logo Бесконечный пикник

ПИСЬМО ИЗ ЗАДНИЦЫ: САША ФИЛИПЕНКО

У ‎прозорливца‏ ‎Сорокина ‎в ‎«Голубом ‎Сале» ‎был‏ ‎пугающий ‎термин‏ ‎«скриптор»;‏ ‎не ‎думал, ‎что‏ ‎доживу ‎до‏ ‎такого ‎времени, ‎когда ‎продукция‏ ‎реальных‏ ‎скрипторов ‎будет‏ ‎продаваться ‎в‏ ‎магазинах ‎под ‎видом ‎русской ‎литературы.

Саша‏ ‎Филипенко:‏ ‎«Красный ‎крест»,‏ ‎Время, ‎2017,‏ ‎и ‎«Кремулятор», ‎Время, ‎2022


Лет ‎20‏ ‎тому‏ ‎назад,‏ ‎в ‎начале‏ ‎00-х, ‎откуда‏ ‎ни ‎возьмись‏ ‎явились‏ ‎на ‎полки‏ ‎несколько ‎книжек ‎молодых ‎и ‎совсем‏ ‎юных ‎писательниц,‏ ‎которых‏ ‎поспешили ‎назвать ‎новым‏ ‎словом ‎и‏ ‎надеждой ‎русской ‎литературы. ‎В‏ ‎книжных,‏ ‎куда ‎тогда‏ ‎еще ‎было‏ ‎принято ‎ходить, ‎я ‎эти ‎книжки‏ ‎пролистывал.‏ ‎Помню ‎недоумение,‏ ‎с ‎которым‏ ‎я ‎листал ‎странные ‎страницы, ‎где‏ ‎крупными‏ ‎буквами‏ ‎и ‎короткими‏ ‎предложениями ‎описывались‏ ‎истории ‎«как‏ ‎я‏ ‎носила ‎плейер‏ ‎и ‎он ‎сломался» ‎и ‎«как‏ ‎я ‎надела‏ ‎черные‏ ‎штаны ‎и ‎этому‏ ‎дураку ‎они‏ ‎не ‎понравились». ‎Вскоре ‎надежды‏ ‎умерли,‏ ‎писательницы ‎исчезли‏ ‎без ‎следа,‏ ‎но ‎тут ‎Лера ‎Пустовая ‎придумала‏ ‎«новый‏ ‎реализм» ‎и‏ ‎завертелось ‎такое,‏ ‎что ‎никак ‎не ‎развертится ‎и‏ ‎по‏ ‎сей‏ ‎день. ‎Имен‏ ‎этих ‎девочек‏ ‎сейчас ‎не‏ ‎помнит‏ ‎даже ‎Яндекс,‏ ‎девочковое ‎околобытовое ‎письмо ‎как-то ‎быстро‏ ‎вытеснилось ‎мальчиковым‏ ‎(Лекух,‏ ‎ранний ‎Прилепин, ‎вот‏ ‎это ‎все),‏ ‎но ‎я ‎думаю, ‎что‏ ‎те‏ ‎забытые ‎девочки‏ ‎были ‎первым,‏ ‎преждевременным, ‎предупредительным ‎сигналом ‎о ‎наступлении‏ ‎на‏ ‎неподготовленного ‎читателя‏ ‎нечистой ‎лавины‏ ‎новой ‎искренности ‎и ‎литературы ‎травмы.

Спрос‏ ‎на‏ ‎низший‏ ‎сорт ‎будет‏ ‎всегда. ‎Уже‏ ‎давно ‎не‏ ‎реже‏ ‎раза ‎в‏ ‎год ‎мне ‎суют ‎под ‎нос‏ ‎здоровенный ‎кирпич‏ ‎какой-то‏ ‎армянки ‎под ‎названием‏ ‎«Дом, ‎в‏ ‎котором»: ‎советуют, ‎говорят, ‎прочесть‏ ‎хорошую‏ ‎книжку, ‎рекомендуешь?‏ ‎Рекомендую: ‎сжечь.‏ ‎Там, ‎в ‎этой ‎1000-страничной ‎глыбе,‏ ‎то‏ ‎ли ‎дети‏ ‎под ‎видом‏ ‎зверей, ‎то ‎ли ‎звери ‎в‏ ‎виде‏ ‎детей‏ ‎живут ‎в‏ ‎огромном ‎доме‏ ‎типа ‎безразмерной‏ ‎общаги‏ ‎и ‎ходят‏ ‎друг ‎к ‎другу ‎в ‎гости‏ ‎чай ‎пить‏ ‎и‏ ‎разговаривать ‎на ‎бытовые‏ ‎темы, ‎но‏ ‎это ‎не ‎Винни-Пух. ‎Написано‏ ‎это‏ ‎дело ‎наикондовейшим‏ ‎языком ‎задушевного‏ ‎соцреализма: ‎заколосились ‎озимые, ‎расталдыкнулись ‎лучи‏ ‎по‏ ‎белу ‎светушку;‏ ‎но ‎много‏ ‎лет ‎ведь ‎читают ‎эту ‎дрянь,‏ ‎в‏ ‎которой‏ ‎от ‎русского‏ ‎языка ‎только‏ ‎32 ‎буквы‏ ‎и‏ ‎остались. ‎Нет,‏ ‎я ‎нежно ‎люблю ‎графоманию, ‎в‏ ‎грязном ‎океане‏ ‎любительского‏ ‎письма ‎иной ‎раз‏ ‎находятся ‎дикие‏ ‎алмазы ‎типа ‎Тармашева ‎или‏ ‎Цормудяна‏ ‎(которому ‎к‏ ‎первому ‎изданию‏ ‎на ‎бумаге ‎вычистили ‎грамматику ‎и‏ ‎орфографию).‏ ‎Но ‎куда‏ ‎чаще, ‎к‏ ‎сожалению, ‎выуживается ‎из ‎глубин ‎и,‏ ‎бывает,‏ ‎награждается‏ ‎премиями ‎мелкая‏ ‎нечисть ‎с‏ ‎комплексом ‎ВПЗР.‏ ‎Яркий‏ ‎образец ‎бездарной‏ ‎нечисти, ‎которой ‎стало ‎гораздо ‎комфортнее‏ ‎в ‎нишах‏ ‎«искренности»‏ ‎и ‎«травмы», ‎чем‏ ‎в ‎прежних,‏ ‎требовавших ‎знаний ‎и ‎умений,‏ ‎жанрах,‏ ‎попался ‎мне‏ ‎вчера. ‎На‏ ‎арене ‎грустного ‎цирка ‎русской ‎литературы—писатель‏ ‎«Саша»‏ ‎Филипенко, ‎лауреат‏ ‎«Русской ‎премии»‏ ‎и ‎«Ясной ‎Поляны», ‎финалист ‎«Большой‏ ‎Книги»‏ ‎и‏ ‎так ‎далее,‏ ‎автор ‎6‏ ‎(коротких) ‎романов,‏ ‎2‏ ‎из ‎которых‏ ‎я ‎вчера ‎прочел.

