Обломки кораблекрушения

«Дорогая ‎мама,‏ ‎как ‎вы ‎поживаете, ‎как ‎ваше‏ ‎здоровье? ‎Очень‏ ‎жалею,‏ ‎что ‎в ‎маленьком‏ ‎письме ‎не‏ ‎могу ‎передать ‎вам, ‎что‏ ‎из‏ ‎себя ‎представляет‏ ‎сейчас ‎Москва.‏ ‎Коротко ‎могу ‎сказать, ‎что ‎идет‏ ‎бешеная‏ ‎борьба ‎за‏ ‎существование ‎и‏ ‎приспособление ‎к ‎новым ‎условиям ‎жизни.‏ ‎Въехав‏ ‎1½‏ ‎месяца ‎тому‏ ‎назад ‎в‏ ‎Москву, ‎в‏ ‎чем‏ ‎был ‎я,‏ ‎как ‎мне ‎кажется, ‎добился ‎maxima‏ ‎того, ‎что‏ ‎можно‏ ‎добиться ‎за ‎такой‏ ‎срок. ‎Место‏ ‎я ‎имею. ‎Правда, ‎это‏ ‎далеко‏ ‎не ‎самое‏ ‎главное. ‎Нужно‏ ‎уметь ‎получать ‎и ‎деньги. ‎И‏ ‎второго‏ ‎я, ‎представьте,‏ ‎добился. ‎Правда,‏ ‎пока ‎еще ‎в ‎ничтожном ‎масштабе.‏ ‎Но‏ ‎все‏ ‎же ‎в‏ ‎этом ‎месяце‏ ‎мы ‎с‏ ‎Таськой‏ ‎уже ‎кой-как‏ ‎едим, ‎запаслись ‎картошкой, ‎она ‎починила‏ ‎туфли, ‎начинаем‏ ‎покупать‏ ‎дрова ‎и ‎т.д.

Работать‏ ‎приходится ‎не‏ ‎просто, ‎а ‎с ‎остервенением.‏ ‎С‏ ‎утра ‎до‏ ‎вечера, ‎и‏ ‎так ‎каждый ‎без ‎перерыва ‎день.

Идет‏ ‎полное‏ ‎сворачивание ‎советских‏ ‎учреждений ‎и‏ ‎сокращение ‎штатов. ‎Мое ‎учреждение ‎тоже‏ ‎попадет‏ ‎под‏ ‎него, ‎и,‏ ‎по-видимому, ‎доживает‏ ‎последние ‎дни.‏ ‎Так‏ ‎что ‎я‏ ‎без ‎места ‎буду ‎в ‎скором‏ ‎времени. ‎Но‏ ‎это‏ ‎пустяки. ‎Мной ‎уже‏ ‎предприняты ‎меры,‏ ‎чтобы ‎не ‎опоздать ‎и‏ ‎вовремя‏ ‎перейти ‎на‏ ‎частную ‎службу.‏ ‎Вам, ‎вероятно, ‎уже ‎известно, ‎что‏ ‎только‏ ‎на ‎ней‏ ‎или ‎при‏ ‎торговле ‎и ‎можно ‎существовать ‎в‏ ‎Москве…

