Киевляне

«Как ‎многоярусные‏ ‎соты, ‎дымился ‎и ‎шумел ‎и‏ ‎жил ‎Город.‏ ‎Прекрасный‏ ‎в ‎морозе ‎и‏ ‎тумане ‎на‏ ‎горах, ‎над ‎Днепром. ‎Целыми‏ ‎днями‏ ‎винтами ‎шел‏ ‎из ‎бесчисленных‏ ‎труб ‎дым ‎к ‎небу. ‎Улицы‏ ‎курились‏ ‎дымкой, ‎и‏ ‎скрипел ‎сбитый‏ ‎гигантский ‎снег. ‎И ‎в ‎пять,‏ ‎и‏ ‎в‏ ‎шесть, ‎и‏ ‎в ‎семь‏ ‎этажей ‎громоздились‏ ‎дома.‏ ‎Днем ‎их‏ ‎окна ‎были ‎черны, ‎а ‎ночью‏ ‎горели ‎рядами‏ ‎в‏ ‎темно-синей ‎выси. ‎Цепочками,‏ ‎сколько ‎хватало‏ ‎глаз, ‎как ‎драгоценные ‎камни,‏ ‎сияли‏ ‎электрические ‎шары,‏ ‎высоко ‎подвешенные‏ ‎на ‎закорючках ‎серых ‎длинных ‎столбов.‏ ‎Днем‏ ‎с ‎приятным‏ ‎ровным ‎гудением‏ ‎бегали ‎трамваи ‎с ‎желтыми ‎соломенными‏ ‎пухлыми‏ ‎сиденьями,‏ ‎по ‎образцу‏ ‎заграничных. ‎Со‏ ‎ската ‎на‏ ‎скат,‏ ‎покрикивая, ‎ехали‏ ‎извозчики, ‎и ‎темные ‎воротники ‎–‏ ‎мех ‎серебристый‏ ‎и‏ ‎черный ‎– ‎делали‏ ‎женские ‎лица‏ ‎загадочными ‎и ‎красивыми»[1].

Громоздиться ‎в‏ ‎пять‏ ‎и ‎более‏ ‎этажей ‎дома‏ ‎в ‎Киеве ‎начали ‎в ‎самом‏ ‎конце‏ ‎девятнадцатого ‎века.‏ ‎Именно ‎тогда‏ ‎город ‎охватила ‎строительная ‎лихорадка. ‎На‏ ‎Крещатике,‏ ‎Владимирской‏ ‎и ‎других‏ ‎улицах ‎один‏ ‎за ‎другим‏ ‎вырастали‏ ‎банки, ‎магазины‏ ‎и ‎доходные ‎дома. ‎В ‎начале‏ ‎века ‎двадцатого‏ ‎появились‏ ‎городская ‎библиотека ‎и‏ ‎оперный ‎театр.‏ ‎Дельцы ‎возводили ‎себе ‎жилища‏ ‎в‏ ‎Липках ‎–‏ ‎элитном, ‎как‏ ‎выразились ‎бы ‎сейчас, ‎районе. ‎Каждый,‏ ‎разумеется,‏ ‎старался ‎соорудить‏ ‎нечто ‎выделяющееся‏ ‎из ‎общего ‎ряда. ‎Архитектор ‎Владислав‏ ‎Городецкий‏ ‎возвел‏ ‎Караимскую ‎кенасу‏ ‎на ‎Большой‏ ‎Подвальной ‎и‏ ‎Николаевский‏ ‎костел ‎на‏ ‎Большой ‎Васильковской. ‎А ‎также ‎построил‏ ‎собственный ‎особняк,‏ ‎который‏ ‎киевляне ‎прозвали ‎“Домом‏ ‎с ‎Химерами”‏ ‎– ‎строение ‎неординарное, ‎украшенное‏ ‎атлантами,‏ ‎драконами, ‎змеями‏ ‎и ‎котами;‏ ‎что ‎уж ‎совсем ‎удивительно, ‎в‏ ‎три‏ ‎этажа ‎с‏ ‎одной ‎стороны‏ ‎и ‎в ‎шесть ‎с ‎другой.‏ ‎Модерновая‏ ‎архитектура‏ ‎теперь ‎соседствовала‏ ‎с ‎древними‏ ‎Софийским ‎собором,‏ ‎Михайловским‏ ‎монастырем ‎и‏ ‎Печерской ‎Лаврой, ‎барочными ‎Мариинским ‎дворцом,‏ ‎Андреевской ‎церковью‏ ‎и‏ ‎более ‎поздними ‎зданиями‏ ‎Владимирского ‎университета,‏ ‎двух ‎городских ‎гимназий ‎и‏ ‎кадетского‏ ‎корпуса. ‎Киев‏ ‎обзавелся ‎«городской‏ ‎железной ‎дорогой», ‎то ‎бишь ‎трамваем.‏ ‎Его‏ ‎запустили ‎некие‏ ‎бельгийские ‎концессионеры.‏ ‎Улицы ‎замостили ‎по-новому. ‎Город ‎хорошел‏ ‎на‏ ‎глазах.

