ‎период ‎раннего ‎средневековья‏ ‎(первая‏ ‎половина ‎—‏ ‎середина ‎IX‏ ‎в.) ‎торговая ‎русь ‎разговаривала ‎на‏ ‎славянском‏ ‎языке ‎(кстати,‏ ‎и ‎по‏ ‎сведениям ‎арабских ‎авторов, ‎купцы ‎"ар-рус",‏ ‎приезжавшие‏ ‎в‏ ‎Багдад, ‎общались‏ ‎через ‎славянских‏ ‎рабов-евнухов). ‎

Таким‏ ‎образом,‏ ‎исследование ‎Назаренко‏ ‎приводит ‎нас ‎к ‎трем ‎выводам:

1. Гипотетическая‏ ‎др.-сканд. ‎форма‏ ‎*roþs,‏ ‎от ‎которой ‎финны‏ ‎якобы ‎заимствовали‏ ‎свое ‎ruotsi, ‎— ‎всего‏ ‎лишь‏ ‎вольная ‎филологическая‏ ‎фантазия. ‎Строго‏ ‎филологически ‎Русь ‎не ‎выводится ‎ни‏ ‎из‏ ‎какой ‎шведско-финской‏ ‎основы.
2. Греческое ‎название‏ ‎Ρως ‎происходит ‎от ‎восточнославянского ‎«русь»,‏ ‎и‏ ‎не‏ ‎могло ‎образоваться‏ ‎от ‎предполагаемого‏ ‎др.-сканд. ‎*roþs.
3. Эта‏ ‎же‏ ‎др.-сканд. ‎форма‏ ‎не ‎может ‎объяснить ‎происхождение ‎в‏ ‎немецких ‎латиноязычных‏ ‎документах‏ ‎названия ‎руси ‎как‏ ‎Ruzarii ‎или‏ ‎Rugi ‎каковые ‎формы ‎объясняются‏ ‎только‏ ‎из ‎славянского.

Надеюсь,‏ ‎вы ‎убедились‏ ‎что ‎в ‎пользу ‎норманнской ‎теории‏ ‎нет‏ ‎ни ‎одного свидетельства.‏ ‎Поэтому ‎и‏ ‎опровергать ‎её, ‎собственно, ‎нет ‎нужды.‏ ‎Это‏ ‎трухлявое‏ ‎бревно, ‎лежащее‏ ‎поперёк ‎русской‏ ‎истории, ‎через‏ ‎которое‏ ‎русской ‎науке‏ ‎следует ‎просто ‎перешагнуть. ‎Что ‎мы‏ ‎и ‎сделаем.‏ ‎Вы‏ ‎увидите, ‎что ‎древняя‏ ‎русская ‎история‏ ‎совершенно ‎не ‎нуждается ‎в‏ ‎упоминании‏ ‎скандинавов, ‎которые,‏ ‎по ‎словам‏ ‎С. ‎Гедеонова, ‎"есть ‎не ‎основной,‏ ‎а‏ ‎случайный ‎элемент‏ ‎нашей ‎истории".

Все ‎средневековые‏ ‎источники ‎так ‎или ‎иначе, ‎каждый‏ ‎на ‎свой‏ ‎лад,‏ ‎помещают ‎варягов ‎и‏ ‎русов ‎примерно‏ ‎в ‎один ‎и ‎тот‏ ‎же‏ ‎географический ‎регион.‏ ‎И ‎это‏ ‎совершенно ‎определенно ‎не ‎Скандинавия.

В ‎«Повести‏ ‎временных‏ ‎лет» ‎русь‏ ‎занимает ‎место‏ ‎между ‎«готами» ‎и ‎«агнянами» ‎—‏ ‎Готландом‏ ‎и‏ ‎Англо-Датским ‎королевством‏ ‎(в ‎иных‏ ‎случаях ‎под‏ ‎"агнянами"‏ ‎разумелись ‎только‏ ‎одни ‎даны). ‎Совершенно ‎очевидно, ‎что‏ ‎летописец ‎имеет‏ ‎в‏ ‎виду ‎южнобалтийский ‎берег‏ ‎— ‎от‏ ‎устья ‎Вислы ‎до ‎датских‏ ‎земель.‏ ‎Здесь ‎и‏ ‎только ‎здесь‏ ‎на ‎Балтике ‎говорили ‎по-славянски, ‎а‏ ‎мы‏ ‎знаем, ‎что,‏ ‎по ‎убеждению‏ ‎летописца, ‎«славянский ‎язык ‎(народ) ‎и‏ ‎русский‏ ‎один‏ ‎есть». ‎Сюда‏ ‎же ‎помещаются‏ ‎варяги ‎(как‏ ‎племя).‏ ‎Во ‎вводной‏ ‎части ‎«Повести» ‎они ‎«приседят» ‎к‏ ‎морю ‎Варяжскому,‏ ‎в‏ ‎соседстве ‎с ‎ляхами,‏ ‎прусью, ‎чудью.

Арабские‏ ‎писатели ‎в ‎своих ‎сведениях‏ ‎о‏ ‎народе ‎«варанков»‏ ‎слово ‎в‏ ‎слово ‎повторяют ‎Нестора, ‎как ‎будто‏ ‎«Повесть‏ ‎временных ‎лет»‏ ‎была ‎их‏ ‎настольной ‎книгой.

У ‎Бируни ‎(в ‎пересказе‏ ‎Абу-ль-Фиды,‏ ‎1273-1331‏ ‎гг.) ‎сказано,‏ ‎что ‎«море‏ ‎Варанк ‎(Варяжское/Балтийское‏ ‎море.‏ ‎— ‎С.‏ ‎Ц.) ‎отделяется ‎от ‎Окружающего ‎моря‏ ‎на ‎севере‏ ‎и‏ ‎простирается ‎в ‎южном‏ ‎направлении... ‎Варанки‏ ‎— ‎это ‎народ ‎на‏ ‎его‏ ‎берегу».

Берегу ‎—‏ ‎именно ‎южнобалтийском,‏ ‎так ‎как ‎система ‎ориентации ‎в‏ ‎географических‏ ‎сочинениях ‎средневековья‏ ‎всегда ‎строится‏ ‎«от ‎ближнего ‎— ‎к ‎дальнему»:‏ ‎сначала‏ ‎должен‏ ‎быть ‎упомянут‏ ‎«этот» ‎берег,‏ ‎потом ‎—‏ ‎«тот».‏ ‎Кроме ‎того,‏ ‎на ‎этом ‎же ‎берегу, ‎по‏ ‎сведениям ‎Бируни,‏ ‎живут‏ ‎«келябии» ‎— ‎«кулпинги»‏ ‎византийских ‎хрисовулов‏ ‎и ‎«колбяги» ‎древнерусских ‎памятников,‏ ‎где‏ ‎они ‎постоянно‏ ‎упоминаются ‎рядом‏ ‎с ‎варягами. ‎Между ‎тем ‎еще‏ ‎Татищев‏ ‎указал, ‎что‏ ‎загадочные ‎колбяги‏ ‎вряд ‎ли ‎могут ‎быть ‎кем-то‏ ‎иным,‏ ‎кроме‏ ‎как ‎жителями‏ ‎польского ‎Колобжега,‏ ‎то ‎есть‏ ‎и‏ ‎в ‎этом‏ ‎случае ‎текстовое ‎соседство ‎соответствует ‎географическому.