Я‏ ‎предпринимаю‏ ‎попытки ‎к‏ ‎поступлению ‎в‏ ‎льняной ‎трест.‏ ‎Кроме‏ ‎того, ‎вчера‏ ‎я ‎получил ‎приглашение ‎пока ‎еще‏ ‎на ‎невыясненных‏ ‎условиях‏ ‎в ‎открывающуюся ‎промышленную‏ ‎газету. ‎Дело‏ ‎настоящее ‎коммерческое, ‎и ‎меня‏ ‎пробуют.‏ ‎Вчера ‎и‏ ‎сегодня ‎я,‏ ‎так ‎сказать, ‎держал ‎экзамен. ‎Завтра‏ ‎должны‏ ‎выдать ‎½‏ ‎милл. ‎аванса.‏ ‎Это ‎будет ‎означать, ‎что ‎меня‏ ‎оценили‏ ‎и,‏ ‎возможно ‎тогда,‏ ‎что ‎я‏ ‎получу ‎заведывание‏ ‎хроникой.‏ ‎Итак ‎лен,‏ ‎промышленная ‎газета ‎и ‎частная ‎работа‏ ‎(случайная) ‎–‏ ‎вот‏ ‎что ‎предстоит. ‎Путь‏ ‎поисков ‎труда‏ ‎и ‎специальность, ‎намеченная ‎мной‏ ‎еще‏ ‎в ‎Киеве,‏ ‎оказались ‎совершенно‏ ‎правильными. ‎В ‎другой ‎специальности ‎работать‏ ‎нельзя.‏ ‎Это ‎означало‏ ‎бы, ‎в‏ ‎лучшем ‎случае, ‎голодовку…

Знакомств ‎масса ‎и‏ ‎журнальных,‏ ‎и‏ ‎театральных, ‎и‏ ‎деловых ‎просто.‏ ‎Это ‎много‏ ‎значит‏ ‎в ‎теперешней‏ ‎Москве, ‎которая ‎переходит ‎к ‎новой,‏ ‎невиданной ‎в‏ ‎ней‏ ‎давно ‎уже ‎жизни‏ ‎– ‎яростной‏ ‎конкуренции, ‎беготне, ‎проявлению ‎инициативы‏ ‎и‏ ‎т.д. ‎Вне‏ ‎такой ‎жизни‏ ‎жить ‎нельзя, ‎иначе ‎погибнешь. ‎В‏ ‎числе‏ ‎погибших ‎быть‏ ‎не ‎желаю.

…Бедной‏ ‎Таське ‎приходится ‎изощряться ‎изо ‎всех‏ ‎сил,‏ ‎чтоб‏ ‎молотить ‎рожь‏ ‎на ‎обухе‏ ‎и ‎готовить‏ ‎из‏ ‎всякой ‎ерунды‏ ‎обеды. ‎Но ‎она ‎молодец! ‎Одним‏ ‎словом, ‎бьемся‏ ‎оба‏ ‎как ‎рыбы ‎об‏ ‎лед. ‎Самое‏ ‎главное ‎– ‎лишь ‎бы‏ ‎была‏ ‎крыша. ‎Комната‏ ‎Андрея ‎–‏ ‎мое ‎спасение. ‎С ‎приездом ‎Нади‏ ‎вопрос‏ ‎этот, ‎конечно,‏ ‎грозно ‎осложнится.‏ ‎Но ‎я ‎об ‎этом ‎пока‏ ‎не‏ ‎думаю,‏ ‎стараюсь ‎не‏ ‎думать, ‎п.ч.‏ ‎и ‎так‏ ‎мой‏ ‎день ‎есть‏ ‎день ‎тяжких ‎забот.

В ‎Москве ‎считают‏ ‎только ‎на‏ ‎сотни‏ ‎тысяч ‎и ‎миллионы.‏ ‎Черный ‎хлеб‏ ‎4600 ‎р. ‎фунт, ‎белый‏ ‎14000.‏ ‎И ‎цена‏ ‎растет ‎и‏ ‎растет! ‎Магазины ‎полны ‎товаров, ‎но‏ ‎что‏ ‎ж ‎купишь!‏ ‎Театры ‎полны,‏ ‎но ‎вчера, ‎когда ‎я ‎проходил‏ ‎по‏ ‎делу‏ ‎мимо ‎Большого‏ ‎(я ‎теперь‏ ‎уже ‎не‏ ‎мыслю,‏ ‎как ‎можно‏ ‎идти ‎не ‎по ‎делу!), ‎барышники‏ ‎продавали ‎билеты‏ ‎по‏ ‎75, ‎100, ‎150‏ ‎т. ‎руб!‏ ‎В ‎Москве  ‎Вб!ышники ‎продавали‏ ‎билеты‏ ‎по ‎75,‏ ‎100, ‎150‏ ‎т. ‎у ‎мимо ‎Большого ‎(я‏ ‎теперь‏ ‎уже ‎не‏ ‎мыслю, ‎как‏ ‎можно ‎идти ‎не ‎по ‎делу!)‏ ‎она‏ ‎починила‏ ‎есть ‎все:‏ ‎обувь, ‎материи,‏ ‎мясо, ‎икра,‏ ‎консервы,‏ ‎деликатесы ‎–‏ ‎все! ‎Открываются ‎кафе, ‎растут ‎как‏ ‎грибы. ‎И‏ ‎всюду‏ ‎сотни, ‎сотни! ‎Сотни!!‏ ‎Гудит ‎спекулянтская‏ ‎волна.

