Не герой

Как ‎Михаил‏ ‎и ‎предполагал, ‎вскоре ‎его ‎сократили.‏ ‎Он ‎тут‏ ‎же‏ ‎устроился ‎в ‎“Торгово-промышленный‏ ‎вестник”. ‎«Еженедельное‏ ‎издание ‎посвященное ‎практическим ‎нуждам‏ ‎средней,‏ ‎мелкой ‎и‏ ‎кустарной ‎промышленности»‏ ‎– ‎так ‎было ‎указано ‎в‏ ‎его‏ ‎уставе. ‎Вообще-то‏ ‎это ‎была‏ ‎газета ‎объявлений. ‎Михаил ‎писал ‎в‏ ‎нее‏ ‎иногда‏ ‎высокохудожественные ‎заметки‏ ‎о ‎пересмотре‏ ‎промыслового ‎налога‏ ‎или‏ ‎о ‎каких-нибудь‏ ‎биржевых ‎новостях, ‎но ‎в ‎основном‏ ‎должен ‎был‏ ‎приносить‏ ‎рекламу.

«Не ‎из ‎прекрасного‏ ‎далека ‎я‏ ‎изучал ‎Москву… ‎О ‎нет…‏ ‎я‏ ‎истоптал ‎ее‏ ‎вдоль ‎и‏ ‎поперек. ‎Я ‎поднимался ‎почти ‎во‏ ‎все‏ ‎шестые ‎этажи,‏ ‎в ‎каких‏ ‎только ‎помещались ‎учреждения, ‎и ‎так‏ ‎как‏ ‎не‏ ‎было ‎положительно‏ ‎ни ‎одного‏ ‎6-го ‎этажа,‏ ‎в‏ ‎котором ‎не‏ ‎было ‎бы ‎учреждения, ‎то ‎этажи‏ ‎знакомы ‎мне‏ ‎все‏ ‎решительно. ‎Едешь, ‎например,‏ ‎на ‎извозчике‏ ‎по ‎Златоустьинскому ‎переулку… ‎и‏ ‎вспоминаешь:

– Ишь‏ ‎домина! ‎Позвольте,‏ ‎да ‎ведь‏ ‎я ‎в ‎нем ‎был! ‎Был,‏ ‎честное‏ ‎слово! ‎И‏ ‎даже ‎припоминаю‏ ‎когда ‎именно. ‎В ‎январе ‎1922‏ ‎года.‏ ‎И‏ ‎какого ‎черта‏ ‎меня ‎носило‏ ‎сюда? ‎Извольте…‏ ‎Это‏ ‎было, ‎когда‏ ‎я ‎поступил ‎в ‎частную ‎торгово-промышленную‏ ‎газету ‎и‏ ‎попросил‏ ‎у ‎редактора ‎аванс.‏ ‎Аванса ‎мне‏ ‎редактор ‎не ‎дал, ‎а‏ ‎сказал:‏ ‎“Идите ‎в‏ ‎Златоустьинский ‎переулок,‏ ‎в ‎6 ‎этаж, ‎комната ‎№‏ ‎…”‏ ‎– ‎позвольте,‏ ‎242? ‎а‏ ‎может, ‎и ‎180?.. ‎Забыл. ‎Неважно…‏ ‎Одним‏ ‎словом:‏ ‎“Идите ‎и‏ ‎получите ‎объявление‏ ‎в ‎Главхиме”…‏ ‎или‏ ‎Центрохиме? ‎Забыл.‏ ‎Ну ‎неважно… ‎“Получите ‎объявление ‎и‏ ‎вам ‎25‏ ‎процентов”.‏ ‎Если ‎бы ‎теперь‏ ‎мне ‎кто-нибудь‏ ‎сказал: ‎“Идите, ‎объявление ‎получите”,‏ ‎я‏ ‎бы ‎ответил:‏ ‎“Не ‎пойду”.‏ ‎Не ‎желаю ‎ходить ‎за ‎объявлениями.‏ ‎Мне‏ ‎не ‎нравится‏ ‎ходить ‎за‏ ‎объявлениями. ‎Это ‎не ‎моя ‎специальность.‏ ‎А‏ ‎тогда…‏ ‎О, ‎тогда‏ ‎было ‎другое.‏ ‎Я ‎покорно‏ ‎накрылся‏ ‎шапкой, ‎взял‏ ‎эту ‎дурацкую ‎книжку ‎объявлений ‎и‏ ‎пошел, ‎как‏ ‎лунатик.‏ ‎Был ‎совершенно ‎невероятный,‏ ‎какого ‎никогда‏ ‎даже ‎не ‎бывает, ‎мороз.‏ ‎Я‏ ‎влез ‎на‏ ‎6-й ‎этаж,‏ ‎нашел ‎эту ‎комнату ‎№200, ‎в‏ ‎ней‏ ‎нашел ‎рыжего‏ ‎лысого ‎человека,‏ ‎который, ‎выслушав ‎меня, ‎не ‎дал‏ ‎мне‏ ‎объявления…‏ ‎Где ‎я‏ ‎только ‎не‏ ‎был! ‎На‏ ‎Мясницкой‏ ‎сотни ‎раз,‏ ‎на ‎Варварке ‎– ‎в ‎деловом‏ ‎дворе, ‎на‏ ‎Старой‏ ‎площади ‎– ‎в‏ ‎Центросоюзе, ‎заезжал‏ ‎в ‎Сокольники, ‎швыряло ‎меня‏ ‎и‏ ‎на ‎Девичье‏ ‎поле. ‎Меня‏ ‎гоняло ‎по ‎всей ‎необъятной ‎и‏ ‎странной‏ ‎столице ‎одно‏ ‎желание ‎–‏ ‎найти ‎себе ‎пропитание. ‎И ‎я‏ ‎его‏ ‎находил‏ ‎– ‎правда,‏ ‎скудное, ‎неверное,‏ ‎зыбкое. ‎Находил‏ ‎я‏ ‎его ‎на‏ ‎самых ‎фантастических ‎и ‎скоротечных, ‎как‏ ‎чахотка, ‎должностях,‏ ‎добывая‏ ‎его ‎странными ‎утлыми‏ ‎способами, ‎многие‏ ‎из ‎которых ‎теперь, ‎когда‏ ‎мне‏ ‎полегчало, ‎кажутся‏ ‎уже ‎мне‏ ‎смешными. ‎Я ‎писал ‎торгово-промышленную ‎хронику‏ ‎в‏ ‎газете, ‎и‏ ‎по ‎ночам‏ ‎сочинял ‎веселые ‎фельетоны, ‎которые ‎мне‏ ‎самому‏ ‎казались‏ ‎не ‎смешнее‏ ‎зубной ‎боли…»[1]