«Алфавитный‏ ‎перечень ‎стран»‏ ‎Йакута‏ ‎ар-Руми ‎(ум. ‎в‏ ‎1229 ‎г.)‏ ‎цитирует ‎Бируни ‎более ‎пространно:‏ ‎«Что‏ ‎касается ‎до‏ ‎положения ‎морей‏ ‎в ‎обитаемой ‎части ‎мира, ‎то‏ ‎описание‏ ‎оных, ‎найденное‏ ‎мною ‎у‏ ‎Бируни, ‎есть ‎самое ‎лучшее: ‎море,‏ ‎говорит‏ ‎он,‏ ‎которое ‎на‏ ‎западе ‎обитаемой‏ ‎земли ‎омывает‏ ‎берега‏ ‎Тандши ‎и‏ ‎Андалузии ‎(т. ‎е. ‎Африки ‎и‏ ‎Испании. ‎—‏ ‎С.‏ ‎Ц.) ‎называется ‎Всеокружающим‏ ‎морем... ‎От‏ ‎сих ‎стран ‎это ‎великое‏ ‎море‏ ‎распространяется ‎к‏ ‎северу ‎к‏ ‎стране ‎славян, ‎и ‎выходит ‎из‏ ‎него‏ ‎на ‎севере‏ ‎страны ‎славян‏ ‎большой ‎канал ‎(Балтийское ‎море. ‎—‏ ‎С.‏ ‎Ц.),‏ ‎проходящий ‎к‏ ‎стране ‎мухамеданских‏ ‎болгар ‎(Волжской‏ ‎Булгарии;‏ ‎у ‎Нестора‏ ‎варяги ‎также ‎расселяются ‎на ‎восток‏ ‎«до ‎предела‏ ‎Симова»,‏ ‎в ‎полном ‎соответствии‏ ‎с ‎археологическими‏ ‎данными ‎о ‎массовой ‎миграции‏ ‎поморских‏ ‎славян ‎в‏ ‎Новгородскую ‎землю.‏ ‎— ‎С. ‎Ц.). ‎Он-то ‎называется‏ ‎именем‏ ‎моря ‎Варанк.‏ ‎Это ‎есть‏ ‎название ‎народа, ‎живущего ‎у ‎берегов‏ ‎оного,‏ ‎от‏ ‎коего ‎оно‏ ‎распространяется ‎к‏ ‎востоку...»

Под ‎северной‏ ‎частью‏ ‎«страны ‎славян»‏ ‎арабы ‎традиционно ‎и ‎в ‎полном‏ ‎соответствии ‎с‏ ‎исторической‏ ‎действительностью ‎VIII—XII ‎вв.‏ ‎понимали ‎нынешнюю‏ ‎Германию ‎— ‎между ‎Эльбой‏ ‎и‏ ‎Одером, ‎то‏ ‎есть ‎Славянское‏ ‎Поморье.

Комментатор ‎Назир-ад-Дина ‎Шериф ‎Джорджанк ‎(ок.‏ ‎1409‏ ‎г.) ‎сообщает‏ ‎то ‎же‏ ‎самое: ‎«Сие ‎море, ‎называемое ‎Варанк,‏ ‎есть‏ ‎рукав‏ ‎(залив) ‎Западного‏ ‎океана, ‎который‏ ‎от ‎северных‏ ‎берегов‏ ‎Испании ‎входит‏ ‎посреди ‎обитаемых ‎стран, ‎простираясь ‎на‏ ‎север ‎Славянской‏ ‎земли,‏ ‎и ‎прошед... ‎мимо‏ ‎страны ‎варанков...‏ ‎обитаемых ‎высокорослым ‎и ‎воинственным‏ ‎народом,‏ ‎простирается ‎среди‏ ‎непроходимых ‎гор‏ ‎и ‎необитаемых ‎земель ‎до ‎пределов‏ ‎Китая».

Этот‏ ‎отрывок ‎также‏ ‎сопоставим ‎с‏ ‎летописным ‎указанием ‎на ‎то, ‎что‏ ‎варяги‏ ‎приседят‏ ‎к ‎Варяжскому‏ ‎морю ‎до‏ ‎предела ‎Симова.

Писатели,‏ ‎независимые‏ ‎от ‎литературной‏ ‎традиции, ‎заложенной ‎Бируни, ‎тем ‎не‏ ‎менее ‎ни‏ ‎в‏ ‎чем ‎ей ‎не‏ ‎противоречат. ‎Персидских‏ ‎ученый ‎XIV ‎в. ‎Казвини‏ ‎говорит:‏ ‎«Шестой ‎морской‏ ‎рукав ‎(залив.‏ ‎— ‎С. ‎Ц.) ‎есть ‎море‏ ‎Галатское,‏ ‎иначе ‎называемое‏ ‎Варяжским. ‎На‏ ‎восток ‎от ‎оного ‎находятся ‎земли‏ ‎Блид‏ ‎(?),‏ ‎Бдрия ‎(?),‏ ‎Буде ‎(?)‏ ‎и ‎часть‏ ‎варягов,‏ ‎на ‎юг‏ ‎равнины ‎Хард ‎(хазар, ‎т. ‎е.‏ ‎Северное ‎Причерноморье.‏ ‎—‏ ‎С. ‎Ц.); ‎на‏ ‎западе ‎земля‏ ‎Франков ‎и ‎народа ‎кастильского‏ ‎и‏ ‎другие, ‎на‏ ‎севере ‎Океан».

Несмотря‏ ‎на ‎некоторые ‎неясности ‎текста, ‎очевидно,‏ ‎что‏ ‎варяги ‎помещаются‏ ‎им ‎на‏ ‎южный ‎берег ‎Балтийского ‎моря, ‎к‏ ‎востоку‏ ‎от‏ ‎Франции.

У ‎ад-Димашки‏ ‎(1256-1327) ‎читаем,‏ ‎что ‎Окружающий‏ ‎океан‏ ‎от ‎Испании‏ ‎«простирается ‎к ‎устью ‎узкого, ‎но‏ ‎длинного ‎пролива...‏ ‎Здесь‏ ‎находится ‎великий ‎залив,‏ ‎который ‎называется‏ ‎морем ‎Варанк... ‎Варанки ‎же‏ ‎есть‏ ‎непонятно ‎говорящий‏ ‎народ ‎и‏ ‎не ‎понимающий ‎ни ‎слова, ‎если‏ ‎им‏ ‎говорят ‎другие...‏ ‎Они ‎суть‏ ‎славяне ‎славян ‎(т. ‎е. ‎важнейшие,‏ ‎знаменитейшие‏ ‎из‏ ‎славян. ‎—‏ ‎С. ‎Ц.)».