Я ‎мечтаю ‎только ‎об‏ ‎одном:‏ ‎пережить ‎зиму,‏ ‎не ‎сорваться‏ ‎на ‎декабре, ‎который ‎будет, ‎надо‏ ‎полагать,‏ ‎самым ‎трудным‏ ‎месяцем. ‎Таськина‏ ‎помощь ‎для ‎меня ‎не ‎поддается‏ ‎учету:‏ ‎при‏ ‎огромных ‎расстояниях,‏ ‎которые ‎мне‏ ‎ежедневно ‎приходится‏ ‎пробегать‏ ‎(буквально) ‎по‏ ‎Москве, ‎она ‎спасает ‎мне ‎массу‏ ‎энергии ‎и‏ ‎сил,‏ ‎кормя ‎меня ‎и‏ ‎оставляя ‎мне‏ ‎лишь ‎то, ‎что ‎уж‏ ‎сама‏ ‎не ‎может‏ ‎сделать: ‎колку‏ ‎дров ‎по ‎вечерам ‎и ‎таскание‏ ‎картошки‏ ‎по ‎утрам.

Оба‏ ‎мы ‎носимся‏ ‎по ‎Москве ‎в ‎своих ‎пальтишках.‏ ‎Я‏ ‎поэтому‏ ‎хожу ‎как-то‏ ‎одним ‎боком‏ ‎вперед ‎(продувает‏ ‎почему-то‏ ‎левую ‎сторону).‏ ‎Мечтаю ‎добыть ‎Татьяне ‎теплую ‎обувь.‏ ‎У ‎нее‏ ‎ни‏ ‎черта ‎нет, ‎кроме‏ ‎туфель.

Но ‎авось!‏ ‎Лишь ‎бы ‎комната ‎и‏ ‎здоровье!

Пишу‏ ‎это ‎все‏ ‎еще ‎с‏ ‎той ‎целью, ‎чтобы ‎показать, ‎в‏ ‎каких‏ ‎условиях ‎мне‏ ‎приходится ‎осуществлять‏ ‎свою ‎idee-fixe. ‎А ‎заключается ‎она‏ ‎в‏ ‎том,‏ ‎чтоб ‎в‏ ‎три ‎года‏ ‎восстановить ‎норму‏ ‎–‏ ‎квартиру, ‎одежду,‏ ‎пищу ‎и ‎книги. ‎Удастся ‎ли‏ ‎– ‎увидим.

Не‏ ‎буду‏ ‎писать, ‎потому ‎что‏ ‎вы ‎не‏ ‎поверите, ‎насколько ‎мы ‎с‏ ‎Таськой‏ ‎стали ‎хозяйственны.‏ ‎Бережем ‎каждое‏ ‎полено ‎дров.

Такова ‎школа ‎жизни.

По ‎ночам‏ ‎урывками‏ ‎пишу ‎“Записки‏ ‎земского ‎врача”.‏ ‎Может ‎выйти ‎солидная ‎вещь. ‎Обрабатываю‏ ‎“Недуг”.‏ ‎Но‏ ‎времени, ‎времени‏ ‎нет! ‎Вот‏ ‎что ‎больно‏ ‎для‏ ‎меня!