1

За ‎роман ‎«Красный‏ ‎крест» ‎(2017)‏ ‎меня‏ ‎надоумила ‎взяться ‎аннотация,‏ ‎в ‎которой‏ ‎изд. ‎«Время» ‎обещало ‎«шокирующую‏ ‎на‏ ‎грани ‎правдоподобия‏ ‎историю ‎молодого‏ ‎героя, ‎сжатый ‎как ‎пружина ‎сюжет,‏ ‎парадоксальную‏ ‎развязку», ‎а‏ ‎вдобавок ‎все‏ ‎это ‎«напрочь ‎перешибает ‎добытый ‎им‏ ‎документальный‏ ‎ряд».‏ ‎Понятно, ‎кто‏ ‎верит ‎аннотациям,‏ ‎но ‎не‏ ‎наврут‏ ‎же ‎полностью?‏ ‎Не ‎наврали. ‎И ‎«сжатый ‎как‏ ‎пружина ‎сюжет»‏ ‎оказывается…

...монологом‏ ‎страдающей ‎альцгеймером ‎старухи‏ ‎из ‎бывших,‏ ‎обращенным ‎к ‎случайному ‎собеседнику,‏ ‎тому‏ ‎самому ‎с‏ ‎неправдоподобной ‎историей,‏ ‎да. ‎Монолог ‎происходит ‎в ‎условных‏ ‎декорациях‏ ‎лестничной ‎клетки‏ ‎в ‎2000‏ ‎году—наверное, ‎оттого ‎только, ‎что ‎автору‏ ‎нужен‏ ‎был‏ ‎еще ‎живой‏ ‎свидетель ‎эпохи,—в‏ ‎Минске ‎(почему‏ ‎Минск,‏ ‎я ‎понял‏ ‎не ‎сразу; ‎начиная ‎книжку, ‎я‏ ‎не ‎знал,‏ ‎что‏ ‎автор ‎белорус). ‎Старуха‏ ‎назойлива, ‎она‏ ‎преодолевает ‎грубое ‎сопротивление ‎собеседника,‏ ‎который‏ ‎переживает ‎какую-то‏ ‎пока ‎непонятную‏ ‎драму ‎и ‎совсем ‎не ‎хочет‏ ‎ее‏ ‎слушать, ‎и‏ ‎их ‎первые‏ ‎диалоги, ‎как ‎скоро ‎станет ‎ясно,‏ ‎окажутся‏ ‎самым‏ ‎живым ‎эпизодом‏ ‎книги.

Очень ‎скоро‏ ‎голоса ‎старухи‏ ‎и‏ ‎ее ‎собеседника,‏ ‎Саши, ‎становятся ‎неотличимы, ‎Филипенко ‎переводит‏ ‎речь ‎обоих‏ ‎в‏ ‎тот ‎отвлеченный ‎регистр,‏ ‎в ‎каком‏ ‎принято ‎писать ‎«прямую ‎речь»‏ ‎воображаемых‏ ‎персонажей ‎в‏ ‎модных ‎колонках-фичерах,‏ ‎и ‎старуха ‎с ‎интонациями ‎инструкции‏ ‎к‏ ‎пылесосу ‎начинает‏ ‎рассказывать ‎всю‏ ‎свою ‎жизнь. ‎На ‎монотонном ‎рассказе‏ ‎старушки,‏ ‎которая‏ ‎зачем-то ‎ставит‏ ‎красные ‎кресты‏ ‎на ‎дверях‏ ‎подъезда‏ ‎(тут ‎меня‏ ‎осенило: ‎это ‎же ‎тот ‎Красный‏ ‎Крест, ‎документы‏ ‎которого‏ ‎старушка ‎в ‎молодости‏ ‎перепечатывала ‎в‏ ‎наркомате, ‎и ‎тот ‎красный‏ ‎крест,‏ ‎который ‎безликий‏ ‎собеседник ‎поставит,‏ ‎наконец, ‎на ‎ее ‎могилу; ‎вот‏ ‎автор‏ ‎молодец, ‎как‏ ‎увязал-то ‎ловко,‏ ‎а!) ‎книжку ‎можно ‎и ‎закрывать,‏ ‎уже‏ ‎ясно,‏ ‎что ‎дальше‏ ‎ничего ‎не‏ ‎будет, ‎кроме‏ ‎Русской‏ ‎Катастрофы, ‎картонных‏ ‎Палачей ‎НКВД ‎и ‎прочих ‎поездов‏ ‎на ‎Самарканд.‏ ‎Но‏ ‎я ‎все ‎еще‏ ‎хочу ‎разобраться,‏ ‎кто ‎у ‎нас ‎поэт,‏ ‎а‏ ‎кто ‎неизвестно‏ ‎кто, ‎поэтому‏ ‎продолжаем ‎разговор ‎и ‎вскоре—о, ‎вскоре‏ ‎заскучавший‏ ‎читатель ‎стремительным‏ ‎домкратом ‎получает‏ ‎душераздирающую ‎сцену ‎Первой ‎Травмы ‎и‏ ‎Катарсиса!

