Загадка "русских" названий днепровских порогов

«Русские» ‎и‏ ‎«славянские» ‎названия ‎днепровских ‎порогов ‎—‏ ‎один ‎из‏ ‎«китов»,‏ ‎на ‎которых ‎держится‏ ‎учение ‎норманнистов.‏ ‎Хотя ‎на ‎самом ‎деле‏ ‎там‏ ‎всё ‎плохо‏ ‎— ‎и‏ ‎с ‎логикой, ‎и ‎с ‎аргументами,‏ ‎и‏ ‎с ‎фактами.

Итак,‏ ‎по ‎сообщению‏ ‎Константина ‎Багрянородного ‎семь ‎днепровских ‎порогов‏ ‎имели‏ ‎двойную‏ ‎систему ‎названий:‏ ‎«русскую» ‎(«росскую»)‏ ‎и ‎«славянскую».

Первый‏ ‎порог‏ ‎— ‎Эссупи,‏ ‎«что ‎означает ‎по-росски ‎и ‎по-славянски‏ ‎“Не ‎спи”».

Второй‏ ‎—‏ ‎«по-росски» ‎Улворси, ‎по-славянски‏ ‎Островунипрах, ‎что‏ ‎значит ‎«Островок ‎порога».

Третий ‎—‏ ‎Геландри,‏ ‎«что ‎по-славянски‏ ‎означает ‎“Шум‏ ‎порога”» ‎(«русская» ‎версия ‎отсутствует).

Четвертый ‎—‏ ‎«по-русски»‏ ‎Аифор, ‎по-славянски‏ ‎Неасит, ‎«так‏ ‎как ‎в ‎камнях ‎порога ‎гнездятся‏ ‎пеликаны».

Пятый‏ ‎—‏ ‎«по-росски» ‎Варуфорос,‏ ‎по-славянски ‎Вулнипрах,‏ ‎«ибо ‎он‏ ‎образует‏ ‎большую ‎заводь».

Шестой‏ ‎— ‎«по-росски» ‎Леанди, ‎по-славянски ‎Веручи,‏ ‎что ‎означает‏ ‎«Кипение‏ ‎воды».

Седьмой ‎— ‎«по-росски»‏ ‎Струкун, ‎по-славянски‏ ‎Напрези, ‎«что ‎переводится ‎как‏ ‎“Малый‏ ‎порог”».

Днепровские ‎пороги‏ ‎— ‎давняя‏ ‎вотчина ‎норманнистов, ‎где ‎они ‎чувствуют‏ ‎себя‏ ‎как ‎дома.‏ ‎По ‎их‏ ‎уверениям, ‎в ‎«русских» ‎названиях ‎видна‏ ‎«прозрачная‏ ‎скандинавская‏ ‎этимология» ‎их‏ ‎корней, ‎благодаря‏ ‎чему ‎«все‏ ‎они‏ ‎наиболее ‎удовлетворительно‏ ‎этимологизируются ‎из ‎древнескандинавского... ‎или ‎древнешведского...‏ ‎языка» ‎(при‏ ‎изложении‏ ‎точки ‎зрения ‎норманнистов‏ ‎я ‎ориентируюсь‏ ‎на ‎подробные ‎комментарии ‎Е.‏ ‎А.‏ ‎Мельниковой ‎и‏ ‎В. ‎Я.‏ ‎Петрухина ‎к ‎книге ‎Константина ‎Багрянородного‏ ‎«Об‏ ‎управлении ‎империей»‏ ‎[см.: ‎Константин‏ ‎Багрянородный. ‎Об ‎управлении ‎империей. ‎М.,‏ ‎1989.‏ ‎С.‏ ‎312 ‎и‏ ‎далее]).