P.S. ‎Самым‏ ‎моим ‎приятным ‎воспоминанием ‎за ‎последнее‏ ‎время ‎является‏ ‎–‏ ‎угадайте ‎что?

Как ‎я‏ ‎спал ‎у‏ ‎Вас ‎на ‎диване ‎и‏ ‎пил‏ ‎чай ‎с‏ ‎французскими ‎булками.‏ ‎Дорого ‎бы ‎дал, ‎чтоб ‎хоть‏ ‎на‏ ‎два ‎дня‏ ‎опять ‎так‏ ‎лечь, ‎напившись ‎чаю, ‎и ‎ни‏ ‎о‏ ‎чем‏ ‎не ‎думать.‏ ‎Так ‎сильно‏ ‎устал»[1].

Все ‎это‏ ‎длинное‏ ‎письмо ‎Варваре‏ ‎Михайловне ‎состоит ‎из ‎оправданий. ‎Он‏ ‎подозревал, ‎что‏ ‎мать,‏ ‎вероятно, ‎упрекает ‎его‏ ‎за ‎множество‏ ‎вещей. ‎Во-первых, ‎за ‎склонность‏ ‎к‏ ‎праздности. ‎Во-вторых,‏ ‎за ‎то,‏ ‎что ‎при ‎своем ‎характере ‎женился‏ ‎на‏ ‎особе ‎столь‏ ‎же ‎бесшабашной,‏ ‎что ‎и ‎сам. ‎В-третьих, ‎за‏ ‎то,‏ ‎что‏ ‎вместо ‎синицы‏ ‎в ‎руках‏ ‎– ‎медицины‏ ‎–‏ ‎ее ‎сынок‏ ‎покушается ‎на ‎журавля ‎в ‎небе‏ ‎в ‎виде‏ ‎журналистики‏ ‎и ‎даже, ‎страшно‏ ‎сказать, ‎литературы.‏ ‎На ‎это ‎он ‎ей‏ ‎отвечает,‏ ‎что ‎они‏ ‎с ‎женой‏ ‎очень ‎изменились: ‎он ‎целый ‎день‏ ‎бегает‏ ‎по ‎делам,‏ ‎и ‎Тася‏ ‎ему ‎очень ‎помогает. ‎Они ‎стали‏ ‎бережливы.‏ ‎Его‏ ‎нынешняя ‎профессия‏ ‎только ‎одна‏ ‎и ‎может‏ ‎обеспечить‏ ‎хоть ‎сколько-нибудь‏ ‎приличное ‎существование. ‎Никакие ‎другие ‎не‏ ‎могут. ‎И‏ ‎знакомых‏ ‎у ‎него ‎столько‏ ‎в ‎творческой‏ ‎среде! ‎К ‎тому ‎же‏ ‎он‏ ‎не ‎так‏ ‎просто ‎живет‏ ‎– ‎у ‎него ‎есть ‎идея.‏ ‎Через‏ ‎три ‎года‏ ‎он ‎планирует‏ ‎иметь ‎в ‎достатке ‎пищу ‎и‏ ‎одежду.‏ ‎И‏ ‎даже ‎квартиру,‏ ‎и ‎книги!‏ ‎Кстати, ‎в‏ ‎Киеве‏ ‎у ‎Булгаковых‏ ‎не ‎было ‎ни ‎своей ‎квартиры,‏ ‎ни ‎большой‏ ‎библиотеки.‏ ‎Таким ‎образом, ‎Михаил‏ ‎сообщал ‎матери:‏ ‎он ‎намерен ‎добиться ‎не‏ ‎только‏ ‎того, ‎что‏ ‎имели ‎родители,‏ ‎но ‎даже ‎большего. ‎Вот ‎какой‏ ‎он‏ ‎целеустремленный!