В‏ ‎пасторальном‏ ‎швейцарском ‎городке,‏ ‎где ‎в‏ ‎1930-х ‎совсем‏ ‎молодая‏ ‎героиня ‎живет‏ ‎как ‎дочь ‎советского ‎дипломата, ‎из‏ ‎нее ‎(автор‏ ‎не‏ ‎уточняет, ‎изо ‎рта‏ ‎или ‎из‏ ‎носу) ‎вылетает ‎огромная ‎зеленая‏ ‎сопля‏ ‎и ‎падает‏ ‎прямо ‎под‏ ‎ноги ‎жаркого ‎итальянца, ‎который, ‎как‏ ‎мы‏ ‎узнали ‎за‏ ‎секунду ‎до,‏ ‎«должен ‎был ‎стать ‎первым ‎ее‏ ‎мужчиной»!‏ ‎Случился‏ ‎конфуз ‎века.‏ ‎Девушка ‎с‏ ‎изменившимся ‎лицом‏ ‎бежит‏ ‎страдать, ‎а‏ ‎спустя ‎неделю ‎отец ‎по ‎служебным‏ ‎обстоятельствам ‎забирает‏ ‎ее‏ ‎в ‎Москву. ‎Напоминаю,‏ ‎что ‎все‏ ‎это ‎старушка, ‎страдающая ‎альцгеймером,‏ ‎рассказывает‏ ‎некоему ‎Саше‏ ‎без ‎определенных‏ ‎примет, ‎который ‎от ‎личной ‎травмы‏ ‎переехал‏ ‎из ‎Екатеринбурга‏ ‎в ‎Минск,‏ ‎прямо ‎на ‎лестничной ‎клетке. ‎К‏ ‎сожалению,‏ ‎у‏ ‎истории ‎про‏ ‎соплю ‎есть‏ ‎два ‎больших‏ ‎недостатка:‏ ‎она ‎не‏ ‎получает ‎вообще ‎никакого ‎развития ‎и‏ ‎вообще ‎никак‏ ‎не‏ ‎отражается ‎в ‎дальнейшем‏ ‎сюжете, ‎и‏ ‎«душераздирающей» ‎девичья ‎сопля ‎является‏ ‎весьма‏ ‎условно, ‎поскольку‏ ‎автор ‎пренебрегает‏ ‎богатством ‎русского ‎языка, ‎избегает ‎эпитетов‏ ‎и‏ ‎в ‎целом‏ ‎прилагательных, ‎пишет‏ ‎скудно ‎и ‎«нарративно». ‎Такая ‎вот‏ ‎«литература‏ ‎факта».‏ ‎Оказывается, ‎это‏ ‎сознательный ‎выбор.

В‏ ‎интервью ‎эмигрантской‏ ‎швейцарской‏ ‎газете ‎Филипенко‏ ‎говорит, ‎что ‎у ‎него ‎есть‏ ‎редактор ‎(в‏ ‎Москве),‏ ‎который ‎звонит ‎Филипенко‏ ‎(в ‎Швейцарию)‏ ‎и ‎указывает ‎вырезать ‎все‏ ‎красивые‏ ‎фразы, ‎которые‏ ‎находит. ‎Потому‏ ‎что ‎красивое, ‎говорит ‎Филипенко, ‎может‏ ‎любая‏ ‎девочка ‎написать.‏ ‎Писать ‎как‏ ‎Набоков ‎или ‎Пришвин—«это ‎несложно», ‎буквально.‏ ‎Очень‏ ‎жаль,‏ ‎что ‎такого‏ ‎ученого ‎редактора‏ ‎не ‎нашлось‏ ‎для‏ ‎Гузели ‎Яхиной,‏ ‎которая ‎свои ‎незамысловатые ‎идеи ‎«кровавый‏ ‎Сталин ‎ввел‏ ‎всех‏ ‎в ‎тяжкий ‎блудняк»‏ ‎так ‎усердно‏ ‎заворачивает ‎в ‎эрзац-Набокова ‎с‏ ‎эко-Пришвиным,‏ ‎что ‎глазам‏ ‎больно. ‎Реально,‏ ‎опус ‎магнум ‎Яхиной ‎про ‎запретную‏ ‎любовь‏ ‎пьяного ‎Ивана‏ ‎с ‎подконвойной‏ ‎татаркой ‎я ‎не ‎смог ‎читать,‏ ‎хотя‏ ‎пытался‏ ‎несколько ‎раз.‏ ‎Но ‎видел‏ ‎разок ‎в‏ ‎Уфимском‏ ‎национальном ‎театре‏ ‎постановку ‎на ‎башкирском ‎языке, ‎весьма‏ ‎постколониальную. ‎Филипенко‏ ‎все-таки‏ ‎белорус, ‎а ‎не‏ ‎татарин, ‎и‏ ‎до ‎вульгарного ‎постколониализма ‎не‏ ‎опускается,‏ ‎и ‎вообще‏ ‎осторожно ‎предпочитает‏ ‎фиксироваться ‎на ‎ужасах ‎НКВД ‎без‏ ‎прямых‏ ‎параллелей ‎с‏ ‎современностью ‎(роман‏ ‎«Травля» ‎я ‎не ‎читал, ‎боюсь;‏ ‎судя‏ ‎по‏ ‎аннотациям, ‎это‏ ‎будет ‎непищевая‏ ‎смесь ‎бихевиористского‏ ‎внутреннего‏ ‎монолога ‎с‏ ‎Планом ‎Даллеса ‎в ‎исполнении ‎соевиков).