Однако ‎быстро‏ ‎выясняется, ‎что,‏ ‎например,‏ ‎скандинавское ‎название‏ ‎первого ‎порога ‎«убедительно ‎восстановить ‎не‏ ‎удаётся». ‎Аналогичное‏ ‎затруднение‏ ‎возникает ‎со ‎скандинавской‏ ‎этимологизацией ‎седьмого‏ ‎порога. ‎Причём, ‎в ‎последнем‏ ‎случае,‏ ‎для ‎того‏ ‎чтобы ‎согласовать‏ ‎скандинавскую ‎версию ‎названия ‎со ‎славянской,‏ ‎приходится‏ ‎опереться ‎на‏ ‎«незасвидетельствованное» ‎(проще‏ ‎говоря, ‎выдуманное) ‎славянское ‎слово.

И ‎на‏ ‎поверку‏ ‎оказывается,‏ ‎что ‎более‏ ‎или ‎менее‏ ‎приемлемая ‎реконструкция‏ ‎скандинавской‏ ‎формы ‎названий‏ ‎порогов ‎возможна ‎только ‎в ‎одном‏ ‎случае ‎—‏ ‎третьем:‏ ‎Геландри ‎(«Шум ‎порога»)‏ ‎— ‎от‏ ‎древнескандинавского ‎глагола ‎gialla ‎—‏ ‎«громко‏ ‎звучать», ‎«звенеть».

При‏ ‎этом, ‎однако,‏ ‎не ‎принимаются ‎во ‎внимание ‎следующие‏ ‎нюансы.‏ ‎Основа ‎gialla‏ ‎безусловно ‎относится‏ ‎не ‎к ‎специфически ‎скандинавскому, ‎а‏ ‎к‏ ‎общеиндоевропейскому‏ ‎лексическому ‎фонду.‏ ‎Как ‎ни‏ ‎чуждо ‎звучит‏ ‎для‏ ‎славянского ‎уха‏ ‎название ‎третьего ‎порога ‎в ‎передаче‏ ‎Константина, ‎но‏ ‎в‏ ‎славянских ‎языках ‎та‏ ‎же ‎основа‏ ‎дала ‎такие ‎«шумящие» ‎слова,‏ ‎как‏ ‎«глагол», ‎«глас»,‏ ‎«голос», ‎«гул»,‏ ‎«галдеть».

Далее, ‎как ‎могло ‎случиться, ‎что‏ ‎целая‏ ‎фраза, ‎пусть‏ ‎и ‎короткая‏ ‎(«Не ‎спи»), ‎не ‎только ‎звучит‏ ‎одинаково‏ ‎«по-шведски»‏ ‎и ‎по-славянски,‏ ‎но ‎и‏ ‎означает ‎одно‏ ‎и‏ ‎то ‎же?!‏ ‎Норманнисты ‎стыдливо ‎молчат ‎на ‎этот‏ ‎счёт. ‎Мы‏ ‎же‏ ‎не ‎будем ‎стесняться‏ ‎и ‎громко‏ ‎провозгласим ‎очевидное: ‎«русское» ‎«не‏ ‎спи»‏ ‎не ‎может‏ ‎быть ‎шведской‏ ‎фразой, ‎и, ‎стало ‎быть, ‎Константиново‏ ‎«по-росски»‏ ‎не ‎означает‏ ‎«по-шведски».

Наконец, ‎местонахождение‏ ‎нескольких ‎порогов, ‎названных ‎Константином, ‎не‏ ‎установлено,‏ ‎из-за‏ ‎чего ‎нельзя‏ ‎проверить ‎соответствие‏ ‎их ‎наименований‏ ‎тем‏ ‎названиям, ‎которые‏ ‎закрепились ‎за ‎ними ‎впоследствии.

