Аналитика абстрактная и конкретная, или За что Аверченко выкинул критика в окно
Люди любят увлекаться, погружаясь в свои занятия с головой, как дайвер в морскую пучину, и нет более увлекательного занятия, чем давать советы. В этом деле все мы большие мастаки. Но есть люди, которые сочетают в себе обе эти характерные всем черты, и таких людей принято называть экспертами. И очень нетривиальная задача — отделить эксперта подлинного от поддельного.
Есть известный в узких кругах метод Талеба — проверить специалиста на предмет его собственных рисков при выдаче экспертизы. Если экспертная шкура (ливанец любит выражаться грубовато и лапидарно) при любых раскладах не рискует попасть в руки кожевенника (или хотя бы поистрепаться), то к её носителю в лучшем случае можно только прислушиваться, как к интересному собеседнику в поезде жизни, где вам случайно выпали соседние места.
Метод этот всем хорош, беда с ним только одна: не все люди настолько сильно задумываются о последствиях, и, думаю, многие встречали тех, кто готов вписаться в новую передрягу с очевидно невыгодными для них последствиями без всякого страха и рассуждения. Некоторые вообще по жизни руководствуются принципом «главное — ввязаться в бой, а там посмотрим», вполне понимая, что последствия могут быть и плачевными, они всё равно бросаются в очередную передрягу очертя голову. Спортивные комментаторы любовно говорят о таких типах: «не щадит ни себя, ни соперника». В жизни такие часто не щадят и тех, кому не повезло вести с ними дело.
Кроме того, все мы не лишены азарта, и бывает, что даже очень сдержанный по жизни человек начинает разбрасываться деньгами, друзьями и долгами, когда неожиданно попадается на крючок своей страсти. Ставки здесь — очевидный пример, но не единственный, это может быть что угодно, от аудиофилии до острого желания стать пусть даже небольшим, но начальником.
Любой специалист может оказаться не только слишком узким в своём знании, но чересчур увлечённым своей темой. Как не слишком удачливые боксёры, которые проигрывают через раз, но продолжают выходить на ринг, веря в свою звезду или просто делая то, что умеют лучше всего.
И редко в какой сфере деятельности легко выдавать абстрактную экспертизу, не теряя лица, как в сфере искусствоведения. В спорте есть неприятный момент с наличием результатов (а в рассуждениях даже о прошедших матчах редко кому удаётся избежать констатации уровня участников), в экономике — неприятный вопрос «А сколько заработал ты сам?». Даже политические эксперты скованы чуть больше, поскольку вынуждены реагировать на события окружающего мира и хотя бы изредка признавать реальную действительность.
Лирическое отступление.
Старожилы политических интернетов и ток-шоу могут помнить, как некоторые отечественные политологи видели Горбачёва в Обаме, потенциально в Хилари и Камале, а уж про Байдена на эту тему был чуть ли не экспертный консенсус. Кто-то разглядел Горбачёва и в Трампе. И спрашивается, что делать с теми анализами, которые наанализировали эти аналитики? К какому месту их приложить и от чего это поможет? И, что важнее, не исходили ли эти неверные выводы не только из неверных предпосылок и хотелочного мышления, но и из того взгляда на мироустройство, которое стало консенсусным в экспертном сообществе.
Чтобы это не выглядело как наезд только на отечественных экспертов, можно вспомнить об уверенности, которая царила в американских политтехнологических кругах, что, начиная с середины 2010-х, двухпартийный баланс нарушится и выборы будут всегда оставаться за демократами, потому что демография (низкая рождаемость белых протестантов и эмиграция латиноамериканцев, в первую очередь) прибавляет им избирателей, отнимая у республиканцев. Исходя из этой уверенности строились самые смелые планы по переделу человека и общества в целом. Но, как оказалось, многие из приехавших внезапно не разделяют самых прогрессивных взглядов на жизнь и почему-то не всегда рады росту конкуренции на получение гражданства и низкоквалифицированных рабочих мест (высококвалифицированные мигранты политанализ больших цифр не интересовал, разумеется).
Увы, похоже, что Горбачёв — это персонаж, характерный именно для русского сюжета. Горбачёвыми до Горбачёва работали Керенский и Шуйский. Если коротко, то это некто, кто считался в критический момент чуть ли не единственным вариантом. При всех внешних различиях все они обладали навыками политических интриг, свойственных для своего времени: так, пересидевший смену династий, авантюристов и оккупантов вельможный боярин таки успел поправить, а несостоявшийся актёр и историк стал большим манипулятором в дореволюционной думе, а потом типичным вождём популистского толка; и партийный вундеркинд из народа, которого активно продвигали сверху (напрашивается сравнение с недавно поминаемой Вами римской практикой усыновления — здесь же была гонка за звание лучшего приёмного сына у самого сильного функционера), а он сам овладел великой наукой нравиться (кстати, при желании здесь можно найти много параллелей с удачно построившим карьеру Чичиковым, а Керенский и сам своей лучшей ролью в школьном театре считал Хлестакова, куда приписать Шуйского — надо подумать, но в его случае есть риск (пусть и незначительный), что персонаж был списан в том числе с него).