Так‏ ‎что ‎единственной‏ ‎красивой‏ ‎фразой, ‎которую ‎пропустил‏ ‎редактор, ‎становится—внимание!—«Колоссальный‏ ‎пресс ‎эмоций». ‎Да, ‎с‏ ‎точкой‏ ‎на ‎конце.‏ ‎Право ‎же,‏ ‎только ‎ради ‎нее ‎стоит ‎прочесть‏ ‎роман‏ ‎«Красный ‎крест»‏ ‎до ‎половины.‏ ‎Это ‎великая ‎фраза, ‎я ‎считаю.‏ ‎За‏ ‎нее‏ ‎одну ‎можно‏ ‎было ‎дать‏ ‎«Русскую ‎премию».‏ ‎Книги‏ ‎Филипенко, ‎получившей‏ ‎эту ‎премию, ‎я ‎не ‎читал,‏ ‎но ‎уверен,‏ ‎что‏ ‎там ‎тоже ‎что-то‏ ‎нарраторское, ‎травматичное‏ ‎и ‎однозначно ‎вызывающее ‎колоссальный‏ ‎пресс‏ ‎эмоций. ‎Давит,‏ ‎давит ‎современная‏ ‎русская ‎литература ‎читателя, ‎а ‎он‏ ‎крепок,‏ ‎соплей ‎не‏ ‎перешибешь. ‎Фактом‏ ‎его ‎прессуй! ‎Вот ‎мы ‎добрались‏ ‎и‏ ‎до‏ ‎фактов.

В ‎качестве‏ ‎достоинства ‎романа‏ ‎«Красный ‎крест»‏ ‎преподносятся‏ ‎авторские ‎изыскания‏ ‎в ‎архивах ‎Красного ‎Креста. ‎Большими‏ ‎блоками ‎Филипенко‏ ‎цитирует‏ ‎письма ‎от ‎Красного‏ ‎Креста ‎в‏ ‎СССР ‎о ‎советских ‎военнопленных,‏ ‎списки‏ ‎их ‎в‏ ‎немецких ‎и‏ ‎румынских ‎лагерях, ‎предложения ‎об ‎обмене.‏ ‎Ответов‏ ‎на ‎эти‏ ‎письма ‎от‏ ‎СССР ‎в ‎архивах ‎нет, ‎поэтому‏ ‎Филипенко‏ ‎додумывает‏ ‎резолюции ‎Молотова‏ ‎и ‎прочих‏ ‎палачей: ‎«Не‏ ‎отвечать»,‏ ‎пишут ‎они‏ ‎на ‎письмах, ‎и ‎не ‎хотят‏ ‎вступать ‎ни‏ ‎в‏ ‎какие ‎контакты ‎с‏ ‎поправшими ‎все‏ ‎договора ‎и ‎договоренности ‎гитлеровцами.‏ ‎Ну,‏ ‎так ‎в‏ ‎книжке ‎написано.‏ ‎А ‎старушка ‎с ‎альцгеймером ‎в‏ ‎то‏ ‎время ‎еще‏ ‎молода ‎и‏ ‎перепечатывает ‎эти ‎письма ‎на ‎машинке,‏ ‎так‏ ‎она‏ ‎рассказывает ‎на‏ ‎лестничной ‎клетке‏ ‎тихушному ‎собеседнику,‏ ‎а‏ ‎тот ‎в‏ ‎душевном ‎кризисе ‎и ‎уже ‎не‏ ‎сопротивляется. ‎Уже‏ ‎почти‏ ‎не ‎может ‎сопротивляться‏ ‎душной ‎простыне‏ ‎романа ‎и ‎читатель, ‎но...

...на‏ ‎этом‏ ‎факты ‎закончились.