Причин,‏ ‎по ‎которым‏ ‎Киев ‎в‏ ‎те ‎годы‏ ‎стал‏ ‎столь ‎стремительно‏ ‎развиваться, ‎было ‎несколько. ‎Во-первых, ‎здесь‏ ‎находилась ‎административный‏ ‎центр‏ ‎всего ‎Юго-Западного ‎края‏ ‎– ‎Киевской,‏ ‎Подольской ‎и ‎Волынской ‎губерний.‏ ‎Здесь‏ ‎квартировал ‎крупный‏ ‎гарнизон. ‎Здесь‏ ‎селились ‎и ‎вели ‎свои ‎дела‏ ‎коммерсанты‏ ‎всех ‎мастей:‏ ‎сахарные ‎и‏ ‎табачные ‎короли, ‎банкиры, ‎представители ‎страховых‏ ‎обществ,‏ ‎посреднических‏ ‎и ‎прочих‏ ‎контор. ‎И,‏ ‎наконец, ‎в‏ ‎Киев,‏ ‎в ‎Лавру‏ ‎и ‎другие ‎многочисленные ‎монастыри, ‎со‏ ‎всей ‎России‏ ‎устремлялись‏ ‎религиозные ‎паломники. ‎Город‏ ‎не ‎был‏ ‎столицей, ‎но ‎и ‎провинциальным‏ ‎его‏ ‎никак ‎нельзя‏ ‎было ‎назвать.

И‏ ‎именно ‎в ‎таком, ‎ни ‎то‏ ‎столичном,‏ ‎ни ‎то‏ ‎провинциальном ‎городе‏ ‎обитали ‎Булгаковы. ‎Отец ‎семейства ‎Афанасий‏ ‎Иванович‏ ‎коренными‏ ‎киевлянином ‎не‏ ‎являлся. ‎В‏ ‎свое ‎время‏ ‎этот‏ ‎сын ‎сельского‏ ‎священника ‎с ‎орловщины ‎поступил ‎здесь‏ ‎в ‎одно‏ ‎из‏ ‎самых ‎престижных ‎в‏ ‎империи ‎религиозных‏ ‎учебных ‎заведений ‎– ‎Киевскую‏ ‎Духовную‏ ‎академию. ‎Окончив‏ ‎ее ‎со‏ ‎степенью ‎кандидата ‎богословия, ‎он ‎несколько‏ ‎лет‏ ‎преподавал ‎древнегреческий‏ ‎в ‎Новочеркасском‏ ‎Духовном ‎училище, ‎где ‎и ‎написал‏ ‎труд‏ ‎“Очерки‏ ‎истории ‎методизма”.‏ ‎Ознакомившись ‎с‏ ‎трудом, ‎недавние‏ ‎учителя‏ ‎Булгакова ‎посчитали‏ ‎разумным ‎дать ‎ему ‎степень ‎магистра‏ ‎и ‎принять‏ ‎на‏ ‎службу ‎в ‎должности‏ ‎доцента. ‎Так,‏ ‎после ‎недолго ‎отсутствия, ‎он‏ ‎вернулся‏ ‎в ‎Киев‏ ‎и ‎в‏ ‎альма-матер.