Словом, ‎даже‏ ‎изощрённые ‎филологические‏ ‎конструкции,‏ ‎созданные ‎двухсотлетними ‎усилиями‏ ‎норманнистов, ‎не‏ ‎дают ‎им ‎повода ‎победно‏ ‎опочить‏ ‎на ‎лаврах.‏ ‎Из-за ‎своей‏ ‎крайней ‎запутанности ‎вопрос ‎о ‎названиях‏ ‎днепровских‏ ‎порогов ‎вообще‏ ‎не ‎может‏ ‎быть ‎решён ‎в ‎рамках ‎сугубо‏ ‎филологического‏ ‎подхода.‏ ‎Д. ‎И.‏ ‎Иловайский ‎был‏ ‎полностью ‎прав,‏ ‎когда‏ ‎писал: ‎«Некоторые‏ ‎из ‎норманнистов ‎уже ‎высказали ‎мысль,‏ ‎что ‎вопрос‏ ‎о‏ ‎происхождении ‎Руси ‎есть‏ ‎вопрос ‎не‏ ‎исторический, ‎а ‎филологический, ‎как‏ ‎будто‏ ‎история ‎может‏ ‎расходиться ‎с‏ ‎филологией. ‎Мы ‎думаем, ‎что ‎там,‏ ‎где‏ ‎филологические ‎выводы‏ ‎противоречат ‎историческим‏ ‎обстоятельствам, ‎виновата ‎не ‎наука ‎филология,‏ ‎а‏ ‎те‏ ‎филологи, ‎которые‏ ‎прибегают ‎к‏ ‎натяжкам ‎на‏ ‎заданную‏ ‎тему. ‎Если‏ ‎выходит ‎несогласие ‎с ‎историей, ‎значит‏ ‎филологические ‎приёмы‏ ‎были‏ ‎не ‎научны, ‎исследования‏ ‎произведены ‎не‏ ‎точно, ‎данные ‎осмотрены ‎односторонне,‏ ‎а‏ ‎потому ‎и‏ ‎выводы ‎не‏ ‎верны» ‎[Иловайский ‎Д. ‎И. ‎Разыскания‏ ‎о‏ ‎начале ‎Руси.‏ ‎М., ‎1882.‏ ‎С. ‎113—114].

Что ‎же ‎говорят ‎нам‏ ‎исторические‏ ‎свидетельства?‏ ‎Они ‎говорят,‏ ‎что ‎византийцы‏ ‎не ‎называли‏ ‎скандинавов‏ ‎росами; ‎что‏ ‎первые ‎единичные ‎посещения ‎скандинавами ‎Константинополя‏ ‎сами ‎же‏ ‎скандинавские‏ ‎источники ‎относят ‎лишь‏ ‎к ‎началу‏ ‎XI ‎в. ‎(а ‎о‏ ‎днепровских‏ ‎порогах ‎вообще‏ ‎не ‎ведают);‏ ‎что ‎нет ‎ни ‎одного ‎другого‏ ‎примера‏ ‎прижившихся ‎на‏ ‎Руси ‎скандинавских‏ ‎названий ‎местностей ‎— ‎даже ‎на‏ ‎Новгородском‏ ‎Севере;‏ ‎что ‎шведы,‏ ‎поступавшие ‎на‏ ‎русскую ‎службу,‏ ‎учили‏ ‎русский ‎язык‏ ‎(«Сага ‎об ‎Ингваре») ‎и, ‎следовательно,‏ ‎на ‎нём‏ ‎и‏ ‎объяснялись ‎при ‎встрече‏ ‎с ‎греками,‏ ‎ибо ‎императорские ‎толмачи, ‎разумеется,‏ ‎не‏ ‎стали ‎бы‏ ‎учить ‎шведский‏ ‎ради ‎того, ‎чтобы ‎без ‎помех‏ ‎побалагурить‏ ‎с ‎несколькими‏ ‎десятками ‎наёмников‏ ‎о ‎том, ‎как ‎они ‎называют‏ ‎днепровские‏ ‎пороги;‏ ‎что ‎русская‏ ‎копия ‎договора‏ ‎Олега ‎с‏ ‎Византией‏ ‎(в ‎«Повести‏ ‎временных ‎лет») ‎составлена ‎по-славянски, ‎причём‏ ‎его ‎летописный‏ ‎вариант‏ ‎переведён ‎непосредственно ‎с‏ ‎греческого ‎оригинала,‏ ‎а ‎не ‎со ‎шведского‏ ‎подстрочника‏ ‎и ‎т.д.