Все‏ ‎остальное ‎идет‏ ‎по ‎максимально ‎упрощенному ‎шаблону. ‎Старушка,‏ ‎разумеется,‏ ‎уезжает ‎в‏ ‎ГУЛАГ ‎и‏ ‎многое ‎претерпевает. ‎Дочь ‎ее ‎погибает‏ ‎от‏ ‎голода‏ ‎(дело ‎происходит‏ ‎уже ‎после‏ ‎войны, ‎но‏ ‎тем‏ ‎не ‎менее)‏ ‎в ‎детдоме. ‎Травма ‎слушателя ‎старушкиной‏ ‎истории ‎Саши,‏ ‎происходившая‏ ‎оттого, ‎что ‎его‏ ‎мертвая ‎жена‏ ‎3 ‎месяца ‎пролежала ‎на‏ ‎аппарате‏ ‎ИВЛ ‎и‏ ‎из ‎неодушевленного‏ ‎состояния ‎родила ‎дочь, ‎а ‎родственники‏ ‎были‏ ‎против ‎такого‏ ‎богопротивного ‎дела,‏ ‎быстро ‎проходит ‎с ‎помощью ‎соседки‏ ‎снизу,‏ ‎которая‏ ‎приносит ‎комедию‏ ‎на ‎ноутбуке‏ ‎и ‎уже‏ ‎на‏ ‎второй ‎встрече‏ ‎у ‎них ‎все ‎было ‎(серьезно,‏ ‎Филипенко ‎так‏ ‎и‏ ‎пишет: ‎«после ‎того‏ ‎как ‎все‏ ‎случилось, ‎мы ‎лежим»). ‎Среди‏ ‎этих‏ ‎фантастических ‎банальностей‏ ‎слегка ‎цепляет‏ ‎только ‎достойный ‎вильяма ‎нашего ‎шекспира‏ ‎поворот‏ ‎в ‎финале‏ ‎книжки: ‎нам‏ ‎показывают ‎бывшего ‎советского ‎военнопленного, ‎который‏ ‎вышел‏ ‎из‏ ‎немецкого ‎лагеря‏ ‎один, ‎потому‏ ‎что ‎всех‏ ‎своих‏ ‎солагерников ‎сдал‏ ‎органам ‎по ‎освобождении, ‎живет ‎в‏ ‎глухом ‎поселке‏ ‎при‏ ‎советском ‎уже ‎лагере‏ ‎в ‎Пермском‏ ‎крае ‎и ‎прилежно ‎чистит‏ ‎там‏ ‎снег ‎у‏ ‎памятника ‎Сталину.

Есть‏ ‎там ‎и ‎проходная ‎история ‎про‏ ‎исчезающую‏ ‎голову ‎этого‏ ‎Сталина ‎с‏ ‎далекого ‎полустанка, ‎но ‎мне ‎мнится,‏ ‎что‏ ‎автор‏ ‎вставил ‎ее‏ ‎в ‎роман‏ ‎из ‎заготовок,‏ ‎слишком‏ ‎она ‎журналистская.‏ ‎С ‎тем ‎же ‎успехом ‎она‏ ‎могла ‎оказаться‏ ‎и‏ ‎в ‎новейшем ‎романе‏ ‎Филипенко, ‎«Кремулятор»‏ ‎(то ‎же ‎изд. ‎«Время»,‏ ‎2022).‏ ‎Спустя ‎5‏ ‎лет ‎автор‏ ‎не ‎изменяет ‎удачному ‎(нет!) ‎приему‏ ‎и‏ ‎точно ‎так‏ ‎же ‎строит‏ ‎текст ‎на ‎внутреннем ‎монологе, ‎пересказывающем‏ ‎всю‏ ‎жизнь‏ ‎директора ‎Донского‏ ‎крематория ‎Нестеренко‏ ‎с ‎помощью‏ ‎наводящих‏ ‎вопросов ‎картонного‏ ‎собеседника-следователя ‎(на ‎этот ‎раз ‎своей‏ ‎драмы ‎ему‏ ‎не‏ ‎доложили). ‎Точно ‎так‏ ‎же ‎главный‏ ‎герой—из ‎бывших, ‎воевал, ‎спасся‏ ‎из‏ ‎Крыма, ‎шатался‏ ‎и ‎маялся,‏ ‎вернулся, ‎руководил. ‎Лично ‎сжигал, ‎как‏ ‎кочегар‏ ‎Балабанова, ‎крупных‏ ‎совслужащих ‎во‏ ‎времена ‎Большого ‎Террора. ‎У ‎меня‏ ‎здесь‏ ‎это‏ ‎заняло ‎две‏ ‎строчки, ‎22‏ ‎слова, ‎и‏ ‎я‏ ‎ничего ‎не‏ ‎пропустил, ‎кроме ‎бестолкового ‎пережевывания ‎зверств‏ ‎коммунистов ‎в‏ ‎короткой‏ ‎2 ‎части ‎(пожалуй,‏ ‎даже ‎более‏ ‎косноязычного, ‎чем ‎описания ‎зверств‏ ‎ЦРУ‏ ‎в ‎«Ошибке‏ ‎резидента») ‎и‏ ‎3 ‎части, ‎где ‎автор ‎решил‏ ‎выпендриться,‏ ‎назвать ‎ее‏ ‎«Жизнь» ‎и‏ ‎не ‎написать ‎ни ‎единого ‎слова‏ ‎вообще.‏ ‎Саша‏ ‎Филипенко ‎эти‏ ‎22 ‎слова‏ ‎надул ‎в‏ ‎целый‏ ‎роман.