В ‎эти‏ ‎дни ‎нашлись,‏ ‎наконец, ‎Николка ‎и ‎Ваня ‎–‏ ‎младшие‏ ‎братья‏ ‎Михаила. ‎С‏ ‎конца ‎девятнадцатого‏ ‎года ‎о‏ ‎них‏ ‎ничего ‎не‏ ‎было ‎слышно. ‎Как ‎уже ‎было‏ ‎сказано, ‎оба‏ ‎они‏ ‎поступили ‎в ‎юнкера.‏ ‎По ‎приказу‏ ‎командования ‎Николай ‎со ‎всем‏ ‎училищем‏ ‎должен ‎был‏ ‎отправиться ‎в‏ ‎Крым. ‎Все ‎семейство ‎было ‎уверено,‏ ‎что‏ ‎он ‎уже‏ ‎там. ‎В‏ ‎действительности ‎в ‎октябре ‎девятнадцатого ‎красные‏ ‎неудачно‏ ‎попытались‏ ‎провести ‎наступление‏ ‎на ‎Киев,‏ ‎и ‎в‏ ‎ходе‏ ‎этих ‎боев‏ ‎Николку ‎тяжело ‎ранили. ‎Училище ‎его,‏ ‎и ‎правда,‏ ‎перевели‏ ‎на ‎юг, ‎но‏ ‎его ‎оставили‏ ‎в ‎передвижном ‎госпитале. ‎«Поезд‏ ‎стоял‏ ‎на ‎Киево-Товарном.‏ ‎Мать ‎ничего‏ ‎не ‎знала, ‎но ‎каким-то ‎материнским‏ ‎чутьем‏ ‎она ‎вдруг‏ ‎очутилось ‎<на‏ ‎этой ‎станции>, ‎и ‎когда ‎Николка‏ ‎открыл‏ ‎глаза…,‏ ‎он ‎увидел‏ ‎перед ‎собой‏ ‎мать. ‎Для‏ ‎него‏ ‎это ‎была‏ ‎радость, ‎и ‎ей ‎тоже»[2].

Вообще-то ‎трудно‏ ‎поверить ‎в‏ ‎то,‏ ‎что ‎интуиция ‎Варвары‏ ‎Михайловны ‎была‏ ‎столь ‎сильна, ‎что ‎она‏ ‎чудесным‏ ‎образом ‎узнала‏ ‎о ‎Николайчике,‏ ‎умирающем ‎в ‎санитарном ‎поезде, ‎что‏ ‎стоит‏ ‎на ‎Киево-Товарном.‏ ‎Скорее ‎всего‏ ‎кто-то ‎ей ‎все ‎же ‎сообщил.‏ ‎Это‏ ‎был‏ ‎последний ‎раз,‏ ‎когда ‎они‏ ‎виделись ‎–‏ ‎поезд‏ ‎уходил ‎в‏ ‎Феодосию. ‎Здесь, ‎когда ‎Николай ‎поправился,‏ ‎его ‎направили‏ ‎служить‏ ‎в ‎тыловые ‎части.‏ ‎В ‎ноябре‏ ‎двадцатого ‎со ‎всей ‎остальной‏ ‎армией‏ ‎Врангеля ‎он‏ ‎эвакуировался ‎в‏ ‎Турцию.

Ваня ‎тоже ‎натерпелся. ‎Сначала ‎с‏ ‎корпусом‏ ‎генерала ‎Бредова‏ ‎он ‎попал‏ ‎в ‎Польшу, ‎где, ‎после ‎заключения‏ ‎между‏ ‎этой‏ ‎новой ‎страной‏ ‎и ‎Советами‏ ‎соответствующих ‎соглашений,‏ ‎все‏ ‎белогвардейские ‎дивизии‏ ‎были ‎разоружены ‎и ‎помещены ‎в‏ ‎лагеря. ‎Бредовцев‏ ‎продержали‏ ‎в ‎них ‎около‏ ‎полугода. ‎Затем,‏ ‎когда ‎началась ‎советско-польская ‎война,‏ ‎в‏ ‎эшелонах, ‎предоставленных‏ ‎польским ‎военным‏ ‎командованием, ‎их ‎переправили ‎в ‎Крым‏ ‎к‏ ‎Врангелю. ‎Оттуда‏ ‎Иван ‎отбыл‏ ‎всё ‎в ‎ту ‎же ‎Турцию.