Наде‏ ‎в ‎Киев‏ ‎он‏ ‎отправляет ‎один‏ ‎такой ‎фельетон, ‎“Торговый ‎ренессанс”. ‎Про‏ ‎НЭПО ‎–‏ ‎Новую‏ ‎Экономическую ‎Политику, ‎позднее‏ ‎сокращенную ‎до‏ ‎резкого ‎НЭПа, ‎и ‎видимых‏ ‎последствиях‏ ‎введения ‎этой‏ ‎политики ‎в‏ ‎Москве. ‎Магазины ‎открываются, ‎жизнь ‎возвращается‏ ‎и‏ ‎прочая. ‎В‏ ‎общем, ‎неплохой‏ ‎репортаж ‎– ‎зря ‎он ‎так.‏ ‎В‏ ‎Киев‏ ‎же ‎он‏ ‎его ‎послал‏ ‎потому, ‎что‏ ‎вряд‏ ‎ли ‎кто-нибудь‏ ‎взял ‎бы ‎такой ‎текст ‎в‏ ‎Москве ‎–‏ ‎все‏ ‎и ‎так ‎видели,‏ ‎что ‎происходит‏ ‎на ‎улицах. ‎На ‎Украине‏ ‎же‏ ‎могли, ‎вероятно,‏ ‎заинтересоваться ‎столичной‏ ‎картинкой. ‎К ‎тому ‎же ‎он‏ ‎подумал,‏ ‎что, ‎быть‏ ‎может, ‎какое-нибудь‏ ‎издание ‎пожелает ‎иметь ‎в ‎белокаменной‏ ‎корреспондента‏ ‎в‏ ‎его ‎лице.