Женился ‎Афанасий ‎Иванович ‎согласно ‎тогдашним‏ ‎представлениям‏ ‎как ‎раз‏ ‎вовремя ‎–‏ ‎в ‎31 ‎год ‎– ‎на‏ ‎Варваре‏ ‎Покровской‏ ‎из ‎города‏ ‎Карачева ‎родной‏ ‎Орловской ‎губернии,‏ ‎дочери‏ ‎священнослужителя, ‎который‏ ‎сам ‎же ‎и ‎обвенчал ‎их.‏ ‎Невеста ‎была‏ ‎на‏ ‎десять ‎лет ‎младше‏ ‎жениха.

Как ‎и‏ ‎велел ‎им ‎Господь, ‎плодились‏ ‎и‏ ‎размножались ‎породнившиеся‏ ‎семейства ‎весьма‏ ‎активно. ‎У ‎Афанасия ‎Ивановича ‎было‏ ‎девять‏ ‎братьев ‎и‏ ‎сестер, ‎у‏ ‎Варвары ‎Михайловны ‎– ‎восемь. ‎Соединившие‏ ‎себя‏ ‎узами‏ ‎брака ‎продолжили‏ ‎эту ‎традицию,‏ ‎и ‎в‏ ‎весьма‏ ‎короткий ‎срок‏ ‎чета ‎обзавелась ‎обильным ‎потомством: ‎тремя‏ ‎мальчиками ‎и‏ ‎четырьмя‏ ‎девочками. ‎Первым ‎родился‏ ‎Михаил ‎в‏ ‎1891 ‎году. ‎Далее ‎в‏ ‎порядке‏ ‎очередности ‎на‏ ‎свет ‎появились:‏ ‎Вера ‎(1892), ‎Надежда ‎(1893), ‎Варвара‏ ‎(1895),‏ ‎Николай ‎(1898),‏ ‎Иван ‎(1900)‏ ‎и, ‎наконец, ‎Елена ‎(1902).

По ‎линии‏ ‎отца‏ ‎предки‏ ‎интересующего ‎нас‏ ‎первенца ‎так‏ ‎давно ‎ушли‏ ‎в‏ ‎духовенство, ‎что‏ ‎в ‎семье ‎даже ‎не ‎знали‏ ‎точно, ‎являлись‏ ‎ли‏ ‎изначально ‎Булгаковы ‎дворянами‏ ‎или ‎нет.‏ ‎Для ‎священнослужителей, ‎в ‎отличие‏ ‎от‏ ‎людей ‎светских,‏ ‎это ‎не‏ ‎было ‎вопросом ‎принципиальным. ‎Именно ‎поэтому‏ ‎Михаил‏ ‎всю ‎жизнь‏ ‎полагал, ‎что‏ ‎он ‎к ‎благородному ‎сословию ‎не‏ ‎принадлежит,‏ ‎а‏ ‎его ‎брат‏ ‎Николай ‎считал‏ ‎прямо ‎наоборот.‏ ‎По‏ ‎линии ‎же‏ ‎Варвары ‎Михайловны ‎тоже ‎были ‎сплошь‏ ‎иереи ‎и‏ ‎протоиреи,‏ ‎но ‎имелось ‎также‏ ‎и ‎несколько‏ ‎купцов.