Старший‏ ‎из‏ ‎двоих‏ ‎братьев ‎осел‏ ‎в ‎Хорватии,‏ ‎младший ‎вместе‏ ‎со‏ ‎всей ‎почти‏ ‎армией ‎в ‎Болгарии. ‎Коля ‎в‏ ‎сумасшедших ‎1917-1919‏ ‎годах‏ ‎успел ‎закончить ‎несколько‏ ‎курсов ‎медицинского‏ ‎факультета ‎в ‎Киеве ‎и‏ ‎теперь‏ ‎намеревался ‎продолжить‏ ‎образование ‎в‏ ‎Загребском ‎университете. ‎Ваня ‎даже ‎и‏ ‎из‏ ‎гимназии ‎толком‏ ‎выпуститься ‎не‏ ‎успел. ‎Стал ‎играть ‎в ‎ресторанах‏ ‎на‏ ‎балалайке‏ ‎– ‎у‏ ‎него ‎это‏ ‎с ‎детства‏ ‎хорошо‏ ‎получалось.

Первое ‎время‏ ‎почта ‎никакая ‎между ‎Россией ‎и‏ ‎остальным ‎миром‏ ‎не‏ ‎ходила, ‎и ‎родные‏ ‎ничего ‎о‏ ‎них ‎не ‎знали. ‎Михаил‏ ‎постоянно‏ ‎воображал, ‎что‏ ‎Николайчик ‎и‏ ‎Ванечка ‎погибли, ‎и ‎даже ‎почти‏ ‎смирился‏ ‎с ‎этой‏ ‎мыслью. ‎Но‏ ‎повезло ‎– ‎оба ‎были ‎живы.

В‏ ‎январе‏ ‎22‏ ‎года, ‎наконец,‏ ‎от ‎Коли‏ ‎пришла ‎весть:‏ ‎«Я,‏ ‎слава ‎Богу,‏ ‎здоров ‎и, ‎вероятно, ‎страшно ‎переменился‏ ‎за ‎эти‏ ‎годы:‏ ‎ведь ‎мне ‎уже‏ ‎24-ый ‎год.‏ ‎Посылаю ‎Вам ‎одну ‎из‏ ‎последних‏ ‎карточек. ‎После‏ ‎довольно ‎бедственного‏ ‎года, ‎проведенного ‎мною ‎в ‎борьбе‏ ‎за‏ ‎существование, ‎я‏ ‎окончательно ‎поправил‏ ‎свои ‎легкие ‎и ‎решил ‎снова‏ ‎начать‏ ‎учебную‏ ‎жизнь. ‎Но‏ ‎не ‎так‏ ‎легко ‎это‏ ‎было‏ ‎сделать: ‎понадобился‏ ‎целый ‎год ‎службы ‎в ‎одном‏ ‎из ‎госпиталей,‏ ‎чтобы‏ ‎окончательно ‎стать ‎на‏ ‎ноги, ‎одеться‏ ‎с ‎ног ‎до ‎головы‏ ‎и‏ ‎достать ‎хоть‏ ‎немного ‎денег‏ ‎для ‎начала ‎тяжкого ‎в ‎нынешние‏ ‎времена‏ ‎учебного ‎пути.‏ ‎Это ‎была‏ ‎очень ‎тяжелая ‎и ‎упорная ‎работа:‏ ‎так,‏ ‎например,‏ ‎я ‎просидел‏ ‎взаперти ‎22‏ ‎суток ‎один‏ ‎одинешенек‏ ‎с ‎оспенными‏ ‎больными ‎крестьянами, ‎доставленными ‎из ‎пораженного‏ ‎эпидемией ‎уезда.‏ ‎Работал‏ ‎в ‎тифозном ‎отделении‏ ‎с ‎50‏ ‎больными ‎и ‎Бог ‎меня‏ ‎вынес‏ ‎целым ‎и‏ ‎невредимым.