Нет,‏ ‎никому ‎не‏ ‎нужен ‎был‏ ‎корреспондент.‏ ‎И ‎фельетон‏ ‎его ‎там ‎тоже ‎не ‎напечатали.‏ ‎И ‎“Вестник”‏ ‎всего-то‏ ‎через ‎полтора ‎месяца‏ ‎после ‎открытия‏ ‎приказал ‎долго ‎жить. ‎

Чудовищная‏ ‎инфляция‏ ‎раздражала. ‎Как‏ ‎жить, ‎если‏ ‎буханка ‎хлеба ‎вечером ‎стоит ‎больше,‏ ‎чем‏ ‎утром? ‎И‏ ‎так ‎каждый‏ ‎божий ‎день. ‎Миллион ‎рублей ‎как-то‏ ‎прозвали‏ ‎“лимоном”‏ ‎и ‎с‏ ‎тех ‎пор‏ ‎по-другому ‎уже‏ ‎не‏ ‎называли. ‎НЭП,‏ ‎новая ‎экономическая ‎политика, ‎уже ‎начался.‏ ‎Всюду ‎открывались‏ ‎большие‏ ‎и ‎маленькие ‎магазины.‏ ‎Кондитерские ‎на‏ ‎каждом ‎углу, ‎гастрономы ‎полны‏ ‎товара.‏ ‎“Известия” ‎и‏ ‎прочие ‎издания‏ ‎стали ‎выходить ‎со ‎страницами ‎объявлений.‏ ‎Самолеты‏ ‎принялись ‎разбрасывать‏ ‎коммерческие ‎листки‏ ‎над ‎городом…

Но ‎это ‎отступление ‎коммунистов‏ ‎пока‏ ‎не‏ ‎принесло ‎ничего‏ ‎хорошего. ‎Булгакову,‏ ‎во ‎всяком‏ ‎случае.‏ ‎Михаил ‎начал‏ ‎вести ‎дневник. ‎Вот ‎одна ‎из‏ ‎первых ‎записей:‏ ‎«Идет‏ ‎самый ‎черный ‎период‏ ‎моей ‎жизни.‏ ‎Мы ‎с ‎женой ‎голодаем»[2].

«Пошел‏ ‎к‏ ‎зеркалу. ‎Вот‏ ‎так ‎лицо.‏ ‎Рыжая ‎борода, ‎скулы ‎белые, ‎веки‏ ‎красные.‏ ‎Но ‎это‏ ‎ничего, ‎а‏ ‎вот ‎глаза. ‎Нехорошие. ‎Опять ‎с‏ ‎блеском.‏ ‎Совет:‏ ‎берегитесь ‎этого‏ ‎блеска. ‎Как‏ ‎только ‎появится,‏ ‎сейчас‏ ‎же ‎берите‏ ‎взаймы ‎деньги ‎у ‎буржуа ‎(без‏ ‎отдачи), ‎покупайте‏ ‎провизию‏ ‎и ‎ешьте. ‎Но‏ ‎только ‎не‏ ‎наедайтесь ‎сразу. ‎В ‎первый‏ ‎день‏ ‎бульон ‎и‏ ‎немного ‎белого‏ ‎хлеба. ‎Постепенно, ‎постепенно…

Пил ‎чай ‎опять.‏ ‎Вспоминал‏ ‎прошлую ‎неделю.‏ ‎В ‎понедельник‏ ‎я ‎ел ‎картошку ‎с ‎постным‏ ‎маслом‏ ‎и‏ ‎1/4 ‎фунта‏ ‎хлеба. ‎Выпил‏ ‎два ‎стакана‏ ‎чая‏ ‎с ‎сахарином.‏ ‎Во ‎вторник ‎ничего ‎не ‎ел,‏ ‎выпил ‎пять‏ ‎стаканов‏ ‎чая. ‎В ‎среду‏ ‎достал ‎два‏ ‎фунта ‎хлеба ‎взаймы ‎у‏ ‎слесаря.‏ ‎Чай ‎пил,‏ ‎но ‎сахарин‏ ‎кончился. ‎В ‎четверг ‎я ‎великолепно‏ ‎обедал.‏ ‎В ‎два‏ ‎часа ‎пошел‏ ‎к ‎своим ‎знакомым. ‎Горничная ‎в‏ ‎белом‏ ‎фартуке‏ ‎открыла ‎дверь.

Странное‏ ‎ощущение. ‎Как‏ ‎будто ‎бы‏ ‎десять‏ ‎лет ‎назад.‏ ‎В ‎три ‎часа ‎слышу, ‎горничная‏ ‎начинает ‎накрывать‏ ‎в‏ ‎столовой. ‎Сидим, ‎разговариваем‏ ‎(я ‎побрился‏ ‎утром). ‎Ругают ‎большевиков ‎и‏ ‎рассказывают,‏ ‎как ‎они‏ ‎измучились. ‎Я‏ ‎вижу, ‎что ‎они ‎ждут, ‎чтобы‏ ‎я‏ ‎ушел. ‎Я‏ ‎же ‎не‏ ‎ухожу.