Собственного ‎жилища ‎Булгаковы ‎не‏ ‎имели.‏ ‎Была ‎мысль‏ ‎купить ‎на‏ ‎приданое ‎Варвары ‎Михайловны ‎дом ‎в‏ ‎непрестижной‏ ‎Лукьяновке, ‎но‏ ‎после ‎долгих‏ ‎колебаний ‎выстроили ‎на ‎эти ‎деньги‏ ‎дачу‏ ‎в‏ ‎двадцати ‎девяти‏ ‎верстах ‎от‏ ‎Киева ‎по‏ ‎Юго-Западной‏ ‎железной ‎дороге.‏ ‎Пять ‎комнат ‎с ‎большой ‎кладовой‏ ‎и ‎двумя‏ ‎верандами.‏ ‎Яблоневый ‎и ‎сливовый‏ ‎сад. ‎Начиная‏ ‎с ‎1902 ‎года ‎все‏ ‎лето‏ ‎семейство ‎проводило‏ ‎там, ‎в‏ ‎Буче. ‎В ‎самом ‎же ‎городе‏ ‎они‏ ‎постоянно ‎меняли‏ ‎квартиры: ‎жили‏ ‎и ‎на ‎Подоле, ‎и ‎в‏ ‎Печерске,‏ ‎и‏ ‎в ‎районе‏ ‎Бессарабки. ‎Всего‏ ‎они ‎сменили‏ ‎за‏ ‎пятнадцать ‎лет‏ ‎семь ‎квартир. ‎Так ‎часто ‎переезжать‏ ‎их ‎заставляло‏ ‎банальное‏ ‎отсутствие ‎средств: ‎они‏ ‎постоянно ‎искали‏ ‎более ‎дешевое ‎и ‎вместе‏ ‎с‏ ‎тем ‎удобное‏ ‎жилье. ‎Отцу‏ ‎Михаила ‎приходилось ‎содержать ‎жену ‎и‏ ‎семерых‏ ‎детей. ‎Кроме‏ ‎того, ‎каждое‏ ‎лето ‎у ‎них ‎гостила ‎мать‏ ‎Варвары‏ ‎Михайловны‏ ‎Анфиса ‎Ивановна,‏ ‎урожденная ‎Турбина,‏ ‎и ‎жила‏ ‎вдова‏ ‎младшего ‎брата‏ ‎Афанасия ‎Михайловича ‎Ирина ‎Лукинична. ‎Кухарка‏ ‎обитала ‎в‏ ‎отдельной‏ ‎комнатке. ‎Кроме ‎кухарки,‏ ‎имелась ‎еще‏ ‎одна ‎приходящая ‎работница ‎и‏ ‎ей,‏ ‎разумеется, ‎тоже‏ ‎приходилось ‎платить.‏ ‎Обходиться ‎без ‎прислуги ‎было ‎не‏ ‎принято.‏ ‎Если ‎бы‏ ‎Варвара ‎Михайловна,‏ ‎жена ‎преподавателя ‎академии, ‎сама ‎занялась‏ ‎стряпней‏ ‎или‏ ‎уборкой, ‎ее‏ ‎бы ‎просто‏ ‎неправильно ‎поняли‏ ‎и‏ ‎сочли ‎бы‏ ‎за ‎какую-нибудь, ‎прости ‎господи, ‎социалистку.

А‏ ‎деньги… ‎Деньги‏ ‎вообще‏ ‎такая ‎вещь, ‎знаете‏ ‎ли. ‎Например,‏ ‎Афанасий ‎Иванович ‎пошел ‎учиться‏ ‎именно‏ ‎на ‎богослова,‏ ‎а ‎не‏ ‎в ‎университет, ‎во ‎многом ‎потому,‏ ‎что‏ ‎для ‎детей‏ ‎священников ‎обучение‏ ‎в ‎Духовной ‎академии ‎было ‎бесплатным.‏ ‎Сыном‏ ‎он‏ ‎был ‎старшим,‏ ‎и ‎его‏ ‎родителю ‎нужно‏ ‎было‏ ‎еще ‎поставить‏ ‎на ‎ноги ‎восьмерых ‎отпрысков, ‎родившихся‏ ‎вслед, ‎Он‏ ‎мог‏ ‎бы ‎закончить ‎семинарию‏ ‎и ‎пристроиться‏ ‎дьячком ‎в ‎какой-нибудь ‎храм.‏ ‎Но,‏ ‎как ‎видно,‏ ‎чувствовал ‎в‏ ‎себе ‎некий ‎потенциал ‎и ‎хотел‏ ‎большего.‏ ‎К ‎счастью,‏ ‎религия ‎ему‏ ‎ни ‎в ‎коем ‎разе ‎не‏ ‎претила,‏ ‎и‏ ‎он ‎с‏ ‎удовольствием ‎пользовал‏ ‎свой ‎ум,‏ ‎копаясь‏ ‎в ‎нюансах‏ ‎протестантства ‎и ‎католичества ‎и ‎соотнося‏ ‎их ‎с‏ ‎восточно-христианскими‏ ‎канонами.