Достоверность‏ ‎этому ‎известию‏ ‎придает‏ ‎последний ‎идиоматизм,‏ ‎бытовавший ‎именно ‎в ‎земле ‎поморских‏ ‎славян. ‎Латинская‏ ‎надпись‏ ‎на ‎надгробии ‎поморского‏ ‎герцога ‎Богуслава‏ ‎(ум. ‎24 ‎февраля ‎1309‏ ‎г.)‏ ‎называет ‎его‏ ‎«Slavorum ‎Slavus‏ ‎dux». ‎Следовательно, ‎Димашки ‎или ‎его‏ ‎информатор‏ ‎черпали ‎сведения‏ ‎не ‎из‏ ‎книжной ‎традиции, ‎а ‎пользовались ‎сообщением‏ ‎очевидца,‏ ‎знавшего‏ ‎«варанков» ‎не‏ ‎понаслышке.

Что ‎касается‏ ‎русов, ‎то‏ ‎в‏ ‎арабоязычной ‎литературе,‏ ‎имеется ‎прямое ‎свидетельство ‎очевидца ‎—‏ ‎испанского ‎еврея‏ ‎(сефарда)‏ ‎Ибрагима ‎бен-Йакуба, ‎путешествовавшего‏ ‎в ‎965—966‏ ‎гг. ‎по ‎землям ‎прибалтийских‏ ‎славян.‏ ‎Он ‎пишет:

«И‏ ‎граничит ‎с‏ ‎Мшкой ‎(владениями ‎Мешко ‎I, ‎польского‏ ‎князя‏ ‎до ‎992‏ ‎г. ‎—‏ ‎С. ‎Ц.) ‎на ‎востоке ‎русы‏ ‎и‏ ‎на‏ ‎севере ‎брусы‏ ‎(прусы. ‎—‏ ‎С. ‎Ц.).‏ ‎Жилища‏ ‎брусов ‎у‏ ‎Окружающего ‎моря... ‎И ‎производят ‎на‏ ‎них ‎набеги‏ ‎русы‏ ‎на ‎кораблях ‎с‏ ‎запада. ‎И‏ ‎на ‎запад ‎от ‎русов‏ ‎племя‏ ‎из ‎славян.‏ ‎Оно ‎живет‏ ‎в ‎болотистых ‎местах ‎страны ‎Мшки‏ ‎к‏ ‎северо-западу».

В ‎его‏ ‎сообщении ‎замечательно‏ ‎то, ‎что ‎он ‎знает ‎киевских‏ ‎русов,‏ ‎живущих‏ ‎восточнее ‎Польши,‏ ‎но ‎отличает‏ ‎от ‎них‏ ‎балтийских‏ ‎славян ‎и‏ ‎неких ‎«западных» ‎русов, ‎помещая ‎их‏ ‎на ‎каком-то‏ ‎отрезке‏ ‎южного ‎берега ‎Балтики,‏ ‎западнее ‎Пруссии‏ ‎и ‎восточнее ‎Дании.

Европейские ‎источники‏ ‎во‏ ‎всем ‎согласны‏ ‎с ‎арабскими.

Немецкий‏ ‎историк ‎Рагевин ‎(ум. ‎в ‎1177‏ ‎г.)‏ ‎мимоходом ‎замечает:‏ ‎«А ‎Польша,‏ ‎в ‎которой ‎живут ‎одни ‎славяне,‏ ‎на‏ ‎западе‏ ‎имеет ‎границей‏ ‎реку ‎Одру,‏ ‎на ‎востоке‏ ‎—‏ ‎Вислу, ‎на‏ ‎севере ‎— ‎русин ‎и ‎Скифское‏ ‎(Балтийское. ‎—‏ ‎С.‏ ‎Ц.) ‎море, ‎на‏ ‎юге ‎Богемские‏ ‎леса». ‎Здесь ‎русины ‎занимают‏ ‎область‏ ‎на ‎балтийском‏ ‎берегу ‎Висло-Одерского‏ ‎междуречья.

В ‎летописной ‎статье ‎под ‎1148‏ ‎г.‏ ‎великий ‎князь‏ ‎киевский ‎Изяслав‏ ‎Мстиславич ‎обменивается ‎подарками ‎со ‎своим‏ ‎братом,‏ ‎смоленским‏ ‎князем ‎Ростиславом‏ ‎Мстиславичем: ‎«Изяслав‏ ‎дал ‎дары‏ ‎Ростиславу‏ ‎что ‎от‏ ‎Русской ‎земли ‎и ‎от ‎всех‏ ‎царских ‎земель,‏ ‎а‏ ‎Ростислав ‎дал ‎дары‏ ‎Изяславу ‎что‏ ‎от ‎верхних ‎земель ‎и‏ ‎от‏ ‎варяг». ‎И‏ ‎тут ‎варяги‏ ‎оказываются ‎жителями ‎польской ‎Балтики. ‎Ипатьевская‏ ‎летопись‏ ‎(Ермолаевский ‎список)‏ ‎сообщает ‎под‏ ‎1305 ‎г., ‎что ‎«Поморие ‎Варязское»‏ ‎располагается‏ ‎к‏ ‎западу ‎от‏ ‎«Кгданьска» ‎(Данцига).

В‏ ‎Никоновской ‎летописи‏ ‎Рюрик‏ ‎с ‎братьями‏ ‎и ‎русью ‎приходит ‎«из ‎немец».‏ ‎Этими ‎же‏ ‎«немцами»‏ ‎предстают ‎варяги ‎—‏ ‎жители ‎ганзейских‏ ‎городов ‎балтийского ‎Поморья, ‎то‏ ‎есть‏ ‎бывших ‎славянских‏ ‎земель, ‎колонизованных‏ ‎в ‎XI—XII ‎вв. ‎германскими ‎феодалами,‏ ‎—‏ ‎в ‎договоре‏ ‎Новгорода ‎с‏ ‎Готским ‎берегом ‎1189 ‎г. ‎Скандинавы‏ ‎«немцами»‏ ‎никогда‏ ‎на ‎Руси‏ ‎не ‎назывались.

Сигизмунд‏ ‎Герберштейн ‎был‏ ‎убежден,‏ ‎что ‎призванные‏ ‎на ‎Русь ‎варяги ‎были ‎ваграми‏ ‎— ‎непосредственными‏ ‎восточными‏ ‎соседями ‎датчан.

Есть ‎только‏ ‎одно ‎противоречащее‏ ‎свидетельство, ‎а ‎именно ‎показание‏ ‎Кекавмена‏ ‎(вторая ‎половина‏ ‎XI ‎в.)‏ ‎о ‎том, ‎что ‎служивший ‎в‏ ‎Византии‏ ‎Харальд ‎Суровый‏ ‎был ‎«сыном‏ ‎василевса ‎Варангии». ‎В ‎данном ‎случае‏ ‎Варангия‏ ‎—‏ ‎это ‎Норвегия‏ ‎(хотя ‎Харальд‏ ‎и ‎не‏ ‎был‏ ‎сыном ‎правителя‏ ‎Норвегии).