Наконец ‎хозяйка ‎говорит:

– А ‎может ‎быть,‏ ‎вы‏ ‎пообедаете‏ ‎с ‎нами?‏ ‎Или ‎нет?

– Благодарю‏ ‎вас. ‎С‏ ‎удовольствием.

Ели:‏ ‎суп ‎с‏ ‎макаронами ‎и ‎с ‎белым ‎хлебом,‏ ‎на ‎второе‏ ‎котлеты‏ ‎с ‎огурцами, ‎потом‏ ‎рисовую ‎кашу‏ ‎с ‎вареньем ‎и ‎чай‏ ‎с‏ ‎вареньем.

Каюсь ‎в‏ ‎скверном. ‎Когда‏ ‎я ‎уходил, ‎мне ‎представилась ‎картина‏ ‎обыска‏ ‎у ‎них.‏ ‎Приходят. ‎Все‏ ‎роют. ‎Находят ‎золотые ‎монеты ‎в‏ ‎кальсонах‏ ‎в‏ ‎комоде. ‎В‏ ‎кладовке ‎мука‏ ‎и ‎ветчина.‏ ‎Забирают‏ ‎хозяина...

Гадость ‎так‏ ‎думать, ‎а ‎я ‎думал.

Кто ‎сидит‏ ‎на ‎чердаке‏ ‎над‏ ‎фельетоном ‎голодный, ‎не‏ ‎следуй ‎примеру‏ ‎чистоплюя ‎Кнута ‎Гамсуна. ‎Иди‏ ‎к‏ ‎этим, ‎что‏ ‎живут ‎в‏ ‎семи ‎комнатах, ‎и ‎обедай»[3].

Да ‎уж,‏ ‎будь‏ ‎ты ‎хоть‏ ‎самый ‎убежденный‏ ‎монархист ‎или ‎кадет, ‎если ‎у‏ ‎тебя‏ ‎во‏ ‎рту ‎не‏ ‎было ‎ни‏ ‎крошки ‎несколько‏ ‎дней,‏ ‎сытых ‎начинаешь‏ ‎не ‎любить ‎– ‎это ‎уж‏ ‎будьте ‎покорны.‏ ‎Не‏ ‎питаться ‎же, ‎и‏ ‎вправду, ‎бумагой,‏ ‎как ‎Гамсун.

У ‎Таси ‎от‏ ‎недоедания‏ ‎открылось ‎острое‏ ‎малокровие. ‎«Бывало,‏ ‎что ‎по ‎три ‎дня ‎ничего‏ ‎не‏ ‎ели, ‎совсем‏ ‎ничего. ‎Не‏ ‎было ‎ни ‎хлеба, ‎ни ‎картошки.‏ ‎И‏ ‎продавать‏ ‎мне ‎уже‏ ‎было ‎нечего.‏ ‎Я ‎лежала‏ ‎и‏ ‎все…»[4].

Идти ‎к‏ ‎Николаю ‎Михайловичу ‎или ‎Михаилу ‎Михайловичу‏ ‎не ‎позволяла‏ ‎гордость.‏ ‎Тридцать ‎лет, ‎взрослый‏ ‎мальчик ‎–‏ ‎и ‎обращаться ‎к ‎дядьям‏ ‎за‏ ‎помощью… ‎Все-таки‏ ‎пришлось ‎взять‏ ‎у ‎одного ‎из ‎них ‎немного‏ ‎муки,‏ ‎постного ‎масла‏ ‎и ‎картошки.‏ ‎У ‎Бориса ‎Земского ‎заняли ‎миллион.

«Обегал‏ ‎всю‏ ‎Москву‏ ‎– ‎нет‏ ‎места. ‎Валенки‏ ‎рассыпались»[5].

Мало ‎было‏ ‎голода‏ ‎и ‎бесперспективности‏ ‎– ‎судьба, ‎очевидно, ‎решила ‎добить.‏ ‎В ‎феврале‏ ‎в‏ ‎Киеве ‎умерла ‎Варвара‏ ‎Михайловна. ‎Сгорела‏ ‎за ‎несколько ‎дней ‎от‏ ‎тифа.‏ ‎Булгаковы ‎грешили‏ ‎на ‎Колю‏ ‎Гладыревского, ‎который ‎поехал ‎к ‎ним‏ ‎погостить‏ ‎и ‎подхватил‏ ‎по ‎дороге‏ ‎возвратный ‎тиф. ‎Болел ‎он ‎у‏ ‎них‏ ‎дома‏ ‎и, ‎следовательно,‏ ‎мог ‎быть‏ ‎источником. ‎На‏ ‎самом‏ ‎деле ‎Гладыревский‏ ‎тут ‎был ‎не ‎причем. ‎Она‏ ‎погибла ‎совсем‏ ‎от‏ ‎другой ‎формы ‎этой‏ ‎инфекции. ‎Где‏ ‎заразилась? ‎Может, ‎в ‎бане.‏ ‎Может,‏ ‎Иван ‎Павлович‏ ‎случайно ‎принес‏ ‎от ‎какого-то ‎пациента ‎насекомое…