Все ‎это‏ ‎смягчалось ‎сознанием, ‎что ‎близка ‎намеченная‏ ‎цель.‏ ‎И, ‎действительно,‏ ‎я ‎скопил‏ ‎денег, ‎оделся, ‎купил ‎все ‎необходимое‏ ‎для‏ ‎одинокой‏ ‎жизни ‎и‏ ‎уехал ‎в‏ ‎Университет ‎(Загребский),‏ ‎куда‏ ‎меня ‎устроил‏ ‎проф. ‎Лапинский ‎по ‎моим ‎бумагам.‏ ‎Сначала ‎работал,‏ ‎сколько‏ ‎сил ‎хватало, ‎чтобы‏ ‎показать ‎себя.

Теперь‏ ‎я ‎освобожден ‎от ‎платы‏ ‎за‏ ‎нравоучение ‎и‏ ‎получаю ‎от‏ ‎Университета ‎стипендию, ‎равную ‎20-25 ‎рублей‏ ‎мирного‏ ‎времени. ‎Половину‏ ‎этого ‎(или‏ ‎немного ‎менее) ‎отнимает ‎квартира, ‎отопление,‏ ‎освещение,‏ ‎а‏ ‎остальное ‎на‏ ‎прочие ‎потребности‏ ‎жизни: ‎еду‏ ‎и‏ ‎остальные. ‎Жить‏ ‎приходится ‎более ‎чем ‎скромно, ‎но‏ ‎меня ‎спасает‏ ‎то,‏ ‎что ‎за ‎время‏ ‎службы ‎в‏ ‎госпитале ‎я ‎купил ‎себе‏ ‎теплое‏ ‎пальто, ‎2‏ ‎пары ‎ботинок,‏ ‎кой-какой ‎костюмчик ‎(подешевле!), ‎сделал ‎несколько‏ ‎пар‏ ‎белья ‎постельного‏ ‎и ‎носильного‏ ‎и ‎приобрел ‎всякую ‎дребедень: ‎бритву,‏ ‎зубную‏ ‎щетку‏ ‎и ‎проч.‏ ‎и ‎проч.‏ ‎Есть ‎даже‏ ‎кой-какая‏ ‎посуда. ‎Живу‏ ‎я ‎на ‎окраине ‎города ‎в‏ ‎комнате ‎с‏ ‎самой‏ ‎необходимой ‎студенту ‎обстановкой:‏ ‎печечка ‎тоже‏ ‎железная, ‎но ‎обогревает ‎хорошо‏ ‎(слава‏ ‎Богу, ‎недавно‏ ‎дешево ‎купил‏ ‎на ‎железной ‎дороге ‎1/2 ‎сажени‏ ‎дров,‏ ‎а ‎то‏ ‎зима, ‎дает‏ ‎себя ‎чувствовать ‎основательно). ‎Воду ‎дают‏ ‎хозяева,‏ ‎которые‏ ‎очень ‎хорошо‏ ‎ко ‎мне‏ ‎относятся; ‎ведь‏ ‎я‏ ‎не ‎пью,‏ ‎не ‎курю, ‎не ‎скандалю ‎–‏ ‎тихий ‎квартирант‏ ‎и‏ ‎платит ‎аккуратно! ‎Готовлю‏ ‎обычно ‎сам,‏ ‎но ‎иногда ‎обедаю ‎в‏ ‎столовках,‏ ‎что ‎подешевле.‏ ‎На ‎судьбу‏ ‎не ‎жалуюсь, ‎хотя ‎страшно ‎скучаю‏ ‎без‏ ‎вас ‎всех.‏ ‎Конечно, ‎не‏ ‎приходится ‎думать ‎о ‎покупке ‎нужных‏ ‎и‏ ‎дорогих‏ ‎пособий, ‎цены‏ ‎на ‎которые‏ ‎превышают ‎все‏ ‎границы,‏ ‎но ‎изредка‏ ‎урежу ‎себя ‎да ‎и ‎куплю‏ ‎какую-нибудь ‎книжку.‏ ‎А‏ ‎больше ‎всего ‎работаю‏ ‎в ‎Университетской‏ ‎библиотеке, ‎в ‎которой ‎очень‏ ‎много‏ ‎хороших ‎книг‏ ‎на ‎немецком‏ ‎языке, ‎который ‎я ‎изучал ‎еще‏ ‎до‏ ‎поступления ‎в‏ ‎университет, ‎живя‏ ‎в ‎госпитале, ‎и ‎понемногу ‎овладеваю‏ ‎им‏ ‎(немецким‏ ‎языком). ‎Студенты‏ ‎и ‎профессора‏ ‎относятся ‎ко‏ ‎мне‏ ‎очень ‎хорошо.‏ ‎С ‎приездом ‎из ‎Швейцарии ‎одного‏ ‎местного ‎профессора‏ ‎связана‏ ‎и ‎моя ‎жизнь,‏ ‎т. ‎к.‏ ‎я, ‎может ‎быть, ‎получу‏ ‎тогда‏ ‎дешевую ‎комнату‏ ‎при ‎Университете,‏ ‎т. ‎к. ‎буду ‎работать ‎у‏ ‎этого‏ ‎профессора. ‎А‏ ‎мне ‎необходимо‏ ‎материально ‎подкрепиться!