Надувает ‎он‏ ‎рОман ‎не ‎очень ‎внимательно. ‎Я‏ ‎писал ‎выше,‏ ‎что‏ ‎под ‎пренебрежение ‎чистым‏ ‎русским ‎языком,‏ ‎по ‎Филипенко ‎«красивостями», ‎у‏ ‎него‏ ‎подведена ‎целая‏ ‎теория. ‎Но‏ ‎не ‎в ‎красивостях ‎только ‎дело.‏ ‎Герой‏ ‎ведет ‎свой‏ ‎монолог ‎на‏ ‎скучном, ‎бедном, ‎но ‎современном языке. ‎Не‏ ‎раз‏ ‎он‏ ‎упоминает ‎Большой‏ ‎Террор ‎и‏ ‎репрессии—эти ‎термины‏ ‎вошли‏ ‎в ‎оборот‏ ‎лишь ‎много ‎лет ‎спустя, ‎говорит‏ ‎про ‎«контекст»,‏ ‎который‏ ‎явно ‎не ‎входил‏ ‎в ‎регистр‏ ‎разговорной ‎речи ‎в ‎1940-е,‏ ‎и,‏ ‎внимание, ‎в‏ ‎сцене ‎первого‏ ‎же ‎допроса ‎рассказывает ‎о ‎некоем‏ ‎коменданте‏ ‎«из ‎Украины»,‏ ‎который ‎расстрелял‏ ‎всех ‎своих ‎коллег. ‎Прокол, ‎гражданин‏ ‎Филипенко.‏ ‎Или‏ ‎провал?

Был ‎такой‏ ‎писатель ‎Рыбаков,‏ ‎приключенческие ‎книжки‏ ‎которого‏ ‎читали ‎все‏ ‎советские ‎дети, ‎а ‎потом ‎он‏ ‎раз, ‎и‏ ‎написал‏ ‎«Детей ‎Арбата», ‎которыми‏ ‎зачитывались ‎уже‏ ‎все ‎взрослые. ‎Лет ‎10‏ ‎назад‏ ‎я ‎имел‏ ‎глупость ‎этих‏ ‎одиозных ‎«Детей ‎Арбата» ‎открыть. ‎И‏ ‎тотчас‏ ‎закрыл: ‎написано‏ ‎безнадежно ‎плохо,‏ ‎по ‎глупому ‎тенденциозно, ‎схематично ‎и‏ ‎в‏ ‎целом‏ ‎неприятно. ‎Прекрасно‏ ‎помню, ‎как‏ ‎увлеченно ‎я‏ ‎сам‏ ‎это ‎читал‏ ‎на ‎советской ‎даче: ‎удивительное ‎тогда‏ ‎овладело ‎нами‏ ‎помрачение‏ ‎мозгов. ‎Теперь-то ‎для‏ ‎этого ‎есть‏ ‎страшное ‎слово ‎«псиоп», ‎а‏ ‎ведь‏ ‎еще ‎на‏ ‎моей ‎памяти‏ ‎тех, ‎кто ‎разоблачительному ‎умопомрачению ‎не‏ ‎поддавался,‏ ‎буквально ‎из‏ ‎людей ‎выписывали!‏ ‎Оба ‎Великих ‎Разоблачения, ‎хрущевское ‎и‏ ‎горбачевское,‏ ‎дали‏ ‎такого ‎мощного‏ ‎пинка ‎по‏ ‎пятой ‎точке‏ ‎русской‏ ‎культуры, ‎что‏ ‎их ‎флешбеки ‎недобро ‎аукаются ‎нам‏ ‎по ‎сей‏ ‎день.‏ ‎Филипенко, ‎Яхина, ‎целый‏ ‎групешник ‎других‏ ‎писателей ‎и ‎писателек ‎с‏ ‎курсов‏ ‎«креативрайтинга», ‎люди‏ ‎не ‎очень‏ ‎талантливые, ‎но ‎в ‎целом ‎благонамеренные‏ ‎(все‏ ‎ж ‎не‏ ‎Серенко ‎какая-нибудь),‏ ‎за ‎какие ‎грехи ‎вас ‎Сталин‏ ‎покусал?‏ ‎Саша‏ ‎Филипенко! ‎В‏ ‎«Красном ‎кресте»‏ ‎у ‎тебя‏ ‎есть‏ ‎гигантская ‎сопля,‏ ‎дочь ‎от ‎мертвой ‎жены, ‎уникальные‏ ‎документы; ‎что‏ ‎ж‏ ‎ты ‎ими ‎пренебрегаешь?‏ ‎почему ‎с‏ ‎Лерой ‎со ‎2 ‎этажа‏ ‎ты‏ ‎просто ‎лежишь‏ ‎и ‎смотришь‏ ‎в ‎потолок ‎(цитата)? ‎В ‎«Кремуляторе»‏ ‎у‏ ‎тебя ‎целый‏ ‎Донской ‎крематорий,‏ ‎все ‎его ‎покойники ‎и ‎страсти‏ ‎и‏ ‎снова‏ ‎документы; ‎для‏ ‎чего ‎же‏ ‎у ‎тебя‏ ‎весь‏ ‎«нарратив», ‎как‏ ‎сопля ‎зеленая, ‎тягуче ‎выходит ‎из‏ ‎внутреннего ‎монолога‏ ‎на‏ ‎допросе, ‎и ‎монолог‏ ‎этот ‎записан‏ ‎будто ‎передовица ‎«Медузы»? ‎Похоже,‏ ‎я‏ ‎знаю, ‎почему‏ ‎эти ‎сопли‏ ‎у ‎них ‎так ‎тяжело ‎жуются.