То ‎время ‎было‏ ‎неспокойным ‎для‏ ‎православной ‎теологии. ‎Материализм ‎давил‏ ‎открытиями‏ ‎физиков ‎и‏ ‎химиков, ‎изобретениями‏ ‎инженеров, ‎своими ‎паровозами, ‎пароходами, ‎аэропланами‏ ‎и‏ ‎электрическими ‎фонарями.‏ ‎Материя, ‎казалось,‏ ‎вытесняла ‎дух, ‎и ‎с ‎этим‏ ‎нужно‏ ‎было‏ ‎что-то ‎делать.‏ ‎Популярнейший ‎философ‏ ‎Владимир ‎Соловьев‏ ‎предпринимал‏ ‎отчаянные ‎попытки‏ ‎примирить ‎религиозное ‎мышление ‎и ‎позитивизм.‏ ‎Удавалось ‎это‏ ‎ему,‏ ‎кажется, ‎не ‎вполне,‏ ‎но ‎сами‏ ‎усилия ‎заслуживали ‎уважения. ‎Соловьев,‏ ‎однако,‏ ‎был ‎философом.‏ ‎Священники ‎же‏ ‎большей ‎частью ‎ничего ‎не ‎хотели‏ ‎знать‏ ‎обо ‎всех‏ ‎этих ‎переменах.‏ ‎Они ‎предпочитали ‎на ‎вызов ‎истории‏ ‎отвечать‏ ‎высокомерным‏ ‎молчанием, ‎и‏ ‎лишь ‎раз‏ ‎за ‎разом‏ ‎повторять‏ ‎то, ‎что‏ ‎им ‎завещали ‎предшественники. ‎В ‎высшей‏ ‎степени ‎авторитетный‏ ‎для‏ ‎российского ‎общества ‎Лев‏ ‎Толстой ‎обвинял‏ ‎церковь ‎в ‎косности ‎и‏ ‎утверждал,‏ ‎что ‎от‏ ‎истинной ‎веры‏ ‎в ‎официальном ‎православии ‎мало ‎что‏ ‎осталось‏ ‎– ‎теперь‏ ‎это ‎одни‏ ‎только ‎ритуалы. ‎Да ‎и ‎те‏ ‎совершенно‏ ‎лишены‏ ‎для ‎непосвященного‏ ‎человека ‎смысла,‏ ‎потому ‎как‏ ‎не‏ ‎претерпевали ‎изменений‏ ‎столетиями ‎и ‎являют ‎собой ‎лишь‏ ‎механическое ‎повторение‏ ‎обрядов.‏ ‎А ‎о ‎главной‏ ‎своей ‎обязанности‏ ‎– ‎пробуждении ‎нравственного ‎чувства‏ ‎–‏ ‎церковь ‎забыла.‏ ‎За ‎это,‏ ‎как ‎известно, ‎Священный ‎Синод ‎приговорил‏ ‎Толстого‏ ‎к ‎анафеме.