Замечательно, ‎что ‎с ‎момента,‏ ‎как‏ ‎видел‏ ‎тебя ‎(он‏ ‎обращается ‎к‏ ‎матери ‎–‏ ‎И.П.)‏ ‎в ‎последний‏ ‎раз ‎перед ‎моим ‎отъездом ‎за‏ ‎границу, ‎я‏ ‎абсолютно‏ ‎ничем ‎не ‎болел,‏ ‎даже ‎простудой,‏ ‎и ‎вообще ‎окреп»[3].

Михаил ‎искренне‏ ‎любил‏ ‎братьев. ‎Особенно‏ ‎Николку. ‎Никол‏ ‎был ‎по-настоящему ‎бесстрашный ‎и ‎благородный.‏ ‎Сам‏ ‎Михаил ‎ощущал‏ ‎нехватку ‎у‏ ‎себя ‎этих ‎качеств, ‎и ‎потому‏ ‎очень‏ ‎гордился‏ ‎им. ‎Не‏ ‎то ‎чтобы‏ ‎ему ‎самому‏ ‎смелость‏ ‎и ‎благородство‏ ‎не ‎были ‎присущи. ‎Но ‎он‏ ‎мог ‎впасть‏ ‎в‏ ‎сомнения ‎– ‎и‏ ‎случай ‎на‏ ‎мосту ‎с ‎евреем ‎показал‏ ‎это‏ ‎особенно ‎отчетливо.‏ ‎Никол ‎не‏ ‎сомневался, ‎если ‎речь ‎заходила ‎о‏ ‎чести.‏ ‎Ему ‎еще‏ ‎предстояло ‎воплотиться‏ ‎в ‎виде ‎героя ‎«Белой ‎гвардии».‏ ‎Или‏ ‎его‏ ‎воображаемому ‎образу.

[1] Письма

[2] Чудакова‏ ‎М. ‎О.‏ ‎Жизнеописание ‎Михаила‏ ‎Булгакова

[3] булгаковская‏ ‎энциклопедия