Михаил ‎был‏ ‎оглушен‏ ‎ее ‎смертью.‏ ‎Скончалась? ‎Вчера‏ ‎еще ‎писал ‎ей ‎письма, ‎а‏ ‎сегодня‏ ‎ее‏ ‎нет ‎уже?‏ ‎Почему? ‎За‏ ‎что? ‎Как‏ ‎это‏ ‎может ‎быть? «Мама,‏ ‎светлая ‎королева, ‎где ‎же ‎ты?..‏ ‎Белый ‎гроб‏ ‎с‏ ‎телом ‎матери ‎снесли‏ ‎по ‎крутому‏ ‎Алексеевскому ‎спуску ‎на ‎Подол,‏ ‎в‏ ‎маленькую ‎церковь‏ ‎Николая ‎Доброго,‏ ‎что ‎на ‎Взвозе… ‎Отпели, ‎вышли‏ ‎на‏ ‎гулкие ‎плиты‏ ‎паперти ‎и‏ ‎проводили ‎мать ‎через ‎весь ‎громадный‏ ‎город‏ ‎на‏ ‎кладбище, ‎где‏ ‎под ‎черным‏ ‎мраморным ‎крестом‏ ‎давно‏ ‎уже ‎лежал‏ ‎отец. ‎И ‎маму ‎закопали. ‎Эх...‏ ‎эх...»[6]

На ‎самом‏ ‎деле‏ ‎Михаил ‎не ‎видел‏ ‎этого. ‎Он‏ ‎не ‎смог ‎приехать ‎в‏ ‎Киев‏ ‎на ‎похороны.‏ ‎Не ‎на‏ ‎что ‎было.

Михаил ‎и ‎Тася, ‎пытаясь‏ ‎вырваться‏ ‎из ‎нищеты,‏ ‎дошли ‎уже‏ ‎до ‎того, ‎что ‎начали ‎ввязываться‏ ‎в‏ ‎авантюры.‏ ‎Еще ‎во‏ ‎Владикавказе ‎они‏ ‎познакомились ‎с‏ ‎неким‏ ‎Моисеенко, ‎весьма‏ ‎любопытным ‎типом. ‎Как ‎и ‎все‏ ‎талантливые ‎мошенники,‏ ‎этот‏ ‎предприимчивый ‎гражданин ‎был‏ ‎человек ‎в‏ ‎высшей ‎степени ‎обаятельный. ‎Очаровав‏ ‎чету‏ ‎Булгаковых, ‎он‏ ‎или ‎его‏ ‎жена ‎принесли ‎“друзьям” ‎на ‎хранение‏ ‎две‏ ‎неизвестного ‎происхождения‏ ‎иконы ‎завернутые‏ ‎в ‎тряпку. ‎Они ‎были ‎вероятнее‏ ‎всего‏ ‎ворованные.‏ ‎Потом ‎забрали.‏ ‎В ‎другой‏ ‎раз ‎Моисеенко‏ ‎сплавил‏ ‎Булгаковым ‎ящик‏ ‎пудры ‎по ‎завышенной ‎цене. ‎Михаил‏ ‎и ‎Тася‏ ‎соблазнились‏ ‎предложением, ‎посчитав, ‎что‏ ‎смогут ‎заработать‏ ‎что-нибудь ‎на ‎этом ‎товаре.‏ ‎В‏ ‎итоге ‎Тася‏ ‎потратила ‎несколько‏ ‎недель ‎на ‎то, ‎чтобы ‎распродать‏ ‎проклятую‏ ‎эту ‎пудру‏ ‎на ‎рынке,‏ ‎и ‎получить ‎с ‎этого ‎ровно‏ ‎ту‏ ‎же‏ ‎сумму, ‎за‏ ‎какую ‎пудра‏ ‎и ‎была‏ ‎приобретена.