Я‏ ‎не‏ ‎люблю ‎слово‏ ‎«провинция». ‎Оно‏ ‎обидно, ‎несправедливо ‎и ‎в ‎России‏ ‎последних‏ ‎двух‏ ‎пятилеток ‎попросту‏ ‎нерелевантно: ‎всюду‏ ‎жизнь. ‎Но‏ ‎насколько‏ ‎я ‎знаю‏ ‎Минск ‎(иногда ‎бывают ‎заказы ‎оттуда)—это‏ ‎оно. ‎А‏ ‎провинцию‏ ‎в ‎голове ‎не‏ ‎перешибешь, ‎сколько‏ ‎лет ‎ни ‎проживи ‎в‏ ‎Москве‏ ‎или ‎там‏ ‎в ‎Швейцарии.‏ ‎И ‎эта ‎аутостигматизация ‎в ‎духе‏ ‎великой‏ ‎песни ‎«небоскребы,‏ ‎небоскребы, ‎а‏ ‎я ‎маленький ‎такой» ‎лежит ‎в‏ ‎основе‏ ‎«литературы‏ ‎травмы», ‎к‏ ‎которой, ‎без‏ ‎сомнения, ‎писанина‏ ‎Филипенко‏ ‎принадлежит. ‎«Травму»‏ ‎прилежно ‎подкармливают ‎жалость ‎к ‎себе‏ ‎и ‎безволие,‏ ‎а‏ ‎их ‎причины ‎выносятся‏ ‎во ‎внешний‏ ‎мир, ‎который ‎злобно ‎гнетет.‏ ‎Тут-то‏ ‎и ‎и‏ ‎пора ‎достать‏ ‎из ‎могилы ‎кровавого ‎Сталина, ‎а‏ ‎кто‏ ‎посмелее ‎и‏ ‎бесшабашнее, ‎хватают‏ ‎во ‎враги ‎себе ‎и ‎мировому‏ ‎счастью‏ ‎Путина‏ ‎или ‎там‏ ‎Лукашенко. ‎Из‏ ‎этой ‎же‏ ‎травмы‏ ‎происходит ‎и‏ ‎нищий ‎язык, ‎и ‎скудоумная ‎фантазия:‏ ‎чем ‎больше‏ ‎самоограничений,‏ ‎тем ‎больше ‎продуцируется‏ ‎жалости, ‎и‏ ‎тем ‎величественней ‎и ‎непреодолимей‏ ‎травма.‏ ‎И ‎вот‏ ‎наконец ‎провинция‏ ‎в ‎голове, ‎чуток ‎осмелев ‎от‏ ‎обиды,‏ ‎берется ‎за‏ ‎реальные ‎документы,‏ ‎как ‎Филипенко ‎в ‎«Красном ‎кресте»‏ ‎и‏ ‎«Кремуляторе»,‏ ‎и ‎получается‏ ‎тихий ‎пук,‏ ‎потому ‎что‏ ‎реальная‏ ‎жизнь—это ‎ошизительная‏ ‎драма, ‎полная ‎любви, ‎изумительности ‎и‏ ‎зла, ‎а‏ ‎ты,‏ ‎Саша ‎Филипенко, ‎забыл‏ ‎язык, ‎на‏ ‎котором ‎эта ‎жизнь ‎с‏ ‎тобой‏ ‎когда-то ‎говорила.

Перечень‏ ‎обид, ‎которые‏ ‎кидает ‎настоящая ‎жизнь ‎в ‎литературу‏ ‎травмы,‏ ‎невелик. ‎В‏ ‎общем, ‎он‏ ‎исчерпывается ‎в ‎корпусе ‎литературы ‎для‏ ‎старшего‏ ‎школьного‏ ‎возраста, ‎ничего‏ ‎не ‎могу‏ ‎сказать ‎про‏ ‎новый‏ ‎модный ‎жанр‏ ‎young ‎adult, ‎с ‎которым ‎пока‏ ‎не ‎нашел‏ ‎сил‏ ‎ознакомиться. ‎Но ‎Филипенко‏ ‎уже ‎взрослый,‏ ‎и ‎вынужден ‎подтягивать ‎в‏ ‎свое‏ ‎травмированное ‎письмо‏ ‎объекты ‎из‏ ‎реального ‎мира. ‎И ‎вот ‎в‏ ‎обеих‏ ‎книжках, ‎похожих‏ ‎друг ‎на‏ ‎друга ‎как ‎пара ‎обрывков ‎бумаги‏ ‎в‏ ‎сельской‏ ‎будке, ‎в‏ ‎постной ‎водице‏ ‎обезжиренного ‎языка‏ ‎у‏ ‎него ‎мокнут‏ ‎«уникальные» ‎документы ‎из ‎открытых ‎архивов:‏ ‎письма ‎Красного‏ ‎Креста‏ ‎времен ‎Войны ‎и‏ ‎дело ‎начальника‏ ‎Донского ‎крематория ‎Нестеренко. ‎Ничего‏ ‎авторского,‏ ‎уникального, ‎никакой‏ ‎окраски ‎Филипенко‏ ‎этим ‎старым ‎бумагам ‎не ‎дает.‏ ‎Сложные‏ ‎метания ‎Нестеренко‏ ‎по ‎континентам‏ ‎будто ‎сшиты ‎нейросетью ‎из ‎белых,‏ ‎а‏ ‎затем‏ ‎красных ‎мемуаров‏ ‎и ‎не‏ ‎представляют ‎ничего‏ ‎любопытного:‏ ‎кто ‎читал‏ ‎их ‎пару ‎десятков, ‎читал ‎их‏ ‎все ‎(есть,‏ ‎однако,‏ ‎большая ‎разница: ‎у‏ ‎людей ‎с‏ ‎раньшего ‎времени ‎было ‎принято‏ ‎владеть‏ ‎русским ‎языком‏ ‎как ‎родным,‏ ‎а ‎от ‎писателя ‎XXI ‎века‏ ‎это,‏ ‎похоже, ‎не‏ ‎требуется). ‎У‏ ‎Филипенко ‎есть ‎прием: ‎взять ‎несколько‏ ‎невыдающихся‏ ‎документов,‏ ‎вложить ‎их‏ ‎в ‎предсказуемый,‏ ‎сотни ‎раз‏ ‎описанный‏ ‎нарратив, ‎упаковать‏ ‎в ‎формат ‎«рассказа ‎о ‎жизни»‏ ‎и ‎опа!‏ ‎готов‏ ‎еще ‎один ‎роман.‏ ‎Назовем ‎точнее,‏ ‎рОман. ‎И ‎дадим ‎этому‏ ‎приему,‏ ‎с ‎грустной‏ ‎рожей ‎жевать‏ ‎давно ‎пережеванное, ‎честное ‎имя: ‎письмо‏ ‎из‏ ‎задницы.