Что‏ ‎до ‎преподавателей‏ ‎Киевской ‎Духовной ‎академии, ‎самой ‎прогрессивной,‏ ‎как‏ ‎считалось,‏ ‎в ‎империи,‏ ‎то ‎они‏ ‎разделились ‎на‏ ‎два‏ ‎лагеря. ‎Одни‏ ‎утверждали, ‎что ‎необходимо ‎оберегать ‎традиции‏ ‎восточно-христианского ‎вероисповедания.‏ ‎Любые‏ ‎изменения, ‎по ‎их‏ ‎мнению, ‎есть‏ ‎ересь. ‎Другие ‎выступали ‎за‏ ‎реформу‏ ‎церкви, ‎которая,‏ ‎верили ‎они,‏ ‎давно ‎назрела. ‎Спор ‎этот ‎иногда‏ ‎заканчивался‏ ‎весьма ‎плачевно.‏ ‎Вот ‎как‏ ‎описывает ‎в ‎своих ‎воспоминаниях ‎один‏ ‎такой‏ ‎инцидент‏ ‎митрополит ‎Евлогий‏ ‎Георгиевский: ‎«Помню‏ ‎тяжелый ‎случай‏ ‎осуждения‏ ‎профессора ‎Экземплярского,‏ ‎молодого ‎либерально ‎настроенного ‎ученого. ‎Он‏ ‎написал ‎в‏ ‎журнале‏ ‎статью: ‎"О ‎нравственном‏ ‎учении ‎св.‏ ‎Иоанна ‎Златоуста". ‎В ‎ней‏ ‎он‏ ‎доказывал, ‎что‏ ‎многие ‎мысли‏ ‎Толстого ‎и ‎социалистов ‎можно ‎найти‏ ‎и‏ ‎у ‎этого‏ ‎великого ‎"отца‏ ‎Церкви". ‎Киевский ‎митрополит ‎Флавиан ‎приехал‏ ‎в‏ ‎Синод‏ ‎с ‎донесением:‏ ‎автор ‎непочтительно‏ ‎отзывается ‎о‏ ‎св.‏ ‎Иоанне ‎Златоусте,‏ ‎сравнивает ‎его ‎с ‎недостойными ‎сравнения‏ ‎именами ‎и‏ ‎неуважительно‏ ‎относится ‎к ‎официальному‏ ‎богословию ‎Киевской‏ ‎Духовной ‎Академии, ‎к ‎ее‏ ‎традициям.‏ ‎Перед ‎докладом‏ ‎он ‎заявил,‏ ‎что ‎прочтет ‎его ‎лишь ‎при‏ ‎условии,‏ ‎если ‎Синод‏ ‎заранее ‎готов‏ ‎радикально ‎осудить ‎автора. ‎Профессора ‎Экземплярского‏ ‎уволили,‏ ‎не‏ ‎выслушав ‎ни‏ ‎его ‎объяснений,‏ ‎ни ‎оправданий...»

Экземплярский‏ ‎был‏ ‎другом ‎Булгаковых.‏ ‎Большинство ‎семейных ‎фотографий, ‎которые ‎дошли‏ ‎до ‎нас,‏ ‎сделал‏ ‎именно ‎он. ‎Впрочем,‏ ‎то, ‎что‏ ‎Афанасий ‎Иванович ‎дружил ‎с‏ ‎Василием‏ ‎Ильичом, ‎вовсе‏ ‎не ‎означает,‏ ‎что ‎он ‎всецело ‎разделял ‎взгляды‏ ‎коллеги.‏ ‎Булгаков, ‎похоже,‏ ‎относился ‎к‏ ‎тому ‎типу ‎людей, ‎которые ‎старательно‏ ‎избегают‏ ‎конфликтов.‏ ‎Но ‎речи‏ ‎опального ‎профессора‏ ‎и ‎его‏ ‎работы‏ ‎несомненно ‎повлияли‏ ‎на ‎молодого ‎Мишу. ‎Экземплярский ‎коллекционировал‏ ‎“Лики ‎Христа”:‏ ‎он‏ ‎собрал ‎сотни ‎снимков‏ ‎икон ‎и‏ ‎фресок, ‎изображавших ‎Иисуса. ‎Считал,‏ ‎что‏ ‎эта ‎живопись‏ ‎наилучшим ‎образом‏ ‎отражает ‎суть ‎христианства. ‎Возможно, ‎именно‏ ‎эти‏ ‎фотографии ‎привели‏ ‎Михаила ‎Булгакова‏ ‎много ‎лет ‎спустя ‎к ‎мысли‏ ‎написать‏ ‎свой‏ ‎апокриф ‎–‏ ‎ершалаимские ‎главы‏ ‎«Мастера ‎и‏ ‎Маргариты».

[1] "Белая‏ ‎гвардия"