Но ‎для ‎того, ‎чтобы ‎понимать,‏ ‎почему ‎в‏ ‎глазах‏ ‎византийца ‎XI ‎в.‏ ‎Норвегия ‎превратилась‏ ‎в ‎Варангию, ‎нам ‎нужно‏ ‎выяснить,‏ ‎где ‎и‏ ‎когда ‎появился‏ ‎сам ‎термин ‎«варяг» ‎и ‎кого,‏ ‎собственно,‏ ‎он ‎подразумевал.‏ ‎Этим ‎мы‏ ‎и ‎займемся ‎в ‎последующих ‎публикациях‏ ‎на‏ ‎тему‏ ‎варяжского ‎вопроса.

Знаменитая ‎Биармия‏ ‎(Бьярмаланд) ‎превращена ‎усилиями ‎норманнистов ‎в‏ ‎настоящий ‎географический‏ ‎фантом.‏ ‎Правда, ‎что ‎же‏ ‎такое ‎Биармия,‏ ‎объяснить ‎толком ‎они ‎так‏ ‎и‏ ‎не ‎смогли.‏ ‎Были ‎предложены‏ ‎следующие ‎варианты ‎ее ‎локализации: ‎на‏ ‎Кольском‏ ‎полуострове; ‎в‏ ‎норвежской ‎Лапландии;‏ ‎на ‎Карельском ‎перешейке; ‎в ‎Пермской‏ ‎области;‏ ‎в‏ ‎устье ‎Северной Двины; в‏ ‎Ярославском ‎Поволжье;‏ ‎и, ‎наконец,‏ ‎—‏ ‎на ‎всей‏ ‎территории ‎Северо-Восточной ‎Европы ‎от ‎Кольского‏ ‎полуострова ‎до‏ ‎Ладожского‏ ‎озера. ‎Впрочем, ‎ее‏ ‎крайние ‎южные‏ ‎и ‎восточные ‎пределы ‎не‏ ‎суть‏ ‎важны; ‎Биармия‏ ‎нужна ‎норманнистам‏ ‎только ‎для ‎того, ‎чтобы ‎десантировать‏ ‎викингов‏ ‎на ‎Беломорском‏ ‎побережье ‎по‏ ‎меньшей ‎мере ‎во ‎второй ‎половине‏ ‎IX‏ ‎в.‏ ‎и, ‎таким‏ ‎образом, ‎подтвердить‏ ‎миф ‎о‏ ‎скандинавской‏ ‎«колонизации» ‎древней‏ ‎Руси. ‎Дело ‎в ‎том, ‎что‏ ‎саги ‎рассказывают‏ ‎примерно‏ ‎о ‎полутора ‎десятках‏ ‎поездок ‎в‏ ‎Биармию.

При ‎ознакомлении ‎с ‎доказательствами‏ ‎в‏ ‎пользу ‎«беломорской»‏ ‎или ‎«континентальной»‏ ‎Биармии ‎выясняется, ‎что ‎в ‎тезис‏ ‎об‏ ‎освоении ‎скандинавами‏ ‎берегов ‎Карелии,‏ ‎Кольского ‎полуострова ‎и ‎бассейна ‎Северной‏ ‎Двины‏ ‎нас‏ ‎призывают ‎просто‏ ‎поверить. ‎В‏ ‎каталоге ‎археологических‏ ‎находок‏ ‎с ‎этих‏ ‎территорий ‎отсутствуют ‎какие-либо ‎предметы ‎скандинавского‏ ‎происхождения ‎[см.‏ ‎Куратов‏ ‎А. ‎А. ‎Археологические‏ ‎памятники ‎Архангельской‏ ‎области. ‎Архангельск, ‎1978]. ‎А‏ ‎единственное‏ ‎достоверно ‎известное‏ ‎направление ‎норвежской‏ ‎колонизации ‎пролегает ‎в ‎совершенно ‎другом‏ ‎направлении‏ ‎– ‎в‏ ‎атлантические ‎просторы,‏ ‎к ‎безлюдным ‎берегам ‎Исландии ‎и‏ ‎Гренландии.

Что‏ ‎касается‏ ‎основных ‎источников,‏ ‎привлекаемых ‎норманнистами‏ ‎для ‎доказательства‏ ‎путешествий‏ ‎скандинавов ‎на‏ ‎Беломорье ‎в ‎VIII-X ‎вв., ‎то‏ ‎их ‎всего‏ ‎два.‏ ‎Наиболее ‎ранний ‎—‏ ‎это ‎так‏ ‎называемый ‎«рассказ ‎Оттера», ‎записанный‏ ‎в‏ ‎присутствии ‎английского‏ ‎короля ‎Альфреда Великого около‏ ‎890 ‎г. ‎Оттер, ‎богатый ‎норвежский‏ ‎рыболов‏ ‎и ‎купец,‏ ‎живший ‎неподалеку‏ ‎от ‎современного ‎Тромсё, ‎поведал ‎королю‏ ‎о‏ ‎своем‏ ‎плавании ‎вдоль‏ ‎северного ‎побережья‏ ‎Норвегии, ‎а‏ ‎его‏ ‎спутник ‎Вульфстан‏ ‎рассказал ‎об ‎их ‎совместной ‎поездке‏ ‎на ‎восток‏ ‎по‏ ‎Балтийскому ‎морю, ‎из‏ ‎Хедебю ‎до‏ ‎Трусо ‎на ‎Эльбинге ‎в‏ ‎Восточной Пруссии. Надо‏ ‎сразу ‎заметить,‏ ‎что ‎оба‏ ‎рассказа ‎переплетены ‎в ‎тексте ‎так,‏ ‎что‏ ‎весьма ‎нелегко‏ ‎отделить ‎один‏ ‎от ‎другого. ‎Поэтому ‎нельзя ‎с‏ ‎полной‏ ‎уверенностью‏ ‎утверждать, ‎в‏ ‎чьем ‎же‏ ‎именно ‎рассказе‏ ‎фигурирует‏ ‎термин ‎«беормы».‏ ‎В ‎исследованиях ‎сторонников ‎«беломорской» ‎Биармии‏ ‎обыкновенно ‎считается,‏ ‎что‏ ‎Оттер, ‎отправившись ‎на‏ ‎север ‎из‏ ‎Тромсё, ‎доплыл ‎до ‎устья‏ ‎Северной‏ ‎Двины, ‎где‏ ‎обнаружил ‎местных‏ ‎жителей ‎- ‎беормов, ‎то ‎есть‏ ‎бьярмов,‏ ‎биармийцев.