Пусть ‎цветут‏ ‎все ‎цветы,‏ ‎даже ‎в ‎навозной ‎куче. ‎Здоровому‏ ‎человеку‏ ‎от‏ ‎такого ‎письма‏ ‎вреда ‎не‏ ‎будет. ‎Я‏ ‎вот‏ ‎прочел ‎эту‏ ‎макулатуру ‎и ‎не ‎стал ‎антисоветчиком.‏ ‎Является, ‎конечно,‏ ‎традиционная‏ ‎мысль, ‎как ‎грустна‏ ‎наша ‎Россия,‏ ‎но ‎так ‎как ‎пишет‏ ‎Филипенко‏ ‎из ‎рук‏ ‎вон ‎плохо,‏ ‎мысль ‎эта ‎направляется ‎в ‎неожиданную,‏ ‎наверное,‏ ‎для ‎автора‏ ‎сторону: ‎как‏ ‎грустна ‎Россия, ‎в ‎которой ‎можно‏ ‎заработать‏ ‎на‏ ‎таком ‎дерьме.

Не‏ ‎все, ‎однако,‏ ‎так ‎толерантны,‏ ‎как‏ ‎я. ‎Внучка‏ ‎Нестеренко ‎грозится ‎подать ‎в ‎в‏ ‎суд ‎на‏ ‎автора‏ ‎за ‎оскорбление ‎памяти‏ ‎ее ‎деда‏ ‎(достанется ‎и ‎издательству, ‎тиснувшему‏ ‎на‏ ‎обложку ‎книги‏ ‎реальную ‎фотографию‏ ‎из ‎личного ‎дела). ‎Это ‎в‏ ‎Германии.‏ ‎А ‎в‏ ‎Москве ‎в‏ ‎январе ‎до ‎премьеры ‎снят ‎спектакль‏ ‎по‏ ‎«Кремулятору».‏ ‎Забавно, ‎что‏ ‎автор ‎и‏ ‎режиссер ‎напирают‏ ‎на‏ ‎то, ‎что‏ ‎исполнителю ‎главной ‎роли ‎пришла ‎повестка‏ ‎из ‎военкомата,‏ ‎будто‏ ‎они ‎в ‎самом‏ ‎деле ‎наворожили‏ ‎какие-то ‎«репрессии». ‎Симптоматично, ‎что‏ ‎не‏ ‎на ‎свою‏ ‎голову.

02.03.2024


p.s. ‎Уже‏ ‎написавши ‎этот ‎текст, ‎я ‎полез‏ ‎в‏ ‎Википедию ‎справиться.‏ ‎И ‎обнаружил,‏ ‎что ‎«Кремулятор» ‎стал ‎«лучшим ‎европейским‏ ‎романом»‏ ‎по‏ ‎версии ‎французской‏ ‎лит. ‎премии‏ ‎Transfuge, ‎и‏ ‎поставлен‏ ‎по ‎нему‏ ‎в ‎Берлине ‎спектакль; ‎некто ‎Супер‏ ‎пишет: ‎«Нестеренко‏ ‎божественно‏ ‎сыгран ‎у ‎Диденко‏ ‎Максимом ‎Сухановым».

Об‏ ‎отмене ‎московского ‎спектакля ‎и‏ ‎скандале‏ ‎с ‎потомками‏ ‎героя ‎романа‏ ‎Википедия ‎умалчивает. ‎Надо ‎думать, ‎московские‏ ‎тиражи‏ ‎для ‎Филипенко‏ ‎тоже ‎дороги‏ ‎и ‎героя ‎он ‎из ‎себя‏ ‎не‏ ‎лепит.‏ ‎Сказал ‎бы‏ ‎спасибо—да ‎не‏ ‎за ‎что.

p.p.s.‏ ‎Оказывается,‏ ‎та ‎"Русская‏ ‎премия", ‎кот. ‎получил ‎прохвост ‎Филипенко,‏ ‎выдавалась ‎Ельцин-центром‏ ‎и‏ ‎закрыта ‎в ‎2017‏ ‎году. ‎А‏ ‎буквально ‎вчера ‎организована ‎новая‏ ‎"Русская‏ ‎премия" ‎от‏ ‎АСПИ ‎для‏ ‎пишущих ‎по ‎русски ‎за ‎рубежом.‏ ‎Правильно,‏ ‎чего ‎хорошему‏ ‎неймингу ‎пропадать.‏ ‎




Следующий
Все посты проекта
0 комментариев

Подарить подписку

Будет создан код, который позволит адресату получить бесплатный для него доступ на определённый уровень подписки.

Оплата за этого пользователя будет списываться с вашей карты вплоть до отмены подписки. Код может быть показан на экране или отправлен по почте вместе с инструкцией.

Будет создан код, который позволит адресату получить сумму на баланс.

Разово будет списана указанная сумма и зачислена на баланс пользователя, воспользовавшегося данным промокодом.

Добавить карту
0/2048