Можно‏ ‎полностью ‎согласиться‏ ‎с ‎выводом ‎М. ‎Ю. ‎Брайчевского‏ ‎о‏ ‎том, ‎что‏ ‎«норманнская ‎версия‏ ‎(истолкования ‎«русских» ‎названий ‎днепровских ‎порогов‏ ‎у‏ ‎Константина.‏ ‎— ‎С.‏ ‎Ц.) ‎оказывается‏ ‎далёкой ‎от‏ ‎совершенства,‏ ‎требуя ‎серьёзного‏ ‎пересмотра ‎и ‎переоценки» ‎(Брайчевский ‎М.‏ ‎Ю. «Русские» ‎названия‏ ‎порогов‏ ‎у ‎Константина ‎Багрянородного.‏ ‎В ‎кн.:‏ ‎Земли ‎Южной ‎Руси ‎в‏ ‎IX—XIV‏ ‎вв. ‎Киев,‏ ‎1985).

По ‎всей‏ ‎вероятности, ‎«русский» ‎язык, ‎о ‎котором‏ ‎идёт‏ ‎речь ‎в‏ ‎ряде ‎средневековых‏ ‎источников, ‎был ‎диалектом, ‎родственным ‎славянскому.‏ ‎У‏ ‎нас‏ ‎нет ‎никаких‏ ‎оснований ‎ставить‏ ‎под ‎сомнения‏ ‎слова‏ ‎Нестора ‎о‏ ‎том, ‎что ‎«словенский ‎язык ‎и‏ ‎русский ‎один»,‏ ‎имея‏ ‎аналогичное ‎свидетельство ‎аль-Бекри‏ ‎о ‎том,‏ ‎что ‎русы ‎говорят ‎по-славянски,‏ ‎и,‏ ‎главное, ‎—‏ ‎эпизод ‎из‏ ‎жития ‎св. ‎Кирилла ‎о ‎«русских‏ ‎письменах»‏ ‎— ‎Евангелии‏ ‎и ‎Псалтири,‏ ‎переведённых ‎на ‎«русский» ‎язык. ‎Как‏ ‎явствует‏ ‎из‏ ‎этого ‎источника,‏ ‎создателю ‎славянской‏ ‎грамоты ‎понадобилось‏ ‎лишь‏ ‎внимательно ‎вникнуть‏ ‎в ‎незнакомый ‎ему ‎«русский» ‎текст,‏ ‎чтобы ‎отличить‏ ‎гласные‏ ‎от ‎согласных ‎и‏ ‎начать ‎переводить‏ ‎слова ‎и ‎фразы. ‎Эти‏ ‎«русские‏ ‎письмена» ‎никак‏ ‎не ‎могли‏ ‎быть ‎шведской ‎письменностью, ‎ибо ‎ни‏ ‎о‏ ‎каком ‎переводе‏ ‎Библии ‎на‏ ‎языки ‎народов ‎Скандинавии ‎до ‎эпохи‏ ‎Реформации‏ ‎история‏ ‎не ‎знает.

Источники‏ ‎донесли ‎до‏ ‎нас ‎сведения‏ ‎о‏ ‎существовании ‎в‏ ‎Славянском ‎Поморье ‎особого ‎славяно-германского ‎наречия.‏ ‎Сохранились ‎выдержки‏ ‎из‏ ‎«вандало-славянского» ‎словаря ‎Карла‏ ‎Вагрийского, ‎свидетельствующие‏ ‎о ‎языковой ‎близости ‎этих‏ ‎двух‏ ‎народов. ‎Схожее‏ ‎наблюдение ‎принадлежит‏ ‎географу ‎XVI ‎в. ‎Меркатору, ‎который‏ ‎заметил‏ ‎о ‎языке‏ ‎населения ‎острова‏ ‎Рюген, ‎что ‎у ‎них ‎в‏ ‎ходу‏ ‎«славянский‏ ‎да ‎виндальский»‏ ‎языки.

Вот ‎этот‏ ‎«виндальский» ‎язык‏ ‎русов,‏ ‎по ‎всей‏ ‎видимости, ‎и ‎зафиксирован ‎Константином ‎в‏ ‎«росских» ‎названиях‏ ‎днепровских‏ ‎порогов.