С ‎филологической‏ ‎точки ‎зрения‏ ‎отождествление ‎оттеровых ‎беормов ‎с ‎«бьярмами»‏ ‎саг‏ ‎выглядит‏ ‎довольно ‎спорно.‏ ‎Наиболее ‎убедительное‏ ‎определение ‎беормов‏ ‎как‏ ‎вообще ‎«жителей‏ ‎побережья» ‎[см. ‎Тиандер ‎К. ‎Поездки‏ ‎скандинавов ‎в‏ ‎Белое‏ ‎море. ‎СПб., ‎1906]‏ ‎норманнистами, ‎как‏ ‎правило, ‎просто ‎замалчивается. ‎К‏ ‎тому‏ ‎же ‎нарисованный‏ ‎маршрут ‎путешествия‏ ‎Оттера ‎выглядит ‎совершенно ‎фантастическим, ‎ибо‏ ‎при‏ ‎этом ‎игнорируются‏ ‎сведения ‎самого‏ ‎путешественника ‎о ‎том, ‎что ‎его‏ ‎плавание‏ ‎продолжалось‏ ‎около ‎15‏ ‎дней ‎(даже‏ ‎не ‎суток).‏ ‎Приняв‏ ‎во ‎внимание‏ ‎среднюю ‎скорость ‎тогдашних ‎морских ‎судов‏ ‎и ‎то,‏ ‎что‏ ‎Оттер, ‎продвигаясь ‎вглубь‏ ‎неизвестных ‎ему‏ ‎просторов, ‎повторял ‎в ‎своем‏ ‎маршруте‏ ‎контуры ‎изрезанной‏ ‎береговой ‎линии,‏ ‎легко ‎убедиться ‎в ‎том, ‎что‏ ‎он‏ ‎навряд ‎ли‏ ‎уплыл ‎на‏ ‎восток ‎дальше ‎Варангерфьорда. ‎Наконец, ‎почему-то‏ ‎всегда‏ ‎упускается‏ ‎из ‎вида,‏ ‎что ‎Оттер,‏ ‎по ‎его‏ ‎собственным‏ ‎словам, ‎был,‏ ‎так ‎сказать, ‎разведчиком, ‎первопроходчиком ‎в‏ ‎этих ‎местах,‏ ‎которому‏ ‎«однажды ‎захотелось ‎узнать,‏ ‎как ‎далеко‏ ‎на ‎север ‎лежит ‎эта‏ ‎земля‏ ‎и ‎живет‏ ‎ли ‎кто-нибудь‏ ‎к ‎северу ‎от ‎этого ‎необитаемого‏ ‎пространства».‏ ‎О ‎каких‏ ‎же ‎массовых‏ ‎плаваниях ‎норвежцев ‎в ‎«Биармию» ‎в‏ ‎VIII—IX‏ ‎вв.‏ ‎может ‎идти‏ ‎речь?

Второй ‎раз‏ ‎Биармия ‎возникает‏ ‎в‏ ‎так ‎называемой‏ ‎«Отдельной ‎саге ‎об ‎Олаве ‎Святом»‏ ‎из ‎«Круга‏ ‎земного»‏ ‎Снорри ‎Стурлусона. ‎Действие‏ ‎в ‎ней‏ ‎происходит ‎летом ‎1026 ‎г.,‏ ‎когда‏ ‎два ‎норвежца,‏ ‎Карли ‎и‏ ‎Торир ‎Собака ‎со ‎своими ‎людьми‏ ‎отправились‏ ‎торговать ‎в‏ ‎Бьярмаланд. ‎Приобретя‏ ‎там ‎беличьи, ‎собольи ‎и ‎бобровые‏ ‎меха,‏ ‎они‏ ‎«поплыли ‎прочь‏ ‎по ‎реке‏ ‎Вине». ‎Но‏ ‎затем‏ ‎им ‎показалось,‏ ‎что ‎добытого ‎богатства ‎недостаточно, ‎и‏ ‎тогда ‎викинги‏ ‎объявили,‏ ‎что ‎«мир ‎с‏ ‎местными ‎жителями‏ ‎закончился». ‎Было ‎решено ‎ограбить‏ ‎святилище‏ ‎бьярмов. ‎Высадившись‏ ‎на ‎сушу,‏ ‎викинги ‎пересекли ‎«ровные ‎долины», ‎вступили‏ ‎в‏ ‎«большие ‎леса»‏ ‎и, ‎наконец,‏ ‎достигли ‎поляны, ‎на ‎которой ‎стояло‏ ‎окруженное‏ ‎частоколом‏ ‎капище. ‎Внутри‏ ‎него ‎высился‏ ‎курган ‎—‏ ‎«в‏ ‎нем ‎перемешаны‏ ‎золото, ‎серебро ‎и ‎земля», ‎—‏ ‎а ‎рядом‏ ‎с‏ ‎курганом ‎стоял ‎идол‏ ‎«бога ‎бьярмов,‏ ‎который ‎зовется ‎Йомали». ‎Викинги‏ ‎ворвались‏ ‎в ‎святилище‏ ‎и ‎ограбили‏ ‎его. ‎Ториру ‎досталась, ‎полная ‎серебряных‏ ‎монет‏ ‎серебряная ‎чаша,‏ ‎стоявшая ‎на‏ ‎коленях ‎у ‎Йомали, ‎а ‎Карли‏ ‎сорвал‏ ‎с‏ ‎идола ‎драгоценное‏ ‎ожерелье. ‎Проснувшиеся‏ ‎стражники-бьярмы ‎бросились‏ ‎в‏ ‎погоню ‎за‏ ‎грабителями, ‎но ‎викингам ‎удалось ‎благополучно‏ ‎вернуться ‎на‏ ‎корабли.

Надо‏ ‎ли ‎пояснять, ‎что‏ ‎в ‎реке‏ ‎Вине ‎сторонникам ‎«беломорской» ‎Биармии‏ ‎чудится‏ ‎Северная Двина? При ‎этом‏ ‎их ‎не‏ ‎смущают ‎ни ‎оживленный ‎торг ‎в‏ ‎землях‏ ‎бьярмов, ‎ни‏ ‎высокая ‎плотность‏ ‎местного ‎населения, ‎ни ‎горы ‎золота‏ ‎и‏ ‎серебра‏ ‎в ‎святилище‏ ‎Йомали, ‎хотя‏ ‎ни ‎то,‏ ‎ни‏ ‎другое, ‎ни‏ ‎третье ‎никак ‎не ‎вяжется ‎с‏ ‎археологической ‎картиной‏ ‎низовьев‏ ‎Северной ‎Двины ‎начала‏ ‎XI ‎в.‏ ‎Добавим ‎еще, ‎что ‎даже‏ ‎в‏ ‎XVII—XVIII ‎вв.‏ ‎прохождение ‎на‏ ‎корабле ‎устья ‎Северной ‎Двины, ‎обширного‏ ‎и‏ ‎заболоченного, ‎требовало‏ ‎помощи ‎опытного‏ ‎лоцмана ‎из ‎местных ‎жителей.