«Категорически‏ ‎заявляю, ‎что‏ ‎я ‎не ‎герой. ‎У ‎меня‏ ‎нет ‎этого‏ ‎в‏ ‎натуре. ‎Я ‎человек‏ ‎обыкновенный ‎–‏ ‎рожденный ‎ползать, ‎– ‎и,‏ ‎ползая‏ ‎по ‎Москве,‏ ‎я ‎чуть‏ ‎не ‎умер ‎с ‎голоду. ‎Никто‏ ‎кормить‏ ‎меня ‎не‏ ‎желал. ‎Все‏ ‎буржуи ‎заперлись ‎на ‎дверные ‎цепочки‏ ‎и‏ ‎через‏ ‎щель ‎высовывали‏ ‎липовые ‎мандаты‏ ‎и ‎удостоверения.‏ ‎Закутавшись‏ ‎в ‎мандаты,‏ ‎как ‎в ‎простыни, ‎они ‎великолепно‏ ‎пережили ‎голод,‏ ‎холод,‏ ‎нашествие ‎"чижиков", ‎трудгужналог‏ ‎и ‎т.‏ ‎под. ‎напасти. ‎Сердца ‎их‏ ‎стали‏ ‎черствы, ‎как‏ ‎булки, ‎продававшиеся‏ ‎тогда ‎под ‎часами ‎на ‎углу‏ ‎Садовой‏ ‎и ‎Тверской.

К‏ ‎героям ‎нечего‏ ‎было ‎и ‎идти. ‎Герои ‎были‏ ‎сами‏ ‎голы,‏ ‎как ‎соколы,‏ ‎и ‎питались‏ ‎какими-то ‎инструкциями‏ ‎и‏ ‎желтой ‎крупой,‏ ‎в ‎которой ‎попадались ‎небольшие ‎красивые‏ ‎камушки ‎вроде‏ ‎аметистов.

Я‏ ‎оказался ‎как ‎раз‏ ‎посредине ‎обеих‏ ‎групп, ‎и ‎совершенно ‎ясно‏ ‎и‏ ‎просто ‎предо‏ ‎мною ‎лег‏ ‎лотерейный ‎билет ‎с ‎надписью ‎–‏ ‎смерть.‏ ‎Увидев ‎его,‏ ‎я ‎словно‏ ‎проснулся. ‎Я ‎развил ‎энергию, ‎неслыханную,‏ ‎чудовищную.‏ ‎Я‏ ‎не ‎погиб,‏ ‎несмотря ‎на‏ ‎то, ‎что‏ ‎удары‏ ‎сыпались ‎на‏ ‎меня ‎градом, ‎и ‎при ‎этом‏ ‎с ‎двух‏ ‎сторон.‏ ‎Буржуи ‎гнали ‎меня,‏ ‎при ‎первом‏ ‎же ‎взгляде ‎на ‎мой‏ ‎костюм,‏ ‎в ‎стан‏ ‎пролетариев. ‎Пролетарии‏ ‎выселяли ‎меня ‎с ‎квартиры ‎на‏ ‎том‏ ‎основании, ‎что‏ ‎если ‎я‏ ‎и ‎не ‎чистой ‎воды ‎буржуй,‏ ‎то,‏ ‎во‏ ‎всяком ‎случае,‏ ‎его ‎суррогат.‏ ‎И ‎не‏ ‎выселили.‏ ‎И ‎не‏ ‎выселят. ‎Смею ‎вас ‎заверить. ‎Я‏ ‎перенял ‎защитные‏ ‎приемы‏ ‎в ‎обоих ‎лагерях.‏ ‎Я ‎оброс‏ ‎мандатами, ‎как ‎собака ‎шерстью,‏ ‎и‏ ‎научился ‎питаться‏ ‎мелкокоротной ‎разноцветной‏ ‎кашей. ‎Тело ‎мое ‎стало ‎худым‏ ‎и‏ ‎жилистым, ‎сердце‏ ‎железным, ‎глаза‏ ‎зоркими. ‎Я ‎– ‎закален.

Закаленный, ‎с‏ ‎удостоверениями‏ ‎в‏ ‎кармане, ‎в‏ ‎драповой ‎дерюге,‏ ‎я ‎шел‏ ‎по‏ ‎Москве…»[7]

[1] Фельетоны

[2] Дневник

[3] "Записки ‎на‏ ‎манжетах"

[4] Т.Н. ‎Лаппа. ‎Интервью

[5] Дневник

[6] "Белая ‎гвардия"

[7] Фельетоны