Самое пугающее во всех трёх случаях — это то, что, поучаствовав напрямую в процессе развала страны, все трое бросили всё и бежали (или спокойно уехали) заграницу. В них не нашлось даже здоровой властности, чтобы стоять на своём до конца и продолжить борьбу. И та лёгкость, с которой эти люди сложили с себя ответственность вместе с полномочиями, оказавшись в критический момент совсем уж беспомощными, пугает больше всего.
Конец лирического отступления.
Но искусствоведы избавлены от всех этих неприятностей — по сути, для них важно только умение убедительно высказывать специальными словами собственные эмоции или мысли. И неизвестно ещё, что хуже: похожие чувства, по крайней мере, при некоторой сходности характера или настроения могут ощутить и другие зрители, а вот мысли могут громоздиться одна на другую безо всякого разбора и, даже сохраняя формальную логичность, совершенно отрываться от замысла (если он был вообще) автора. И камнем преткновения в различных интерпретациях обычно становится сама образность искусства — где-то на первой же стадии толкования символов обычно и кроется проблема любого рассуждения о художественном произведении.
Образы и без того зачастую многозначны и очень зависят от культуры и эпохи, так ещё и принципиальным является глубина, с которой в них закопался автор. Причём и глубина эта двух уровней: эвристическая и метафизическая. И на бытовом уровне под «глубиной» чаще понимается последняя — не то, насколько глубоко зарыта идея, а насколько она значима и философична. Меж тем евангельские притчи — частый (и почти всегда недостижимый) ориентир для художников всех времён — при всей своей многозначности были ясны даже самым простым слушателям без длинных комментариев и пояснений. И, напротив, памфлет, бичующий политических врагов, которых нельзя назвать напрямую, или с подмигиванием намекающий товарищам из тайной ложи о том, что автор свой, могут не нести никакой философской или общечеловеческой глубины, зато иметь сложную систему отсылок и аллегорий на аллегории.
Другой бедой искусствоведения являются обобщения. Особенно когда речь заходит о том, чтобы нарисовать широкими мазками творческий портрет автора. Если образы в художественном произведении и правда есть и обычно проблема в их излишне вольном толковании (хотя символист найдёт образность и там, где её автор не подразумевал), то вот выводы о творчестве какого-либо художника в целом зачастую зависят от общепринятых представлений (или желания их нарушить), а не от действительного смысла произведений. Ярко это описывает Аверченко в небольшой зарисовке «Жвачка».
Но остаётся неясным вопрос: а как же быть? А всё также — разбирать конкретные художественные произведения. В контексте эпохи, в которую они создавались и места в творчестве автора. Разбирать в самом прямом смысле — анализируя по частям произведение, а потом синтезируя из вычлененных идей некую общую тему (или признавать, что её нет, а есть, например, задача заявить о себе или заработать, или посмешить).
С карьерой уже тяжелее — здесь допущения будут неизбежные. Как и чисто субъективные оценки: пытаясь проследить генеральные линии в чьём-либо творчестве мы неизбежено будем наталкиваться на избыточное обобщение (когда тема, свойственная значительной части произведений будет выискиваться (а при определённом навыке и находиться) и в тех работах, где её не было вовсе), анахронизм (когда даже сам автор (а тем более критик) может начать утверждать о более ранних произведениях то, что он хотел бы видеть в них впоследствии (и мемуары, и поздние интервью в этом плане могут оказаться ложными помощниками).
В общем, тут всё так же, как и в спортивной аналитике, — говорить надо конкретно о конкретных. О том, как работает произведение, можно ли это повторить. Можно подумать, что у искусствоведения чистого такой цели быть не может, но в этом и его проблема — оно не учит художественности, а только оценивать. И парадокс здесь в том, что оценить может по-настоящему только тот, кто понимает, как оно работает.
Есть у спортивной аналитики и другая задача — понять, что этому противопоставить. И, казалось бы, искусству это чуждо совершенно. Но даже это не так — зачастую художественные произведения создаются в оппонировании другим. Одна волна накатывает на другую и зачастую ломает прежде всего способ работы, технику и приёмы, а потом уж и смыслы (неизбежно, впрочем, создавая новых закостенелых академиков, которыми успевают стать и сами культур-революционеры, если живут достаточно долго). Но бывает мотивация и позитивная: будущий творец любит что-то всей душой, но считает, что любимым произведениям чего-то не хватает, и чтобы понять, что же это «что-то», придётся также разобраться с тем, как оно устроено.
Vkontakte
Twitter
Одноклассники
Предыдущий