Между ‎тем‏ ‎все‏ ‎эти‏ ‎историко-географические ‎реалии‏ ‎саги ‎полностью‏ ‎соответствуют ‎нашим‏ ‎знаниям‏ ‎о ‎низовых‏ ‎окрестностях ‎другой ‎Двины ‎— ‎Западной.‏ ‎На ‎языке‏ ‎местных‏ ‎ливов ‎она ‎называлась‏ ‎Вина ‎(Vina/Vena).‏ ‎Археология ‎подтверждает ‎густую ‎заселенность‏ ‎этих‏ ‎мест, ‎давнее‏ ‎скандинавское ‎присутствие‏ ‎и ‎высокую ‎торговую ‎активность ‎здешних‏ ‎ливских‏ ‎племен: ‎достаточно‏ ‎сказать, ‎что‏ ‎почти ‎каждый ‎второй ‎западноевропейский ‎динарий,‏ ‎найденный‏ ‎на‏ ‎территории ‎Латвии,‏ ‎происходит ‎с‏ ‎берегов ‎Западной Двины. Возможно,‏ ‎что‏ ‎святилище ‎ливского‏ ‎божества ‎Йомали ‎(Юмала) ‎находилось ‎на‏ ‎месте ‎расположенного‏ ‎неподалеку‏ ‎от ‎двинского ‎устья‏ ‎города ‎Юрмалы.

Все‏ ‎это ‎позволяет ‎поставить ‎ливов,‏ ‎в‏ ‎полном ‎смысле‏ ‎слова ‎«жителей‏ ‎побережья», ‎в ‎прямую ‎связь ‎с‏ ‎беормами‏ ‎из ‎рассказа‏ ‎Отера ‎и‏ ‎Вульфстана ‎и ‎поместить ‎загадочную ‎Биармию‏ ‎впредь‏ ‎и‏ ‎на ‎веки‏ ‎вечные ‎на‏ ‎латвийское ‎побережье‏ ‎Рижского‏ ‎залива*.

* В ‎этом‏ ‎вопросе ‎я ‎опираюсь ‎на ‎превосходное‏ ‎исследование ‎А.‏ ‎Л.‏ ‎Никитина ‎«Биармия/Biarmaland ‎скандинавских‏ ‎саг» ‎[Никитин‏ ‎А. ‎Л. ‎Основания ‎русской‏ ‎истории.‏ ‎М., ‎2001,‏ ‎672-700]. ‎Историк‏ ‎между ‎прочим ‎рассказывает, ‎что ‎первая‏ ‎его‏ ‎публикация ‎о‏ ‎Биармии ‎(«Биармия‏ ‎и ‎древняя ‎Русь». ‎Вопросы ‎истории,‏ ‎1976,‏ ‎N7)‏ ‎вызвала ‎полицейский‏ ‎окрик ‎норвежского‏ ‎историка ‎Х.‏ ‎Станга,‏ ‎который ‎пригрозил‏ ‎России ‎(!) ‎«серьезными ‎осложнениями ‎в‏ ‎отношениях ‎между‏ ‎нашими‏ ‎странами», ‎если ‎высказанный‏ ‎Никитиным ‎взгляд‏ ‎будет ‎принят ‎на ‎вооружение‏ ‎«советской‏ ‎исторической ‎наукой».‏ ‎Вот ‎каким‏ ‎образом ‎до ‎сих ‎пор ‎решается‏ ‎варяжский‏ ‎вопрос, ‎вот‏ ‎кто ‎придает‏ ‎ему ‎политическую ‎остроту.

А ‎первое ‎появление‏ ‎норвежцев‏ ‎на‏ ‎Белом ‎море‏ ‎документально ‎зафиксировано‏ ‎только ‎в‏ ‎1419‏ ‎г. ‎Новгородской‏ ‎Первой ‎летописью: ‎«Того ‎же ‎лета,‏ ‎пришед ‎мурмане‏ ‎войною‏ ‎в ‎500 ‎человек,‏ ‎в ‎бусах‏ ‎и ‎в ‎шнеках, ‎и‏ ‎повоеваша‏ ‎в ‎Арзуги‏ ‎погост ‎Корильскыи‏ ‎и ‎в ‎земли ‎Заволочкои ‎погосты:‏ ‎в‏ ‎Неноксе, ‎в‏ ‎Корельском ‎монастырь‏ ‎святого ‎Николы, ‎Конечныи ‎погост, ‎Яковлю‏ ‎курью,‏ ‎Ондреянов‏ ‎берег, ‎Киг‏ ‎остров, ‎Кяр‏ ‎остров, ‎Михайлов‏ ‎монастырь,‏ ‎Чиглоним, ‎Хечинима;‏ ‎три ‎церкви ‎сожгли, ‎а ‎христиан‏ ‎черноризиц ‎посекли;‏ ‎и‏ ‎заволочане ‎две ‎шнеки‏ ‎мурман ‎избиша,‏ ‎а ‎инии ‎избегоша ‎на‏ ‎море».

Причем,‏ ‎норвежцы ‎приплыли‏ ‎сюда ‎отнюдь‏ ‎не ‎потому, ‎что ‎у ‎них‏ ‎в‏ ‎крови ‎клокотала‏ ‎викингская ‎страсть‏ ‎к ‎путешествиям ‎и ‎освоению ‎новых‏ ‎земель;‏ ‎их‏ ‎военная ‎акция‏ ‎носила ‎вынужденный‏ ‎характер, ‎будучи‏ ‎вызвана‏ ‎набегами ‎новгородских‏ ‎ушкуйников ‎на ‎окрестности ‎Тромсё. ‎Встретив‏ ‎отпор, ‎норвежцы‏ ‎более‏ ‎не ‎повторяли ‎военных‏ ‎экспедиций ‎в‏ ‎Беломорье.

«Русские» ‎и‏ ‎«славянские» ‎названия ‎днепровских ‎порогов ‎—‏ ‎один ‎из‏ ‎«китов»,‏ ‎на ‎которых ‎держится‏ ‎учение ‎норманнистов.‏ ‎Хотя ‎на ‎самом ‎деле‏ ‎там‏ ‎всё ‎плохо‏ ‎— ‎и‏ ‎с ‎логикой, ‎и ‎с ‎аргументами,‏ ‎и‏ ‎с ‎фактами.

Итак,‏ ‎по ‎сообщению‏ ‎Константина ‎Багрянородного ‎семь ‎днепровских ‎порогов‏ ‎имели‏ ‎двойную‏ ‎систему ‎названий:‏ ‎«русскую» ‎(«росскую»)‏ ‎и ‎«славянскую».

Первый‏ ‎порог‏ ‎— ‎Эссупи,‏ ‎«что ‎означает ‎по-росски ‎и ‎по-славянски‏ ‎“Не ‎спи”».

Второй‏ ‎—‏ ‎«по-росски» ‎Улворси, ‎по-славянски‏ ‎Островунипрах, ‎что‏ ‎значит ‎«Островок ‎порога».

Третий ‎—‏ ‎Геландри,‏ ‎«что ‎по-славянски‏ ‎означает ‎“Шум‏ ‎порога”» ‎(«русская» ‎версия ‎отсутствует).

Четвертый ‎—‏ ‎«по-русски»‏ ‎Аифор, ‎по-славянски‏ ‎Неасит, ‎«так‏ ‎как ‎в ‎камнях ‎порога ‎гнездятся‏ ‎пеликаны».

Пятый‏ ‎—‏ ‎«по-росски» ‎Варуфорос,‏ ‎по-славянски ‎Вулнипрах,‏ ‎«ибо ‎он‏ ‎образует‏ ‎большую ‎заводь».

Шестой‏ ‎— ‎«по-росски» ‎Леанди, ‎по-славянски ‎Веручи,‏ ‎что ‎означает‏ ‎«Кипение‏ ‎воды».

Седьмой ‎— ‎«по-росски»‏ ‎Струкун, ‎по-славянски‏ ‎Напрези, ‎«что ‎переводится ‎как‏ ‎“Малый‏ ‎порог”».

Днепровские ‎пороги‏ ‎— ‎давняя‏ ‎вотчина ‎норманнистов, ‎где ‎они ‎чувствуют‏ ‎себя‏ ‎как ‎дома.‏ ‎По ‎их‏ ‎уверениям, ‎в ‎«русских» ‎названиях ‎видна‏ ‎«прозрачная‏ ‎скандинавская‏ ‎этимология» ‎их‏ ‎корней, ‎благодаря‏ ‎чему ‎«все‏ ‎они‏ ‎наиболее ‎удовлетворительно‏ ‎этимологизируются ‎из ‎древнескандинавского... ‎или ‎древнешведского...‏ ‎языка» ‎(при‏ ‎изложении‏ ‎точки ‎зрения ‎норманнистов‏ ‎я ‎ориентируюсь‏ ‎на ‎подробные ‎комментарии ‎Е.‏ ‎А.‏ ‎Мельниковой ‎и‏ ‎В. ‎Я.‏ ‎Петрухина ‎к ‎книге ‎Константина ‎Багрянородного‏ ‎«Об‏ ‎управлении ‎империей»‏ ‎[см.: ‎Константин‏ ‎Багрянородный. ‎Об ‎управлении ‎империей. ‎М.,‏ ‎1989.‏ ‎С.‏ ‎312 ‎и‏ ‎далее]).

Однако ‎быстро‏ ‎выясняется, ‎что,‏ ‎например,‏ ‎скандинавское ‎название‏ ‎первого ‎порога ‎«убедительно ‎восстановить ‎не‏ ‎удаётся». ‎Аналогичное‏ ‎затруднение‏ ‎возникает ‎со ‎скандинавской‏ ‎этимологизацией ‎седьмого‏ ‎порога. ‎Причём, ‎в ‎последнем‏ ‎случае,‏ ‎для ‎того‏ ‎чтобы ‎согласовать‏ ‎скандинавскую ‎версию ‎названия ‎со ‎славянской,‏ ‎приходится‏ ‎опереться ‎на‏ ‎«незасвидетельствованное» ‎(проще‏ ‎говоря, ‎выдуманное) ‎славянское ‎слово.

И ‎на‏ ‎поверку‏ ‎оказывается,‏ ‎что ‎более‏ ‎или ‎менее‏ ‎приемлемая ‎реконструкция‏ ‎скандинавской‏ ‎формы ‎названий‏ ‎порогов ‎возможна ‎только ‎в ‎одном‏ ‎случае ‎—‏ ‎третьем:‏ ‎Геландри ‎(«Шум ‎порога»)‏ ‎— ‎от‏ ‎древнескандинавского ‎глагола ‎gialla ‎—‏ ‎«громко‏ ‎звучать», ‎«звенеть».

При‏ ‎этом, ‎однако,‏ ‎не ‎принимаются ‎во ‎внимание ‎следующие‏ ‎нюансы.‏ ‎Основа ‎gialla‏ ‎безусловно ‎относится‏ ‎не ‎к ‎специфически ‎скандинавскому, ‎а‏ ‎к‏ ‎общеиндоевропейскому‏ ‎лексическому ‎фонду.‏ ‎Как ‎ни‏ ‎чуждо ‎звучит‏ ‎для‏ ‎славянского ‎уха‏ ‎название ‎третьего ‎порога ‎в ‎передаче‏ ‎Константина, ‎но‏ ‎в‏ ‎славянских ‎языках ‎та‏ ‎же ‎основа‏ ‎дала ‎такие ‎«шумящие» ‎слова,‏ ‎как‏ ‎«глагол», ‎«глас»,‏ ‎«голос», ‎«гул»,‏ ‎«галдеть».

Далее, ‎как ‎могло ‎случиться, ‎что‏ ‎целая‏ ‎фраза, ‎пусть‏ ‎и ‎короткая‏ ‎(«Не ‎спи»), ‎не ‎только ‎звучит‏ ‎одинаково‏ ‎«по-шведски»‏ ‎и ‎по-славянски,‏ ‎но ‎и‏ ‎означает ‎одно‏ ‎и‏ ‎то ‎же?!‏ ‎Норманнисты ‎стыдливо ‎молчат ‎на ‎этот‏ ‎счёт. ‎Мы‏ ‎же‏ ‎не ‎будем ‎стесняться‏ ‎и ‎громко‏ ‎провозгласим ‎очевидное: ‎«русское» ‎«не‏ ‎спи»‏ ‎не ‎может‏ ‎быть ‎шведской‏ ‎фразой, ‎и, ‎стало ‎быть, ‎Константиново‏ ‎«по-росски»‏ ‎не ‎означает‏ ‎«по-шведски».

Наконец, ‎местонахождение‏ ‎нескольких ‎порогов, ‎названных ‎Константином, ‎не‏ ‎установлено,‏ ‎из-за‏ ‎чего ‎нельзя‏ ‎проверить ‎соответствие‏ ‎их ‎наименований‏ ‎тем‏ ‎названиям, ‎которые‏ ‎закрепились ‎за ‎ними ‎впоследствии.

Словом, ‎даже‏ ‎изощрённые ‎филологические‏ ‎конструкции,‏ ‎созданные ‎двухсотлетними ‎усилиями‏ ‎норманнистов, ‎не‏ ‎дают ‎им ‎повода ‎победно‏ ‎опочить‏ ‎на ‎лаврах.‏ ‎Из-за ‎своей‏ ‎крайней ‎запутанности ‎вопрос ‎о ‎названиях‏ ‎днепровских‏ ‎порогов ‎вообще‏ ‎не ‎может‏ ‎быть ‎решён ‎в ‎рамках ‎сугубо‏ ‎филологического‏ ‎подхода.‏ ‎Д. ‎И.‏ ‎Иловайский ‎был‏ ‎полностью ‎прав,‏ ‎когда‏ ‎писал: ‎«Некоторые‏ ‎из ‎норманнистов ‎уже ‎высказали ‎мысль,‏ ‎что ‎вопрос‏ ‎о‏ ‎происхождении ‎Руси ‎есть‏ ‎вопрос ‎не‏ ‎исторический, ‎а ‎филологический, ‎как‏ ‎будто‏ ‎история ‎может‏ ‎расходиться ‎с‏ ‎филологией. ‎Мы ‎думаем, ‎что ‎там,‏ ‎где‏ ‎филологические ‎выводы‏ ‎противоречат ‎историческим‏ ‎обстоятельствам, ‎виновата ‎не ‎наука ‎филология,‏ ‎а‏ ‎те‏ ‎филологи, ‎которые‏ ‎прибегают ‎к‏ ‎натяжкам ‎на‏ ‎заданную‏ ‎тему. ‎Если‏ ‎выходит ‎несогласие ‎с ‎историей, ‎значит‏ ‎филологические ‎приёмы‏ ‎были‏ ‎не ‎научны, ‎исследования‏ ‎произведены ‎не‏ ‎точно, ‎данные ‎осмотрены ‎односторонне,‏ ‎а‏ ‎потому ‎и‏ ‎выводы ‎не‏ ‎верны» ‎[Иловайский ‎Д. ‎И. ‎Разыскания‏ ‎о‏ ‎начале ‎Руси.‏ ‎М., ‎1882.‏ ‎С. ‎113—114].

Что ‎же ‎говорят ‎нам‏ ‎исторические‏ ‎свидетельства?‏ ‎Они ‎говорят,‏ ‎что ‎византийцы‏ ‎не ‎называли‏ ‎скандинавов‏ ‎росами; ‎что‏ ‎первые ‎единичные ‎посещения ‎скандинавами ‎Константинополя‏ ‎сами ‎же‏ ‎скандинавские‏ ‎источники ‎относят ‎лишь‏ ‎к ‎началу‏ ‎XI ‎в. ‎(а ‎о‏ ‎днепровских‏ ‎порогах ‎вообще‏ ‎не ‎ведают);‏ ‎что ‎нет ‎ни ‎одного ‎другого‏ ‎примера‏ ‎прижившихся ‎на‏ ‎Руси ‎скандинавских‏ ‎названий ‎местностей ‎— ‎даже ‎на‏ ‎Новгородском‏ ‎Севере;‏ ‎что ‎шведы,‏ ‎поступавшие ‎на‏ ‎русскую ‎службу,‏ ‎учили‏ ‎русский ‎язык‏ ‎(«Сага ‎об ‎Ингваре») ‎и, ‎следовательно,‏ ‎на ‎нём‏ ‎и‏ ‎объяснялись ‎при ‎встрече‏ ‎с ‎греками,‏ ‎ибо ‎императорские ‎толмачи, ‎разумеется,‏ ‎не‏ ‎стали ‎бы‏ ‎учить ‎шведский‏ ‎ради ‎того, ‎чтобы ‎без ‎помех‏ ‎побалагурить‏ ‎с ‎несколькими‏ ‎десятками ‎наёмников‏ ‎о ‎том, ‎как ‎они ‎называют‏ ‎днепровские‏ ‎пороги;‏ ‎что ‎русская‏ ‎копия ‎договора‏ ‎Олега ‎с‏ ‎Византией‏ ‎(в ‎«Повести‏ ‎временных ‎лет») ‎составлена ‎по-славянски, ‎причём‏ ‎его ‎летописный‏ ‎вариант‏ ‎переведён ‎непосредственно ‎с‏ ‎греческого ‎оригинала,‏ ‎а ‎не ‎со ‎шведского‏ ‎подстрочника‏ ‎и ‎т.д.

Можно‏ ‎полностью ‎согласиться‏ ‎с ‎выводом ‎М. ‎Ю. ‎Брайчевского‏ ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎«норманнская ‎версия‏ ‎(истолкования ‎«русских» ‎названий ‎днепровских ‎порогов‏ ‎у‏ ‎Константина.‏ ‎— ‎С.‏ ‎Ц.) ‎оказывается‏ ‎далёкой ‎от‏ ‎совершенства,‏ ‎требуя ‎серьёзного‏ ‎пересмотра ‎и ‎переоценки» ‎(Брайчевский ‎М.‏ ‎Ю. «Русские» ‎названия‏ ‎порогов‏ ‎у ‎Константина ‎Багрянородного.‏ ‎В ‎кн.:‏ ‎Земли ‎Южной ‎Руси ‎в‏ ‎IX—XIV‏ ‎вв. ‎Киев,‏ ‎1985).

По ‎всей‏ ‎вероятности, ‎«русский» ‎язык, ‎о ‎котором‏ ‎идёт‏ ‎речь ‎в‏ ‎ряде ‎средневековых‏ ‎источников, ‎был ‎диалектом, ‎родственным ‎славянскому.‏ ‎У‏ ‎нас‏ ‎нет ‎никаких‏ ‎оснований ‎ставить‏ ‎под ‎сомнения‏ ‎слова‏ ‎Нестора ‎о‏ ‎том, ‎что ‎«словенский ‎язык ‎и‏ ‎русский ‎один»,‏ ‎имея‏ ‎аналогичное ‎свидетельство ‎аль-Бекри‏ ‎о ‎том,‏ ‎что ‎русы ‎говорят ‎по-славянски,‏ ‎и,‏ ‎главное, ‎—‏ ‎эпизод ‎из‏ ‎жития ‎св. ‎Кирилла ‎о ‎«русских‏ ‎письменах»‏ ‎— ‎Евангелии‏ ‎и ‎Псалтири,‏ ‎переведённых ‎на ‎«русский» ‎язык. ‎Как‏ ‎явствует‏ ‎из‏ ‎этого ‎источника,‏ ‎создателю ‎славянской‏ ‎грамоты ‎понадобилось‏ ‎лишь‏ ‎внимательно ‎вникнуть‏ ‎в ‎незнакомый ‎ему ‎«русский» ‎текст,‏ ‎чтобы ‎отличить‏ ‎гласные‏ ‎от ‎согласных ‎и‏ ‎начать ‎переводить‏ ‎слова ‎и ‎фразы. ‎Эти‏ ‎«русские‏ ‎письмена» ‎никак‏ ‎не ‎могли‏ ‎быть ‎шведской ‎письменностью, ‎ибо ‎ни‏ ‎о‏ ‎каком ‎переводе‏ ‎Библии ‎на‏ ‎языки ‎народов ‎Скандинавии ‎до ‎эпохи‏ ‎Реформации‏ ‎история‏ ‎не ‎знает.

Источники‏ ‎донесли ‎до‏ ‎нас ‎сведения‏ ‎о‏ ‎существовании ‎в‏ ‎Славянском ‎Поморье ‎особого ‎славяно-германского ‎наречия.‏ ‎Сохранились ‎выдержки‏ ‎из‏ ‎«вандало-славянского» ‎словаря ‎Карла‏ ‎Вагрийского, ‎свидетельствующие‏ ‎о ‎языковой ‎близости ‎этих‏ ‎двух‏ ‎народов. ‎Схожее‏ ‎наблюдение ‎принадлежит‏ ‎географу ‎XVI ‎в. ‎Меркатору, ‎который‏ ‎заметил‏ ‎о ‎языке‏ ‎населения ‎острова‏ ‎Рюген, ‎что ‎у ‎них ‎в‏ ‎ходу‏ ‎«славянский‏ ‎да ‎виндальский»‏ ‎языки.

Вот ‎этот‏ ‎«виндальский» ‎язык‏ ‎русов,‏ ‎по ‎всей‏ ‎видимости, ‎и ‎зафиксирован ‎Константином ‎в‏ ‎«росских» ‎названиях‏ ‎днепровских‏ ‎порогов.